Greko
Черкес-4. Прыжок «Лисицы»



Глава 1
Привет, «Лисица»!

Ребра справа ныли, не переставая. Наверное, трещина. Держаться на лошади из-за этого было трудно. Ехал, сцепив зубы. И ругался на себя.
Вот, не фиг было в героя играть! Вообразил себя невесть кем, Клинт Иствуд недоделанный! Нет чтобы сперва оглядеться! Как можно было не заметить в толпе горцев офицера в турецком мундире⁈
Нас окружили не милиционеры-гурийцы, а лазы или аджарцы. Рыскали вдоль границы, поджидая контрабандистов, чтоб ободрать как липку. А наткнулись на нас. И, да! Мы все-таки выбрались в Турцию!
И Спенсер первым делом предъявил фирман султана. К глубочайшему разочарованию всего отряда иррегуляров, готовых посоперничать разбойным видом и набором разнообразного оружия за поясами с отъявленными головорезами из Черкесии. Наш богатый караван они заранее приговорили к дерибану. И теперь кусали локти. И бросали на нас злые взгляды. Как кобели, которых отогнали от помойки с объедками.
До Батума добрались быстро и без потерь. И, к нашему восторгу, узнали, что нас ожидает английский корабль. Двухмачтовая шхуна, нанятая торговцем Джеймсом Станиславом Беллом. Он получил инструкции от английского посла в Стамбуле лорда Понсонби встретить нашу миссию и оказать максимальное содействие в нашем возвращении.
Шхуна называлась «Виксен», «Лисица». Две недели она простояла в порту в надежде, что Спенсер прорвется сухопутным путем или приплывет на баркасе, отважившимся пуститься в каботажное плавание во время осенних штормов. Но время шло. Спенсера не было. Капитан шхуны, мистер Чайлдс, уже был готов сниматься с якоря. Погрузка приобретенных в Кобулети орехов была близка к завершению. И тут мы свалились с гор, как снег на голову.
В моей табели о рангах премерзких типов Джеймс Станислав уверенно занял первое место. Он сумел далеко переплюнуть самого Стюарта с его «рыбьим глазом». Более надменно-брезгливой рожи, чем у Белла, я не встречал в обеих своих жизнях. Адресованные мне слова он цедил сквозь зубы. Не говорил, а скрежетал, как «взлохмаченный вереск у ног». Чертов шотландец! Наверняка, Уркварт из родных пенатов его вытащил.
Первым делом Белл четко обозначил, что мой давно сгинувший статус слуги для него не изменился ни на дюйм. Напрасно Спенсер пытался ему втолковать, что слуга — это не более чем легенда, что меня на Кавказе знали как его спутника и партнера. Что я оказал англичанину неоценимые услуги и не раз спасал ему жизнь. Тщетно!
— Отличная идея, дорогой мистер Спенсер, нанять себе для такой поездки слугу-грека! Я непременно последую вашему примеру, если соберусь повторить миссию, подобную вашей. Спасал жизнь? Разве не входит в обязанности слуги заботиться о своем господине? Но мы обсудим тет-а-тет все выгоды подобного найма.
Мы стояли на берегу главной гавани Батумского пашалыка. Она была плотно заставлена всеми видами торговых турецких судов. Их бессовестно задранные кормы, удерживаемые на длинных канатах, качались на волнах в нескольких десятках метров от нас. Среди этого сборища прадедушек торгового флота гордо выделялась своими изящными обводами шхуна английской постройки. Шлюпки сновали туда-сюда, дабы заполнить ее трюмы. Белл был торговцем, хотя и производил впечатление чиновника. О своей выгоде он предпочитал не забывать, зорко приглядываясь к товарам конкурентов.
— Я не повезу лошадей на борту. Разве что могу купить эту пару изможденных черкесских коней фунтов по пятнадцать за каждого. Что скажете, мистер Спенсер?
Эдмонд даже ухом не повел от такого бессовестного предложения своего коллеги по шпионскому цеху. Из Белла — такой же торговец, как из меня — оперный певец. И он, и я — мы оба бесконечно фальшивили. Впрочем, изображать торговца хрипатому Джеймсу все ж было легче. Наглость заменяла ему торговую сметку.
— Лошади не мои, дорогой мистер Белл. Они — добыча храброго воина, которого вы упорно пытаетесь выставить служкой. Я — о Косте. Уточняю на всякий случай, чтобы не вышло недоразумения.
Мы поделили добычу, не доезжая Батума. Спенсер забрал себе самый лучший кинжал. Не из-за денег. Как память о страшном приключении. По идее, ему бы щепку сохранить из борта «Блиды» или камушек из скалы перед Гаграми. Вот, где были самые ужасные моменты нашей поездки, не считая Одесских мин! Но щепку, как и скальный обломок, на ковер не пристроишь. Так что остался кинжал. Только кинжал!
Белл вытаращился на нас в полном изумлении. Будто в первый раз заметил наши изгвазданные черкески и глубокие тени под глазами на осунувшихся лицах. И сделал странные выводы.
— Эй, бичо! Я тебе милость оказал. Цена отличная!
Что!!! Он назвал меня мальчиком⁈ Слугой, таскающим за толстыми матронами корзины на базаре⁈ Я схватился за кинжал на поясе, но прежде сдвинул в ладонь нож Бахадура.
Эдмонд прыгнул на меня. Повис на плечах.
— Немедленно извинитесь, болван! — закричал он с надрывом Беллу. Тот испуганно хлопал глазами и никак не мог запустить свою дырявую шарманку под названием речевой аппарат. — Коста, Коста! Все, все! Он — идиот. Не ведает, с кем говорит! Ты сам утверждал: нет уорку чести прирезать слабого!
Я слегка расслабился. Строго взглянул на дрожащего Белла. Задвинул кинжал обратно в ножны.
— Ты, мистер бей-инглез, следи за своим языком! Наслушался на базаре непонятных слов! А смысла не понял! Ты меня мальчиком назвал! Двусмысленно назвал! На первый раз тебя прощаю, но в следующий…
Я разжал пальцы и продемонстрировал острозаточенную стальную полоску. Джеймс сглотнул. Не мог отвести глаз от возможной причины своей смерти. В красках себе представил, как, заливая гальку красненьким, рухнет в прибрежную грязь.
— Я прошу прощения у князя! — он вмиг сориентировался и все понял. — Подарок желаю вручить! Или за коней цену вдвое поднять!
— Иди на хрен, англичанин! — я развернулся к нему спиной и окликнул турецких солдат, державших лошадей. — Эй, аскеры! Где тут барышник⁈
Зашагал, слегка покачиваясь, прижав руку к болевшему ребру. Солдаты, привыкшие к подобным сценам в исполнении черкесов, бодро семенили рядом, удерживая коней.
— Да, кто он такой! — раздался в спину голос Джеймса.
— Я — Зелим-бей! — резко объяснил я, повернувшись. — Запомни это имя!
… Эта сволочь запомнила. Записала на манжетах. И чтобы не обмишуриться, отправила меня отдыхать на бак, когда мы отплыли. Можно подумать, уязвил! Напротив, обрадовал! Вернул в родную стихию! И плевать, что вокруг сновали англичане-матросы. Меня они обходили стороной. Обращались с почтением. Слухи о нашей стычке с фрахтователем быстро разошлись. И я сам по себе в глазах других превратился в угрозу. Два месяца на Кавказе меня основательно переменили. Придали уверенности в себе. Превратили в черкеса. Люди это безошибочно чувствовали. Словно воздух вокруг меня пропитался феромонами, подающими сигнал опасности.
В Трабзоне было также. Мы не нуждались ни в Ахмете, ни в телохранителях, чтобы дойти до конспиративного дома англичан. От нас со Спенсером шарахались, как от прокаженных. Его это необычайно веселило. Белла, который нас поторапливал, — скорее напрягало. Похоже, он уже сожалел о том, что с первого мгновения нашего знакомства явно погорячился.
Стюарт снова встретил нас, как и в прошлый приезд, чубуками и кофе. Всем своим видом выражал восхищение. На меня поглядывал с ноткой легкого недоумения, пока Спенсер кратко пересказывал этапы нашей кавказской эпопеи. Задавал мне уточняющие вопросы, но не пытался ловить на противоречиях. Вежливо попросил меня проследовать в соседнюю комнату, чтобы изложить на бумаге все подробности.
Я с удовольствием воспользовался его предложением. С небольшим перерывом на обед и ужин долго писал отчет. Причем, в двух экземплярах. Один для англичан, другой — для Фонтона. Оставалось лишь придумать, как связаться с русскими. Мне отчаянно не хотелось обращаться за помощью к консулу Герси. Но какой у меня выбор?
Было и другое дело. Я не забыл свою идею написать письмо на имя лорда Палмерстона. Разговоры между Спенсером и Стюартом, свидетелем которых я стал, ясно показывали: группа англичан, сплотившаяся вокруг лорда Понсонби и выдвинув Уркварта как идеолога, настроена более чем решительно. Планировала активизировать деятельность агентов. Считая миссию Спенсера выдающимся успехом, она нацелилась на отправку оружия и кураторов на Северный Кавказ. В воздухе витал запах авантюры. Быть может, даже не согласованной с Лондоном.
Итак, письмо лорду Палмерстону. Моя единственная возможность что-то всерьез изменить. Если верно понятие «механизм принятия внешнеполитических решений», то Генри Джон Темпл, министр иностранных дел и, возможно, самый влиятельный человек Британской Империи, — именно тот элемент этого механизма, который способен предотвратить страшное. Меня не оставляло предчувствие, что кавказский узел все сильнее и сильнее затягивался руками таких людей, как Понсонби, Уркварт, Стюарт, Белл и даже Эдмонд.
Изложил на бумаге все положенные формулы вежливого обращения к большому начальнику и кратко обрисовал свое участие в миссии Спенсера. Четко обозначил себя как ревностного агента на службе короны, для которого интересы Империи стали смыслом жизни. Далее без обиняков написал:
«Сэр! Лорд Понсонби усвоил странную манеру доводить до Лондона ту „правду“, которая ему интересна. Отчеты его агентов, с которыми вас, без сомнения, знакомят, рисуют искаженную картину происходящего на Кавказе. Умаляют успехи русских, возвеличивают победы черкесов. Позволю себе выразить сомнение в возможности принятия взвешенных решений на основе недостоверных данных. Прошу простить меня за дерзость. Я вовсе не пытаюсь усомниться в Вашем политическом чутье. Но, быть может, это самое чутье подскажет Вам, что действия посла Британии далеки от задач внешней политики Империи и определяются расчетами внутренней политической борьбы? И конечная цель лорда Понсонби и его клевретов состоит в том, чтобы не возвысить Британию в глазах всего мира, а свалить кабинет сэра Уильяма Лэма?»[1]
Я довольно крякнул. Это я удачно ввернул про извечную грызню за власть английского истеблишмента. Теперь нужны доказательства.
«Оставляя в стороне вольную трактовку намерений России добраться до Индии, спешу поделиться с Вами своими выводами от увиденного в Черкесии. Этот край давно объят войной. Но наивно предполагать, что черкесы спустятся со своих гор и станут грозить России в ее внутренних губерниях. Кроме этих гор их ничего не интересует. Как мы пытаемся сейчас использовать черкесов против России, так и они используют нас, чтобы получать бесплатно порох, свинец и золото. Никакой Черкесии под английским протекторатом не будет. Стоит нам предпринять подобные шаги, они развернутся и начнут сражаться с нами, как до этого сражались с русскими. Но их борьба подобна укусам слепней, а не атаке пчелиного роя. Она доставит России неприятностей, но не опрокинет ее. А вот наши усилия выглядеть защитниками народов Кавказа, в случае неудачи, обернутся против нас самих же, выставив пустыми мечтателями».
Немного поколебавшись, я добавил следующие строки:
«Все попытки наших агентов объединить черкесов обречены на провал. Их развитие далеко от возможности создания единого государства с централизованным правительством. Более того, главное препятствие скрыто в самих горцах. Оно — в их головах. В их сердцах».
Я задумался: стоит ли вдаваться в подробности? Потом решил, что кашу маслом не испортишь и написал открывшуюся мне истину:
«Смысл жизни черкеса — быть лучшим. Быть первым среди равных. Он участвует в войне, все время оглядываясь, чтобы оценить, видят ли товарищи его молодецкую удаль. Горцы приглашают барда на бой, чтобы тот с дерева или из укромного места смог увидеть, а потом воспеть их подвиги. Они идут в набег не ради добычи, а для того, чтобы доказать всем и вся, что они настоящие мужчины! Из этого следует, что они, во-первых, безусловно, великолепные воины. Они готовятся, как настоящие спортсмены, к самому страшному соревнованию, в котором ставкой является жизнь. А, во-вторых, как это не парадоксально звучит, они никогда не смогут объединиться. В этом — их слабость. Они — одиночки, а не командные игроки».
Конечно, я мог многое еще добавить. Но решил на этом остановиться. Большие начальники не любят длинных писем и многостраничных документов. Главное сказано: посольство лжет, есть опасность потерять лицо из-за Кавказа и бессмысленны усилия по объединению горцев. Если в Лондоне усвоят хотя бы эти три пункта, быть может, перестанут платить золотом за жизнь русских солдат?
Я отдавал себе отчет в том, что действую как наивный мечтатель. Но я — попытался! По второму и третьему пункту в Лондоне, скорее всего, посмеются. Когда сами обожгутся, вспомнят. А вот по первому пункту, думаю, реакция будет быстрой. Будем посмотреть!
Многое зависело от Спенсера. Сможет ли он передать письмо министру? Захочет ли он это сделать?
— Эдмонд! Ты помнишь наш разговор в Сванетии? — спросил я, вручая ему письмо. — Когда ты сказал, что готов умереть за право другого высказывать недопустимые для тебя мысли?
— Ты хочешь сказать, что в этом письме как раз и содержатся те самые мысли, за которые я готов убивать? — проницательно ответил Спенсер. — И кому же оно предназначено?
— Лорду Палмерстону!
— Ого! Ты не размениваешься на мелочи, мой друг!
— Бью по штабам! — с ухмылкой согласился я.
Эдмонд повертел письмо в руках. Решительно спрятал его в дорожный бювар. Папка была уже изрядно набита письмами и бумагами.
— Я сделаю это, Коста, — серьезно добавил. — Ты выбрал нужного человека. Уверен, что по прибытии в Лондон такая встреча состоится. Министр примет меня, чтобы получить отчет о моей миссии и… заранее узнать, не подвергнется ли кабинет критике в моей книге.
Он радостно хихикнул. Он был в предвкушении встречи с издателем. Он держал в руках пахнущий типографской краской томик своего «Путешествия». Пусть пока только в мыслях. Ему доставало воображения представить подобную картину в красках.
— Есть еще одна просьба! — я отвлек его от мечтаний. — Твоя книга… Не думаю, что тебе нужно упоминать мое имя.
Спенсер задумался и кивнул.
— Понимаю! Не хочешь навлечь на себя в будущем проблем с русскими властями! Я сделаю это, обещаю. Тем более, у тебя сестра с племянником остались в Крыму. Поедешь к ним?
— Хочу вернуться в Грузию!
— Прекрасная Тамара! Конечно! Кто устоит перед ее чарами!
— Эдмонд!
— Ха-ха-ха! Наш герой, стоявший один против банды тушинов, смутился!
Я посмотрел на него с укоризной.
— Молчу, молчу… Кажется, у меня есть возможность помочь тебе добраться до Кавказа!
— Я думал присоединиться к какой-нибудь торговой экспедиции до Редут-Кале. Или до Поти… Нет, Поти — исключено!
— Почему?
— Есть свои резоны! Не будем углубляться.
— Собственно, мне без разницы. Более того, я бы не советовал тебе ехать через грузинские порты!
— Почему? — удивился я.
— Ты забыл про карантин?
Черт! Действительно, забыл! Я с надеждой посмотрел на Эдмонда. Что он придумал? Как избежать двухнедельной изоляции?
— Чуть позже, мой друг. Дай мне пару дней все устроить! Будь уверен, я не уеду, пока не посажу тебя на корабль до Кавказа!
— Отлично! Я буду ждать с нетерпением. Надеюсь, в этот раз тебе не придется бегать, как в Одессе?
Мы оба расхохотались, вспомнив стипль-чез перед нашей отправкой на «Ифигении» в Крым. Как много пройдено вместе! Как грустно от мысли, что расставание не за горами.
— Чем займешься, кунак?
— Если ты о моих планах в целом, то пока воздержусь от ответа. Не определился. Если же о ближайшем будущем, то хочу выполнить то, что давно себе обещал. Мечтаю о хамаме. Присоединишься ко мне?
— Вынужден отказать, — вздохнул Спенсер. — Даже фанатичная вера Уркварта в торжество банной идеи меня не сподвигнет на этот замечательный поход. Слишком много дел навалилось по приезду. Огромная корреспонденция. Отчеты. Работа с моими записями. Издательство ждать не будет. К сожалению, мой первый издатель мне отказал. Но мне тут же подыскали нового. Теперь мне предстоит сотрудничество с мистером Кёльберном из Лондона.
— Что ж! Остается лишь поздравить тебя! Как книгу назовешь?
— Конечно, «Прогулка под парами вдоль берегов Черного моря». Я твердо намерен включить в нее хотя бы часть нашего кавказского путешествия.
— Там мы немного плавали. Больше на лошадях!
— Плевать! Заметки о путешествии к адыгам станут сенсацией. Я вынесу Черкесию в заголовок!
— Хммм… Мало кому удастся проплыть по горам на пароходе!
— Смейся, смейся! Но не забывай: перед тобой стоит будущий автор бестселлера!
— Прощения прошу! Дурак, забылся! Больше не повторится!
— Ступай в свою баню, паяц! Как говорят русские: с легким паром!
До хамама я так и не добрался. На полпути меня притормозил странно одетый старый грек. В нем, к невероятному моему удивлению, я узнал Фонтона. Он сделал мне незаметный знак рукой, призывая следовать за ним. Мы нырнули в узкую улочку, заставленную бочками до неба.
— Ну, здравствуй, пропащая душа! — Феликс Петрович на ходу крепко пожал мою кисть. — Думали, все! Съели раки нашего греку!
— Как видите, живой, Ваше Благородие! — как ни таился, не смог сдержать улыбки.
— Со щитом али на щите?
— На щите, на щите!
— Так и думал, что поймешь, о чем спросил! — этот хитрец опять меня подловил.
Мы заскочили в проходной двор. Свернули в тоннель типа того, в котором я впервые очнулся в этом мире. Даже осел присутствовал!
— Переждем пару минут. Посмотрим, не увязались ли соглядатаи?
Фонтон внимательно меня осмотрел с головы до ног. Вздохнул украдкой.
— Здесь скажу! На место придем, не до того будет. В Константинополь тебе нельзя ни за какие коврижки. Ищут тебя. Крепко ищут. За убийство какого-то турка. Нешто и вправду руку приложил? Впрочем, молчи! Знать не хочу! Просто запомни: в столицу — ни ногой!
Я кивнул, подтверждая, что понял. Мы рванули дальше. Поплутав по сложному лабиринту Нижнего города, проникли в неприметную лачугу.
Прямо с порога я попал в объятия отца Варфоломея. Да и Феликс Петрович не стал изображать большого начальника. Быстро избавился от грима. Принял от меня бумаги. Снова крепко пожал руку, твердо глядя в глаза. Похлопал по плечу. Усадил за стол как дорогого гостя. И слова не дав сказать, призвал к тишине.
Откашлялся и торжественным тоном стал зачитывать по памяти письмо от посланника Бутенева:
— «Дорогой Феликс Петрович! В прошедшем месяце я имел счастие упомянуть о желании грека Варвакиса переменить турецкое подданство на Русское во всеподданнейшей записке, которую Государь Император соизволил рассматривать, и против параграфа, говорившего о твердом намерении Варвакиса, Его Императорское Величество Высочайше соизволил собственноручно отметить 'не вижу к сему препятствий». Встань, Коста! — я встал, вытянулся в струнку. — Ваше преподобие…
Отец Варфоломей поднялся и положил передо мной на стол Евангелие. Фонтон вручил мне бумагу.
— Руку на Евангелие и читай! С выражением! Не части!
Я принялся зачитывать. Мой голос от волнения слегка подрагивал, но я справился:
— Клятвенное обещание (присяга). Первое ноября 1836 года. Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Павловичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику, Его Императорскому Высочеству Государю Цесаревичу и Великому Князю Александру Николаевичу, верно и нелицемерно служить, и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, и все к высокому Его Императорского Величества самодержавству, силе и власти принадлежащие права и имущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и при том по крайней мере старатися споспешествовать всё, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе Государственной во всяких случаях касаться может; о ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися, и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, и поверенный и положенный на мне чин, как по сей (генеральной), так и по особливой, определенной и от времени до времени Его Императорского Величества именем от предуставленных надо мною начальников, определяемым инструкциям и регламентам и указам, надлежащим образом по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать, и таким образом себя вести и поступать, как верному Его Императорского Величества подданному благопристойно есть и надлежит, и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу; как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. По сей форме присягал: Варвакис Константин, Спиридонов сын.
Конечно, я спотыкался на некоторых словах. «Споспешествовать», «тщатися», «предуставленных» — такие перлы без поллитры не выговоришь. Но более или менее справился. Поцеловал крест, поданный отцом Варфоломеем. Подписал бумагу, что не принадлежу к масонам. И перестал быть турецкоподданным. Нет, не стать мне впредь отцом Остапа!
Уселся за стол. Батюшка с доброй улыбкой протянул налитую рюмку водки. Я хряпнул, похрустел огурцом. С удовольствием отщипнул кусочек от краюхи черного хлеба. Здравствуй, Родина!
Первым делом поинтересовался, как жизнь у студента и Фалилея. Все у них было в порядке. Жалко только не смогли из Стамбула приехать ко мне на встречу. Не знали, до последнего момента когда я сюда прибуду и прибуду ли вообще. А потом Феликсу Петровичу стало не до организации встречи друзей. Решение о его поездке в Трабзон принималось на бегу. Но без отца Варфоломея он, понятное дело, обойтись не мог.
Фонтон с батюшкой к консулу заявились по делам посольским и церковным. Официально. А неофициально потолковать с запропастившимся греком. И ввести его в состав русских подданных.
— Как ты в Батуме появился, ко мне весточка полетела.
— Лазутчики доложили? — догадался я…
Феликс Петрович отпираться не стал.
— Приглядывали там кое за кем. И кое за чем тоже.
— Как я понимаю, на консула Герси мало надежды? Так и не проведал он о нашем со Спенсером путешествии?
— Не проведал, — признался Фонтон. — Но встречу с тобой организовать помог. Хоть какой-то от него толк.
— Он не работает на англичан. Они над ним смеются, — припомнил я сцену на явочной квартире перед отправкой в Черкесию.
Фонтон лишь хмыкнул. Стал меня выспрашивать о ближайших планах. Я рассказал о своих видах на Грузию. Немного сумбурно, как это часто бывает после долгой разлуки. Только-только стал приходить в себя после торжественной церемонии и бурной встречи. Не успел собраться с мыслями — куда там! Фонтон огорошил:
— Не желаешь ли ты, Коста, снова в Черкесию прокатиться?
[1] Уильям Лэм, 2-й виконт Мельбурн, премьер-министр Великобритании в 1835–1841 гг.



Глава 2
Провокация

Я чуть не поперхнулся водкой, которую только выпил. Возмущенно уткнулся взглядом в Фонтона. Откинулся на спинку стула. Набрал воздуха, чтобы обрушиться с критикой и упреками.
— Не кипятись! — остановил меня Феликс Петрович. — Сперва выслушай.
Я прокашлялся и согласно кивнул. В конце концов, с меня не убудет и послушать.
— В порту стоит шхуна «Виксен» под английским флагом, — начал он свой рассказ.
— Уже познакомился с ней! Прибыл на этой «Лисице» в Трабзон.
— А с ее нанимателем, торговцем Беллом, пересекся?
— А как же! Чуть горло ему не вскрыл в Батуме.
— Какой у нас Коста стал свирепый! — обернулся с усмешкой Фонтон к отцу Варфоломею. — Черкесия, положительно, его изменила.
— Закалила! — ответил батюшка без улыбки. — Он и ранее был мужчиной хоть куда. А ныне зело грозен стал, как я погляжу.
— Этот Белл, — продолжил Фонтон, — личность известная. Несколько лет назад под видом португальского консула вербовал в Глазго добровольцев для отправки в Португалию. А на деле помогал инсургентам. Потом завел с партнером торговую фирму «Белл и Александер». Занимался, судя по донесениям нашего консула в Галаце, подстрекательством бояр в Придунайских княжествах. Теперь здесь появился. Нанял корабль. Закупил порох и даже, по слухам, пороховую мельницу. Не трудно догадаться, для кого.
— Он собрался в Черкесию, — сделал я очевидный вывод. — Так вот про какой корабль мне толковал Спенсер!
— А ну-ка… На этом месте поподробнее, — заинтересовался Фонтон, выдав свою любимую фразу.
— Эдмонд обещал устроить меня на корабль контрабандистов, отправляющийся к берегам Восточного Причерноморья. Чтобы избежать карантинных правил.
— Если этот корабль — «Лисица», куда он отправится, по твоему мнению? В какую точку побережья?
Я задумался.
— На месте капитана Чайлдса я бы повел шхуну в Адлер. Там есть удобные бухты для швартовки. Там властвует Гассан-бей, англичанам благоволящий. Потом почитаете о нем в моем отчете.
— Адлер, Адлер… — задумчиво молвил Феликс Петрович. — Сообщу, куда следует. Перехватят, если успеют. Только боюсь, уже поздно. Пока мое письмо дойдет до моряков, шхуна уже будет в море. Еще есть варианты, где ее ловить?
— В бухту Пшады вряд ли сунется. Море бурное, под парусами тяжело заходить. В Цемес? Туда — тоже нет, после того как нас со Спенсером там чуть не прихватила «Ифигения», — Фонтон удивленно изогнул бровь. Я отмахнулся. — Все в отчете есть. Позже прочтете.
— Значит, Адлер. Что ж, все складывается для тебя лучшим образом. Ты же в Грузию собрался? Из Сухум-Кале, конечно, поближе будет, но «Виксен» туда не пойдет. Но и от Адлера доберешься без особых проблем. Хотя, что я знаю о тамошних дорогах? Это ты у нас теперь знаток Абхазии. Побывал там, где другим и не снилось. За подвиг почитаю твою поездку! Буду ходатайствовать о присвоении тебе Станислава четвертой степени за исполнение поручения начальства, сопряженного с опасностью![1] Воспользуемся правом Министерства иностранных дел подавать представления непосредственно в Капитул Российский императорских и царских орденов. Наш посланник обещал похлопотать.
Ага! На тебе, дурачок, еще один значок! Перед глазами пронеслись жуткие картинки, когда меня хотели за последние два месяца убить как враги, так и потенциальные друзья. Казацкая пуля, ядра от «Ифигении» и из гагринской крепости — как все это забыть? И что мне с этим орденом делать? На черкеску прицепить, когда к Гассан-бею попаду?
— Напрасно ты, Коста, брови хмуришь! — догадался о моих мыслях Фонтон. — Орден в России многие возможности открывает. Вот, собрался ты в Грузию. Не спрашиваю, что у тебя там за дела…
— Свататься хочу!
— О, женитьба — дело благое! А девушка из какой семьи? Мещанка или дворянка?
— Дворянка. Не княжна, но у братьев есть небогатое имение.
— И ты думаешь, что они тебе сестру отдадут, потому что ты у нас весь из себя такой молодец?
Я призадумался. Что-то было в словах Феликса Петровича такое, что я упустил. Братья же меня принимали как равного. Спросили, не князь ли я? Я им ответил, что уорк. И им этого оказалось достаточно. А что, если они попросту не знали, что уорк — это вовсе не дворянин, а свободный воин-рыцарь? И когда узнают, укажут мне на дверь?
— Ага! — удовлетворенно воскликнул Фонтон. — До тебя кое-что стало доходить! Возвращаемся к ордену. Станислав 4-й степени — это и потомственное дворянство, и небольшая пенсия, и мощное подспорье для получения очередного звания!
— Звания? — поразился я. Как-то у меня не выстраивалась в голове цепочка «Коста — звание».
— А что тебя удивляет? Да, пора о службе подумать! Ты теперь русский подданный и слуга царю. Нужно решить, где применить на пользу отечества твои таланты. Я тебе бумагу дал подписать про то, что ты не масон. Она обязательна при поступлении на службу, а не для присяги. Могу порвать, если хочешь.
Ай да Фонтон, ай да сукин сын! Опять подловил. Вечно у него так: кручу-верчу, запутать хочу!
— Да что ж ты чертом на меня глядишь⁈ — изумился резидент. — Тебе же добра желаю! Вот, привезешь ты жену в Тифлис. Чем займешься? По торговой линии пойдешь? Или, как правильный подданный, на службу определишься и положение приобретешь?
Я задумался. В его словах был заключен очевидный резон.
Фонтон, чувствовавший, что я на грани и что требуется еще одно небольшое усилие, чтобы перетянуть меня на свою сторону, чуть ли не зашипел над ухом, словно змий из Эдемского сада.
— И так ты быстрее доберешься до своей зазнобы!
— ?
— Сам посуди. Посуху тебе сейчас туда не добраться через горы. Дожди там всё к чертям размоют. Только шею свернешь! А так, считай, под белы ручки тебя на кораблике доставят!
Я же говорю — змей! Я вздохнул. Фонтон обрадовался, понимая, что клиент готов! Зашагал по комнате в своей манере.
— Хочу так сделать! Новая миссия у тебя непростая, но с прошлой не сравнить. Прокатишься с англичанами. Проследишь, где и кому груз передадут, если наши моряки не перехватят в море. И спокойно двинешься посуху в Тифлис. А я туда с консульской почтой отправлю прошение: так и так, зачислить грека Варвакиса на службу в унтер-офицерском звании и прикрепить к секретному отделению при Канцелярии главноуправляющего на Кавказа и командира Кавказского Отдельного Корпуса. Ты у нас — парень шустрый. С орденом да с грамотностью мигом в офицеры выйдешь! На Кавказе быстро в званиях растут. Недаром, местных чиновников титулуют кавказскими асессорами.
— Не коллежскими, а кавказскими? — заинтересовался я. Про такое не слыхал.
— Именно, кавказскими. Так местных чиновников прозвали, которые из-за сложной и опасной обстановки в наместничестве до коллежских асессоров быстро дорастают. Без экзаменов! Чтоб ты знал: коллежский асессор приравнен к майору. А это уже личное дворянство! Впрочем, с орденом у тебя в этом нужда отпадет.
В общем, расписал мне Фонтон перспективы, аж дух захватило! Если прикинуть, деваться мне особо и некуда. Разве что подумать о похищении невесты. Могут ведь братья рогом упереться и не отдать мне Тамару. Даже не глянут на солидный калым, который я собрал, распродав добычу от тушинов. Дворянская спесь!
Вот и выходило по всему, что нужно соглашаться с предложением Феликса Петровича. И идти кланяться в ножки англичанам, если у Спенсера ничего не выйдет. Этот Белл… Сразу видно, что редкий говнюк! Кто же знал, что с него нужно было пылинки сдувать⁈
…Оказалось, что не нужно. Англичане, к совершеннейшему моему ошеломлению, дружно принялись меня упрашивать сопроводить мистера Джеймса к берегам Черкесии. Этот мараз даже выдавил из себя нечто вроде извинения:
— Понимаете, уважаемый Зелим-бей, я страдаю глухотой. Многие вещи понимаю неправильно. А мой голос… Увы, я знаю, что он может отталкивать. Но что поделать? Я не контролирую его звучание.
Ой, сейчас пущу слезу от сочувствия! И платочком глазки свои ясные утру!
Может, он и глуховат, но прекрасно сознавал, что и кому говорит. Он, к примеру, нанял все ж таки себе слугу-грека по имени Георгий Лука родом из кипрской Кирении. Подобрал типа себе подстать. Слащавого молодчика, сующего свой нос во все дыры, наушника и проныру. Столкнулся с ним при посадке на шхуну и сразу понял: с таким соплеменником следует держать ухо востро!
Еще больше меня насторожило наше прощание с Эдмондом.
Мы стояли друг напротив друга. В объятия не бросились. И он, и я в эту минуту, полагаю, заново переживали всё то, что нам пришлось испытать вместе. И решали, что же по итогу друг для друга значим? Меня, прежде всего, волновало не то, каким я останусь в его памяти. Вспоминать будет наверняка. А уж с теплотой или нет, сейчас не имело значения. Кто он, Эдмонд Спенсер, для меня? Вот главный вопрос. Думаю, что и он сейчас в первую очередь задавал себе подобный вопрос: кто я, Коста Варвакис, для него?
Смотрели, молчали, разбирались.
Я называл его кунаком. А уже в следующую минуту мог заклеймить про себя «падлой» или послать по матери. Я не раз и не два спасал его от смерти. И он отвечал мне тем же. Счёт мы давно не вели. Просто спасали. Я не считал его другом. Так и не смог. Но и врагом назвать — язык не повернулся бы. Я подумал, что лучшее воспоминание, которое с наибольшей точностью определяло наши отношения — сухумская драка. Тогда мы стояли спина к спине, отбивались от пьяной матросни, страхуя друг друга. И в то же время разговаривали. Спорили. И не могли договориться. Он гнул свою линию. Меня это раздражало. Даже бесило. Но я продолжал защищать его. Он, видевший и понимавший моё несогласие и раздражение, продолжал защищать меня. И дело даже не в том, что изначально мы были разведены по разные стороны баррикады. Он работал на Англию. Я — на Россию. Один этот факт мешал нам сблизиться до конца. Но наши приключения, наша борьба за жизнь, уверен, разобрали бы эту баррикаду. Не она стояла между нами.
Воспитание и положение в обществе? Да, наверное. Эдмонд — я это понимал всегда — был англичанином до мозга костей и эсквайром. И кредо его страны — нет ни вечных друзей, ни незыблемых правил, исключительно текущие соображения, конкретные задачи — стала и его кредо. Сословные границы он смог преодолеть. Но через правила переступить не мог. А, значит, не мог стать для меня настоящим другом. Потому что в тот момент, когда я перестал бы соответствовать этой циничной формуле, Эдмонд, скорее всего, отошёл бы в сторону и предоставил мне одному разбираться с летящими в мою голову кулаками.
Сейчас мы обнимемся, скажем последние слова друг другу. Может, еще и встретимся, кто его знает? Но сейчас-то мы думаем, что больше не увидимся. И я точно осознавал, что мне будет грустно. Но эта грусть не шла ни в какое сравнение с той, которую я испытал, когда, сворачивая в переулок, оглянулся и в последний раз махнул на прощание Тиграну. Которого знал не так долго. С которым общался не так много. С которым не пережил и малой доли того, что довелось пережить с Эдмондом. Но, прощаясь с Тиграном, я плакал. А сейчас слёз не будет.
— Мы же не будем плакать? — усмехнулся Спенсер, опять догадавшись о чём я думаю.
— Нет. Думаю, не стоит. Не получится.
— Да. Да. Мне даже нечего оставить тебе на память. Думал про штуцер. Но за ним такой след, что, наверное, не нужно подвергать тебя излишней опасности.
— Ты прав. И я уже много раз тебе говорил. Повторю еще раз: лучшим подарком для меня будет твоя книга, Эдмонд. Иначе, окажется, что все было зря.
— Всё? — Спенсер прищурился.
— Почти всё, — я улыбнулся, согласившись.
— Ну и последнее. Я хотел… Что значит хотел⁈ — Спенсер перебил сам себя. — Я приглашаю тебя в Лондон! Понимаю, что из-за Тамары ты сейчас не сможешь воспользоваться этим предложением. Но я буду рад встретиться с тобой на моей земле, в моем городе. Очень хочу, чтобы ты его увидел. Буду твоим личным гидом и проводником! — мы оба рассмеялись. — Поверь, Лондон — лучший город в мире! И он ждёт тебя! Ну как?
— Спасибо, Эдмонд! Надеюсь, у меня получится воспользоваться твоим любезным приглашением. Не скрою, я очень хочу увидеть твою землю и твой город!
Эдмонд подошёл. Мы обнялись.
— Спасибо! — он был искренен.
— И тебе, Эдмонд! Как принято говорить у русских: не поминай лихом!
Спенсер отодвинулся. Руки его оставались на моих плечах.
— Какое точное пожелание!
Потом опять приник ко мне. Вдруг зашептал:
— Прошу тебя, друг! Как только прибудете на место, беги с корабля и не возвращайся на него! Не спрашивай ни о чём. Просто исполни мою просьбу.
Разомкнул объятия. Внимательно смотрел. Я, конечно, чуть растерялся, недоумевал. Но спрашивать ничего не стал, следуя его просьбе. Просто кивнул, указывая на то, что принял к сведению его предупреждение. Его прощальный подарок.
— Удачи! — пожелал напоследок мне Эдмонд Спенсер. Его ждал Лондон…
После такого прощания я не мог отделаться от ощущения, что меня втягивают в какое-то дерьмо. Когда корабль вышел в море, меня пригласили на обед к капитану. Проявили уважение. Но я чувствовал, что меня превратили в актёра дурной пьесы. Все реплики ее участников звучали фальшиво. Иногда невпопад.
— Сто тонн соли в трюме — отличный балласт для шхуны, — зачем-то сообщил мне капитан Чайлдс.
Ага-ага, поверил. А что в кормовой части разместили? Тоже соль? И потому к этому «важнейшему» грузу приставили часового? Я этот важный нюанс выяснил сразу по прибытии на корабль, быстренько по нему пробежавшись и все осмотрев.
— Рассчитываю выручить за эту соль приличные деньги! — добавил Белл.
Он продолжал бесить своей манерой смотреть на всех сверху вниз и изображать из себя торговца. Единственное, что меня примиряло с этим сборищем лжецов — выделенная мне каюта, в которой можно было укрыться от дождя и брызг морской воды.
От былого комфорта на баке не осталось и следа. Ноябрьское Черное море было неспокойно. Валкая шхуна, казалось, вот-вот опрокинется. Ее высокие мачты, огромный грот, слишком большие паруса для такой погоды создавали впечатление, что еще чуть-чуть — и морская волна зальет палубу и положит «Лисицу» набок. Шхуна то и дело черпала воду бортами. Ручные помпы работали непрерывно. Ветер крепчал.
Мое настроение было под стать погоде. Почему Эдмонд так настойчиво рекомендовал бежать с этого корабля? Что не так с «Виксеном»? Порох в трюме? Пора бы уже привыкнуть так плавать в Черкесию!
Известие о моем розыске в Константинополе заботило не меньше. Не то чтобы я планировал возвращаться в османскую столицу, но кто знает, куда заведет меня судьба? Было бы здорово встретиться с оставшимися там друзьями. И совсем не в радость снова попасть в «гости» к Ибрагим-паше. Фалакой теперь не отделаюсь. Повесят в назидание другим на первом попавшемся доме после короткого дознания.
Когда на горизонте сквозь пелену дождя проглянули кавказские горы, пассажиры корабля стали поодиночке выбираться на палубу. Я прошел на бак, с трудом удерживая равновесие. Неплохие качели создала непогода! Сердце екало в груди каждый раз, когда шхуна соскальзывала с гребня высокой волны.
Ко мне, как банный лист, прилип Лука. Все расспрашивал про черкесских девушек. Любят ли они подарки и как далеко можно зайти с ними в заигрываниях. Чувствовалось, что во флирте он весьма поднаторел. И в моих советах вряд ли нуждался. Да я, собственно, и помочь ему толком не мог. Нам со Спенсером было как-то не до черкешенок!
Вскоре, когда берег заметно приблизился, Белл отогнал грека от меня. Он хотел поговорить без лишних ушей.
— Непогода распугала русские крейсера! — констатировал шотландец своим надтреснутым голосом.
Вокруг и вправду было пустынно. Ни одного паруса на горизонте. Патрульные корабли русских спрятались в бухтах.
— Ваш отчет о поездке в Черкесию вызвал недовольство у лорда Понсонби, — неожиданное признание Белла застало меня врасплох. — Правильнее сказать, не сам отчет, а его резолютивная часть. С чего вы взяли, что сплочение горцев невозможно?
— Пообщаетесь с ними — поймете!
— Объединить можно даже мартышек! — презрительно бросил Белл. — А к чему были ваши замечания относительно преувеличения военных успехов черкесов?
— Но они и в самом деле более чем скромные! Когда мы обсуждали нашу миссию, прозвучало мнение о полном провале летней кампании 1836 года Вельяминова. Это абсолютная чушь!
— Хмм… Кто вам дал право судить о том, что и как происходит на берегах, к которым мы приближаемся?
Я развернулся лицом к Беллу и вытаращился на него в полном изумлении.
— Это моя работа, сэр. Мне за нее платит мистер Стюарт.
— Вы — глупец, Варвакис! Вы ровным счетом ничего не понимаете в политике! Суждения выносятся не в меблированных съемных домах Трабзона, а в фешенебельных гостиных Лондона. И там уже принято решение! Британия готова к войне с Россией!
Если бы рядом громыхнула пушка, я б и то меньше вздрогнул.
— Что вы трясётесь, как лист на осине⁈ Взгляните туда! — Белл ткнул пальцем в направлении кормы. — Что вы там видите?
Кроме снующих по палубе матросов и чистой линии горизонта я не видел ничего, чтобы могло привлечь внимание.
— Там, на гроте, трепещет Юнион Джек! Ничто не должно посрамить чести британского флага!
— Мистер Белл! Вас укачало? Вы бредите? Какая война? Какое оскорбление флага? Кем? Ни одного корабля на сотни миль вокруг!
— Отсутствие русских кораблей — это проблема! Ну, ничего… Сейчас мы разворошим пчелиный улей! — радостно осклабился негоциант.
Этот «мирный» торговец меня откровенно пугал. Что за странные речи? О какой войне он толковал? Еще эта бьющая через край энергия и лихорадочный блеск глаз. Сумасшедший на борту шхуны, набитой бочками с порохом, — это страшно! Я стал прикидывать, как половчее скрутить Белла и кого позвать на помощь.
— Уважаемый мистер! — елейным тоном обратился я к шотландцу в надежде его успокоить. — Мы же контрабандисты! К чему нам нежелательные встречи в море?
— Какой же вы тупица, Варвакис! — презрительно бросил Белл. — Разве вы не видите, что мы идем под британским флагом⁈
Меня как молнией ударило! Точно! Контрабандисты флагов не вывешивают. Но что бы это значило? Чего хочет добиться капитан Чайлдс?
— Кажется, до вас, наконец, начало доходить очевидное, — Белл издал короткий лающий смешок. — Мы намерены прорвать русскую блокаду! Ткнуть русского медведя прямо в его зловонную морду! Никто не смеет препятствовать свободной торговле!
— Сэр! Это — провокация!
— И что с того?
— Нас могут задержать!
— Кто? Вы кого-то видите на горизонте? — я отрицательно покачал головой. — Но мы это исправим.
Загадочные речи Белла и предупреждение Спенсера начали складываться в отчасти понятную картину. Фразы-пазлы соединялись, образуя отдельные фрагменты. Но белых пятен еще хватало. Понять в целостности весь замысел я еще не мог.
— Известен ли ваш план правительству Его Величества?
— Наша экспедиция получила одобрение на самом верху. Таково желание министра иностранных дел нашего кабинета. Его намерения были сообщены через посредство государственного секретаря, господина Стренгвейса, секретарю дипломатической миссии в Константинополе мистеру Уркварту. Дэвид открылся мне и с моей помощью предпринял приготовления, — пафосно изложил Белл весь расклад задуманной провокации.
— Какова же истинная цель? — спросил я, с трудом сдерживая волнение.
— Как ни разовьется ситуация, мы будем в выигрыше в любом случае, — самодовольно поучал меня Белл. — Если русские нас упустят, мы доставим порох и оружие горцам. Я заработаю приличную сумму. Черкесы будут в восторге. Наши акции вырастут в их глазах. Если же нас перехватят и задержат, мы получим казус белли! Английский флот войдет в Черное море[2]. Мы решительной рукой вышвырнем русских с Кавказа. Да что там говорить — мы вышвырнем их из Крыма, сравняв с землей крепость в Севастополе!
Боже! Мария! Янис! Мои балаклавцы! Над вами нависла смертельная опасность! Неужели мое вмешательство в ход истории спровоцирует Крымскую войну на 17 лет раньше? Ах, Тамара, Тамара… Придется погодить с возвращением к тебе! Нужно остановить это безумие!
— Когда мы прибудем на берег, Коста, — прервал мои панические мысли Белл, — потребуется ваше посредничество. Представите меня вождям. У меня с собой письма к Черкесской Конфедерации от Дауд-бея и Сефер-бея. Я настроен решительно! Следует призвать черкесов активнее нападать на береговые крепости. Кубань и Анапа подождут. Первая далеко, вторая — не по зубам горцам, пока они не обзаведутся пушками. Но укрепления Черноморской линии на берегу, они слабы, как сообщил нам мистер Спенсер. Их следует смести в море, чтобы подготовить плацдарм для десанта с наших кораблей!
Уверенность Белла в приходе английского флота откровенно пугала. Неужели все решено и ничего нельзя сделать? Мой взгляд заметался по палубе. Быть может, взорвать шхуну к чертовой матери? Спастись не выйдет: несколько тонн пороха в трюме распылят корабль вместе с людьми на атомы!
Пока мы вели свой умопомрачительный диалог, корабль приблизился к берегу и начал поворот на север. Я даже смог сориентироваться. Мыс Адлер остался далеко за кормой. Мы приближались ко входу в бухту Геленджика.
— Почему мы идем на север⁈ — закричал я. — Разве нам не в Адлер⁈
— Мы идем в Цемес! — «обрадовал» меня Белл.
— Но там же русские корабли! Нас со Спенсером там едва не прихватили!
— На то и расчет, Варвакис! На то и расчет… Впрочем, не станем полагаться на удачу. Пройдем так близко от Геленджика, чтобы нас обязательно заметили!
Чертовы британцы! Они всё предусмотрели! И Эдмонд тоже хорош! Это конкретная подстава! И чего я возмущаюсь? Был же уверен, что, если зайдет речь об интересах Англии, Эдмонд отойдет в сторону. Оставит наедине с опасностью. Нет, все-таки, не друг он мне!
Шхуна под британским флагом гордо неслась вдоль берега. Миновала в трех-четырех милях наблюдательный пост русских у входа в бухту Геленджика. На рейде покачивалось несколько кораблей, включая фрегат и военный бриг. Старый знакомый! Тот самый «Аякс», который гнался за «Блидой» Абделя, но так и не догнал. Алжирцы были невысокого мнения о выучке русского экипажа. Быть может, русский капитан не рискнет выйти в бушующее море. Побоится рисковать своим кораблем.
Я двинулся по палубе, нацелившись спуститься в трюм и оценить возможность совершить диверсию. И наткнулся на вооруженный караул у трапа. Капитан Чайлдс все предусмотрел. Без его разрешения на нижнюю палубу никого не пускали. У меня не было доводов, чтобы обосновать свое право тереться рядом с бочками с порохом в кормовой части, откуда часового не убрали.
Команда начала подготовку к швартовке. У четырех пушек шхуны суетились артиллерийские расчеты, занимаясь проверкой орудий. Две корабельные шлюпки готовили к спуску на воду. Их освобождали от брезента. Суджук-Кале, колбасно-мышиная крепость, был все ближе и ближе.
Попутный юго-западный ветер позволил шхуне совершить маневр и внес ее в глубину Цемесской бухты. Поздним вечером 12 ноября, в четверг, судно бросило якоря.

[1]До 1839 г. у ордена Станислава была 4-я степень. Считалась низшей наградой в Российской империи.
[2]Прорыв британской эскадры в Черное море в конце 1836 года был под большим вопросом. Согласно секретной статье Ункяр-Искелисийского договора между Россией и Турцией от 1833 г. султан обязался закрыть Проливы для военных кораблей всех иностранных держав. Тем более, враждебных России. Англичан в Дарданеллах встретили бы турецкие пушки. Почему-то лорд Понсонби был уверен, что Турция не осмелится воевать с англичанами. Он вообще во многом заблуждался.



Глава 3
Сделал гадость — сердцу радость

На окутанном мраком берегу то тут, то там загорались костры. Горцы устраивались на ночёвку. Но не на берегу, а в горах. Никаких сигналов от них не поступило. Но Белл их, похоже, и не ждал. Дал команду выставить часовых на небольшом удалении от шхуны — со стороны черкесского берега и со стороны моря. На воду спустили обе корабельные шлюпки с вооруженными матросами. Ночка им предстояла аховая — прислушиваться в кромешной тьме к скрипу уключин, чтобы вовремя предупредить о непрошенном визите. На борту царило напряжение. Я же, наплевав на все страхи, отправился спать. Утром потребуются силы.
Встал с рассветом. Вышел на палубу. Невыспавшийся Белл тер красные глаза, отчаянно зевал и просительно поглядывал на меня. Наконец, пересилил себя и подошёл.
— Зелим-бей, подскажите, что нам делать?
Ого, я снова Зелим-бей, а не глупец и тупица.
— Разве у нас есть выбор? Есть лишь два варианта. Или ждать, пока горцы приплывут узнать, в чем дело. Или самим отправляться на берег. Ждать я бы не советовал. Вы сделали все, чтобы русские за нами погнались.
— На море усилилось волнение! Не думаю, что они свалятся на нас внезапно.
— А крепость у входа в бухту? — я указал на русское укрепление у правого берега бухты.
— Спенсер предположил, что они, как обычно, будут сидеть за своими валами, как мышки. Посоветовал лишь не приближаться к ним на пушечный выстрел.
— Мышки — на противоположном берегу, — усмехнулся я, воздержавшись от объяснений по поводу «мышиной крепости». Лишь показал рукой на развалины Суджук-Кале.
— Давайте выждем несколько часов, — заискивающе предложил мне Белл, не советуясь, а ожидая конкретного решения.
Да уж! Власть на корабле временно поменялась. Без Зелим-бея англичанину не справиться. Теперь понятно, зачем меня так усиленно зазывали на корабль. Экспедиция была подготовлена спонтанно. Или времени не хватило заранее договориться о встрече. Нужно выжать максимум из столь удачно подвернувшегося расклада. Хорошо бы вообще эту шхуну ко дну пустить. Но не стоит ставить перед собой невыполнимых задач. В общем, война план покажет!
Через два часа волнение в бухте усилилось еще больше. Пришла пора выдвигаться на берег, пока была еще такая возможность. Черкесы явно не торопились нас посетить. Скорее всего, их пугали европейские обводы шхуны и непонятный флаг. В шлюпку набились вооруженные матросы, Белл со своим слугой и я в роли не то Дерсу Узалы, не то капитана Флинта.
Прибрежный лес, уцелевший после похода армии Вельяминова, настороженно молчал. Никто не выбегал к нам навстречу в полосу прибоя, чтобы принять шлюпку. Никто не спешил выразить почтение британскому флагу, развевавшемуся у нас за кормой. Черкесы не удосужились даже выставить смотрящего или одинокого встречающего. Тишина!
Все чувствовали себя неуютно. Догадывались, что с опушки на нас могли смотреть стволы винтовок. Я тоже начал напрягаться. Вспомнил, что местные все же видели британский флаг. Именно сюда больше двух лет назад пожаловал Дэвид Уркварт собственной персоной. И встретил куда более теплый прием. Но за прошедшее время многое сильно изменилось. Сожжены прибрежные аулы. Люди бежали в горы. Но кто-то же должен был остаться? В чем дело? Все было очень странно. Загадочно. И опасно!
Шлюпка ткнулась носом в мелкую гальку. Моряки соскочили в воду и подтянули ее повыше. Я спрыгнул вслед за ними, бросив Беллу на прощание:
— Без моей команды на берег не сходить!
Белл испуганно кивнул, шевеля губами и закатывая глаза. Матросы выглядели не лучше. Крепко сжимали в руках мушкеты и пики. Интересно, на что они рассчитывали? Что смогут отбиться от горцев, если те бросятся толпой?
Я спокойно зашагал в сторону леса. Смысл бояться? Стрелять никто не будет. Раба захватить — вот наилучшее решение для тех, кто в засаде.
Как и ожидал, не успел я добраться до опушки, из леса вылетела группа всадников и понеслась ко мне. Через пару ударов сердца я оказался окружен кольцом наездников. Они громко кричали и потрясали в воздухе допотопными мушкетами и луками. Явно, какая-то голытьба.
— Я Зелим-бей заговоренный! Урум! — закричал я в ответ на натухайском и показал пустые руки. Повторил по-турецки. — Где Инал Аслан-Гирей?
По моим расчетам, имя военного вождя сил Конфедерации под Анапой должно было охладить пыл воинов. Так и случилось. Ор тут же прекратился. Двое спешились и подошли ко мне.
— Откуда знаешь Инала? Он твой кунак?
— Я много кого знаю! И Аслан-Гирея, и его тестя Махмуда, и великих вождей! Я сражался в ущелье Бакан.
— Он наш! — заголосили все вокруг. — Он сражался против Красного генерала!
— Где ваш тамада?[1] — строго спросил я. — Я привез вам порох и соль.
— Зелим-бей привез нам порох! — снова заорали все вокруг и принялись палить в воздух.
«Этак вам пороха от англичан надолго не хватит!» — хмыкнул я про себя.
— Эти со мной! — махнул рукой в сторону шлюпки.
Часть всадников тут же сорвалась с места и полетела к берегу.
«Белл! Захватил с собой сменные штанишки?» — злорадно подумал я, представляя, как перепугался шотландец, когда сначала услышал пальбу, а потом в его сторону рванули черкесы. Громко рассмеялся. Больше всего на свете меня заводила сейчас мысль о том, что теперь горцы будут думать: порох и соль привез Зелим-бей, а англичане у него на посылках. Что бы потом ни втирал Белл старейшинам и вождям, слух уже пошел.
Мне подвели коня. Это должно было выглядеть круто для тех, кто был у шлюпки. Почему-то я сразу вспомнил реакцию англичан в Гедикпаша-Хамами, когда меня под руки два банщика повели в зал отдыха. Ха, напыщенный индюк с «Виксена»! Что теперь скажешь⁈
— Лагерь в двух часах езды от берега, — пояснил мне один из той парочки, что первой начала со мной разговор. — Это всё русская крепость у входа в бухту! Высматривают, где мы устраиваемся. А потом приплывают корабли и стреляют картечью и ядрами.
— Кого встречу в лагере? Инал там?
— Нет! Инал уехал на совет вождей с Хаджуко Мансуром. Только старейшины остались.
— А его тесть? Махмуд Индар?
— Он там!
— Буду рад встретить старого знакомого! Хотя этот старый черкес даст сто очков любому молодому!
Натухаец захохотал.
— Ты и вправду знаешь Махмуда!
— Мне нужно предупредить моих спутников, что я отъеду.
Черкес сделал приглашающий жест рукой. Сомнений не осталось! Я был принят как свой, и никто не намеревался ограничивать мою свободу. Направил лошадь шагом к берегу. Торопиться мне не хотелось.
— Зелим-бей! — взмолился Белл. — Объясните, что происходит?
— Все хорошо! Опасности нет! Я отъеду в лагерь, а вы можете вернуться на корабль и начать погрузку пороха. Лука! Подай мне коробку с револьверами!
От моего наглого ответа шотландец впал в ступор. Не мог сообразить, как реагировать. Лишь хлопал глазами и шевелил губами — точь-в-точь как полчаса назад, когда я отходил от шлюпки. Лука, в отличие от хозяина, соображал быстрее. Он уже протягивал мой оружейный ящик.
— А что делать с солью? У меня ее много, — выдал Белл после короткой паузы.
Я чуть с коня не сверзился от его вопроса. По сути, отдал ему приказ, а он, вместо того чтобы сразиться за верховенство, интересуется судьбой соли? Боже, храни короля! Его подданные — законченные идиоты!
— Послушайте, Зелим-бей! Так дело не пойдет! — Белл сообразил, что его акции стремительно падают вниз и пора брать ситуацию в свои руки. — Мне нужно встретиться с вождями и передать им дары английской короны!
— Вожди отправились на военный совет. В ближайшем лагере остались лишь старейшины. Мне нужно получить от них разрешение на ваше прибытие. Так что вы спокойно занимайтесь разгрузкой, а я поеду на переговоры.
Я разложил шотландцу все по полочкам. Но он не был готов сдаться.
— Вы не можете вести переговоры от нашего имени! Поедем вместе!
— Видимо, вы плохо понимаете ситуацию, мистер Белл! — я не был настроен более шутить. — Я могу сейчас развернуться и отправиться по своим делам. Ради которых, собственно, и прибыл в Черкесию. И, вообще-то, рассчитывал оказаться за сотню километров отсюда. Поближе к Адлеру!
— Зачем вы кипятитесь⁈ Просто возьмите меня с собой.
— Исключено! — отрезал я и стал разворачивать коня.
— Но Спенсер… — жалобно протянул Белл.
— Что Спенсер⁈ — зло огрызнулся я, ускоряя бег коня.
— Мы согласны, согласны! — закричал Белл мне в спину.
… Временный лагерь черкесов мало отличался от того, в который мы прибыли со Спенсером в сентябре. Те же хижины и шалаши, возведённые на скорую руку. Та же сутолока с приезжающими и отъезжающими группами, отрядами и одиночками. Я не сильно выделялся в толпе, ибо еще в Трабзоне сменил щегольскую, но убитую в горах грузинскую черкеску с позументами на простую — охряного цвета. Для осеннего леса — самое то.
Но внешний вид имел куда меньшее значение в сравнении со встречей со старым Махмудом. Он узнал меня. Усадил рядом. Подробно расспросил про наши приключения после того, как я исполнил все нужные ритуалы при встрече со старшим. Поохал над рассказом о битве на перевале и о схватке с тушинами.
— Помотало тебя, урум, изрядно! А что твой инглез?
— Убрался к себе домой за моря!
— Скатертью дорога! — старик сердито сплюнул в костер. — Нехорошие вещи про него говорят. И люди из Темиргоя его искали.
— Все кончено! Он больше не вернется! Вместо него другие приехали.
— От них тоже надо ждать проблем?
— Как посмотреть… Впрочем, все равно решать не мне. У лошади голова большая — вот пусть она и думает!
Махмуд захохотал. Погрозил мне пальцем.
— Не стоит над вождями потешаться. Не то душа изо рта выскочит!
Он наклонился ко мне поближе. Поиграл седыми бровями. Тихо, почти шепотом, произнес:
— Смотрю, тебе не по нраву стали инглезы?
Я помолчал с полминуты. Наконец, решился:
— Я был свидетелем разговора князя Джамбулата Болотоко со Спенсером. Знаменитый военачальник спросил: что вы потеряли в наших горах? Зачем сеете раздор? Хотите на наших костях пировать? Через несколько дней после этого разговора Джамбулата убили.
Махмуд понимающе закачал головой. Оценил и мою откровенность, и прямой намек. Вздохнул тяжело. Далее последовало признание, которое ему далось нелегко:
— Мой зять, Аслан-Гирей поклялся сражаться с русскими, не щадя живота своего. Он повторил мне перед отъездом слова своего князя Мансура: «мы сожжем наши дома и все, что имеем, мы отрубим головы нашим женам и детям, отступим на самые высокие утесы и там будем сражаться до тех пор, пока не останется ни одной живой души». Он рассчитывает на помощь англичан.
— Выходит, жизнь твоей дочери, жены Инала, и твоих внуков ныне под угрозой?
— А какой у нас есть выход? — горестно ответил Махмуд. — Старики поехали к Красному генералу и просили, чтобы он ушел со своими солдатами. Прекратил разорять край, жечь наши аулы и убивать тех, кто не в силах уже сражаться и убежать. Знаешь, что он нам ответил? «Вам не победить Россию. Если небо упадет на землю, оно наткнется на миллион русских штыков!» Что же нам делать. Султан нас предал. Осталась последняя надежда. На короля, повелителя Индий.
Я не сомневался, что Вельяминов именно так и ответил. У него хорошие советчики. Можно сказать, знатоки психологической войны. Горцы любят витиеватые речи и сложные аллегории. И прямоту ценят не меньше храбрости.
— С чего вы все решили, что англичане сильны? Оттого, что вам Сефер-бей об этом сказал? Не его ли выгнали из Стамбула и отправили в Адрианополь по первому слову русского посла? — решил зайти с козырей.
Старик хмыкнул. Он явно не любил адрианопольского сидельца и бывшего местного владетеля. Возможно, на его отношении к анапскому князю повлияли старые обиды и хозяйственные споры. Должны же были кому-то достаться земли и люди Сефер-бея, когда он сбежал в Турцию?
— Много сладких слов прилетает к нам с берегов Босфора! Но посулами и обещаниями не защитить наших детей и внуков! — зло зашипел Махмуд.
— Мудрость твоя ласкает мне уши, почтенный тамада! Ты прав: не все так радужно, как вешает Сефер-бей! И вы скоро в этом убедитесь!
— О чем ты, урум? — Махмуд смотрел мне прямо в глаза, не мигая.
— О том, что не стоит верить всем словам англичан, не говоря уже о Сефер-бее! Скоро вам представится случай в этом убедиться. Английский корабль нарушил блокаду. Как поступят русские, когда обнаружат его в Цемесе?
— Неужели они посмеют сжечь английское судно, как поступают с турками? — изумился Махмуд.
Все! Ловушка захлопнулась! Если мне не удастся предотвратить арест шхуны, в любом случае я посею у горцев зерно сомнения в могуществе англичан. Что же это за повелители морей, скажут они, если русские могут захватывать их корабли?
— Ждать долго не придется, наимудрейший.
Махмуд задумался. К нему подбежал молодой черкес и что-то горячо зашептал на ухо.
— Мы не можем не принять инглеза! Меня осудит и князь, и мой зять. Здесь, в лагере, нет подходящих условий. Неподалеку от места вашей высадки, в глубоком ущелье, сохранился маленький аул. Там есть кунацкая. Убогая, но какая есть! Другой не сыщем. Отправимся туда. Подготовим прием. Утром инглеза со спутниками доставят на переговоры. Мы переночуем в ауле.
… Кунацкая и впрямь была неказиста. Пустое, темное холодное помещение, продуваемое всеми ветрами. Ни традиционных столиков для еды, ни ковров, ни подушек. На земляной пол бросили лошадиные попоны и седла. Оружие развесили на стенах. Собрали немудреную закуску. Было видно, что Махмуду не по сердцу так принимать гостей.
Белла с Лукой привезли к полудню. Он злобно таращился на меня, будто винил в краже медальона с портретом любимой бабушки. Но сдержался. Претензий не высказывал. Наоборот, изобразил радость от встречи. И старикам, которые собрались его послушать, выказал свое почтение. Передал им подарки — бумажную материю и охотничье ружье.
Зря он это сделал. На всех подарков не хватило. Старейшины потратили немало времени, чтобы решить, что кому достанется. Кое-кто остался обделенным и теперь изображал обиду. Я не вмешивался. Как по мне, чем больше ошибок совершит шотландец, тем меньшего результата достигнет. Я ему в няньки не нанимался.
— Я привёз вам, достопочтенные вожди шапсугского и натухайского народов, послание от Сефер-бея Зана! — мы переглянулись с Махмудом и, не сговариваясь, хмыкнули. Белл, не обращая на нас внимание, продолжил вещать по-турецки. — Ваш посланник от подножия трона повелителя Турции передает вам следующие слова: изберите из главнейших восьми поколений по одному старейшине, которые имели бы полное доверие народа, чтобы старейшины эти поселились в Цемесской долине для будущих переговоров, куда прибудет Сефер-бей с английской экспедицией в следующем году.
Старики зашептались между собой, время от времени повышая голос. Прения длились недолго. Махмуд встал и ответил Беллу:
— Через два месяца мы соберем на реке Адагум народное собрание. Там все и решим! Когда нам ждать ваше посольство?
— Полагаю, весной, — задумчиво ответил Белл.
Его явно напрягало отсутствие единого центра принятия решений. Военная демократия — институт сложный. В долгих разговорах может не один снег с гор сойти, пока до чего-нибудь договорятся.
— Вам бы стоило чем-то подкрепить свои слова. Чем-то весомым, — подсказал я.
— Я же доставил им порох и соль!
— Он привез соль, чтобы вы сражались с русскими! — перевел я слова Белла на натухайский.
Ответом стал взрыв хохота. Шотландец недоуменно переводил взгляд с одного старейшины на другого. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: чушь сморозил! Солью еще никого не убили. Разве что задницы у парнишек в колхозных садах пострадали, да и то в другое время.
— Что же я могу им еще предложить, чтобы доказать серьезность наших намерений⁈ — печально спросил у меня Белл.
— Отдайте им корабельные пушки!
Я был уверен, что Белл ни в жизнь не догадается, в чем был подвох моего предложения. Пушек у черкесов хватало. Натаскали с погибших кораблей. Они валялись без дела во дворах знатных узденей, ибо никто не умел из них стрелять. Я рассчитывал ослабить возможное сопротивление англичан, если русские все же приплывут. Только войнушки мне не хватало в Цемесской бухте!
— Вы думаете⁈ — загорелся Белл. — Достопочтеннейшие старейшины! Хочу предложить вам в дар две трехфунтовые пушки с моего судна!
Старейшины возбужденно принялись обсуждать предложение Белла. Включили синдром Плюшкина. Если бы им кто-нибудь подсказал, что чугунные пушки весят три центнера и установлены на корабельные лафеты, их энтузиазм быстро бы угас. Но я промолчал.
— Мы принимаем ваш подарок, уважаемый купец!
Было решено немедленно отправиться в бухту и произвести выгрузку орудий. Порох в количестве девяти бочонков по четыре пуда в каждом был уже на берегу.
Из-за этого пороха вышла у нас с Беллом размолвка, как только мы остались одни. Ехали бок о бок за проводником-черкесом. Обменивались колкостями, особо в выражениях не стесняясь.
— По какому праву вы присвоили себе все лавры поставщика боеприпасов? — негодовал Белл. — Мне Лука все рассказал! Он пообщался с теми из черкесов, кто говорит по-турецки, и выяснил: вы заявили, что порох принадлежит вам.
— Глупости болтает ваш слуга! Я обрадовал адыгов известием, что английский корабль привез им порох. В чем я погрешил против истины?
— Я должен был сообщить об этом. Я, а не вы!
— Вот тут я не понял! Это ваш личный порох, мистер купец, или купленный на деньги посольства?
Крыть тут шотландцу было нечем. Поэтому он попытался вывернуть ситуацию в свою пользу в другом.
— Вы могли хотя бы поспособствовать мне в переговорах относительно соли, а не устраивать шоу в кунацкой, — сердито ответил мне Белл. И не удержался от новой шпильки — Не могу не высказать своей признательности, что не уехали, бросив нас одних. Признаюсь, такие мысли меня посещали.
— Как я понимаю, эта сотня тонн соли из трюма — ваш личный бизнес?
— Разумеется! А что вас смущает? Вполне прибыльное дело, как меня уверяли. Я воспользовался оказией… Нам нужно поспешать с разгрузкой этой чертовой соли, пока не нагрянули русские.
— Вы спрашиваете, что меня смущает? Меня не смущает, а бесит ваша манера указывать мне, что делать. И что говорить. И с кем. И так далее…
Высказав все, что было на душе, я ускорил одолженного мне коня. Белл за мной не поспевал. Он никак не мог привыкнуть к легкому и высокому черкесскому седлу с его деревянными полированными луками с закругленным верхом и к узким стременам-стаканчикам. Удобное для ведения конного боя, это седло с непривычки доставляло множество неприятностей европейцам.
До берега я добрался первым. Шлюпки готовились к отплытию на корабль. В них только что загрузили бочки с пресной водой. Но не это привлекло мое внимание, стоило мне добраться до кромки воды. В дали, подернутой сеткой мелкого дождя, у самого входа в бухту завершал маневр военный корабль. Старый знакомый. Бриг «Аякс». Он занимался постановкой якоря прямо напротив Александрийского укрепления. Операция «Провокация 'Лисицы» вступила в заключительную фазу.
[1]Старейшина. У черкесогаев — тхамада.



Глава 4
В цепях

От Геленджика до Суджук-Кале не более тридцати километров. Где носило два дня русских моряков? Им помешала непогода? Или русское командование никак не могло решить, что делать с контрабандистом под британским флагом? Зачем кораблю вставать на якорь у входа в бухту, если нарушитель виден невооруженным взглядом? Разумнее было бы сразу двигаться в глубь бухты и приступать к досмотру. Вместо этого, бриг занял такую позицию, при которой ничто не мешало «Виксену» устремиться в море, имея попутный ветер.
— Дождались? — спросил я Белла, наконец-то добравшегося до берега. — Вам не кажется, что бриг точно приглашает капитана Чайлдса: давай, путь свободен! Можешь улепётывать!
— Никто бежать не собирается! Все идёт согласно плану.
Белл был настолько уверен в себе, что сомнений не осталось: он хочет, чтобы шхуну задержали. Вместо того чтобы срочно усаживаться в шлюпки, он приказал отвезти на них воду на шхуну, загрузить на одну две пушки и доставить их на берег. Другую шлюпку оставить на всякий случай в распоряжении капитана.
— Не допускаете мысли, что русские не решатся на активные действия? — спросил я с затаенной надеждой, что все рассосётся само собой.
Да! Будет урон репутации русского флота из-за прорыва блокады. На тридцать шесть пудов пороха — не великая цена за избежание вооруженного конфликта между двумя главными державами мира.
— Все куда проще, Зелим-бей! Встречный ветер! Этот растяпа, капитан русского брига, мечтает о призовых деньгах, но не решается на маневр в столь широкой бухте, как Цемес! — Белл презрительно сплюнул. — Профессионализм русского экипажа оставляет желать лучшего. Это говорю вам я — тот, кто избороздил немало морей.
— И что будем делать? Ждать, пока переменится ветер и бриг сможет к нам подойти?
— Получается — так!
— Ерунда какая-то получается! — в сердцах выругался я.
Ситуация при всем ее трагизме выглядела как дешевая оперетка. Один участник, русский капитан, желал захватить приз, другой, напыщенный англичанин — попасть к нему в плен. При полном непротивлении сторон все висело на тоненькой ниточке и нынче зависело от направления ветра — даже судьба Черноморья! Возможно, судьба всего мира!
Как и сказал Белл, и как гласит народная мудрость, нам оставалось лишь ждать у моря погоды. И это ожидание затягивалось. Ветер с лысых гор то крепчал, то слегка стихал. В бухте волны кипели все сильнее, подобно котлу с водой на плите. С той лишь разницей, что роль огня играла капризная бора[1]. Она не набрала полной силы, но из-за нее прибытие брига все откладывалось и откладывалось. Быть может, прав был капитан «Аякса», решивший переждать шторм.
Шлюпка с «Виксена» успела доставить пушки до того, как море разошлось не на шутку. Моряки и черкесы барахтались по колено в приливной волне. Пытались оттащить подальше к лесу снятые с лафетов стволы, проклиная на все лады щедрость английского негоцианта. Получалось у них не ахти.
Мы молча наблюдали за их потугами, то и дело бросая взгляд в сторону моря и кораблей. Их разделяли несколько миль.
… К полудню следующего дня волнение на море улеглось, и бриг начал лавировку, чтобы достичь дальнего берега бухты. Сблизившись с «Виксеном», «Аякс» произвел пушечный выстрел и подал ряд сигналов. Британский флаг на гроте не остановил русских моряков.
— Требует к себе на борт капитана шхуны с судовыми документами, — прокомментировал Белл. — Следом вызовут меня как владельца груза.
Его слегка потряхивало. Не от страха. От предвкушения! Все декорации расставлены. Ваш выход, сэр. Судьба мира в ваших руках!
Я был взволнован не менее шотландца. Если задача Белла в том, чтобы нарушить мировое равновесие, то моя — его спасти. Прочь сомнения и колебания! Настал звёздный час Косты Оливийского!
Я шел к нему тяжёлым путем, теряя куски плоти, кровь и веру в людей. Внедрился к англичанам, чтобы противодействовать их планам. Сложно придумать более серьезный повод раскрыть себя как двойного агента. Надеюсь, ни Фонтон, ни де Витт меня не осудят.
— Я поеду с вами на бриг, — максимально безразличным тоном сказал я Беллу.
— Зачем? — удивился шотландец. В его глазах я снова выглядел болваном, сующим нос куда не просят вместо того, чтобы драпать в свою Грузию.
— Не могу же я пропустить такое историческое событие!
При всем желании актер из меня посредственный. Я так и не смог скрыть нотку сарказма. Поэтому добавил:
— Вам понадобится переводчик. Вы не знаете русского.
— Предполагаю, морские офицеры должны свободно говорить на английском. Впрочем, черт с вами! Поедем вместе. Мне пригодятся свидетели.
Именно это обстоятельство сыграло решающую роль.
Шкипер шхуны побывал на борту «Аякса». Далее последовал вызов шиппера. Когда мы погрузились в шлюпку и поплыли к бригу, подпрыгивая на волнах, Белл признался:
— Все хорошенько запоминайте! Позже нам придется не раз давать интервью английским журналистам. Один из них, мистер Лонгворт из «Морнинг Кроникл», должен был присоединиться к нам. Но не успел добраться до Трапезонда до нашего отплытия. Пропустил репортаж всей жизни! Так что готовьтесь! Газетчики вытрясут из вас всю душу.
Отвечать я не стал. Сидел на банке, как натянутая струна, прижимая к груди ящик с револьверами. Каждый взмах весел приближал роковую минуту.
… На палубе брига, куда мы из-за качки забрались с превеликим трудом, было напряженно. Русские морские офицеры не спускали рук с эфесов абордажных палашей. Матросы, вооруженные тесаками и знакомыми мне не понаслышке переделочными пистолетами, смотрели волками, готовыми по первой команде броситься на злостных контрабандистов.
— Мы прибыли на этот берег открыто и не маскируясь! — попытался разрядить обстановку Белл, слегка растерявший свой апломб, но с ходу вступивший в словесную баталию. — И под британским флагом!
— Я — капитан-лейтенант Вульф, командир военного брига «Аякс», — отчеканил высокий офицер, глядя поверх наших голов. — С кем имею честь?
— Грузовладелец Джеймс Станислав Белл, к вашим услугам!
При более приятных обстоятельствах капитан снял бы фуражку и раскланялся, как было заведено на флоте. Но сейчас он лишь приложил руку к козырьку.
— Мистер Бель! — процедил сквозь зубы взволнованный Вульф, обозвав шотландца на французский манер. — Вы нарушили карантинно-таможенные правила Российской Империи! Ваш корабль будет задержан и доставлен в ближайший порт для разбирательства!
— Британия не признает русской блокады черноморского побережья Кавказа!
— Вы вступили в предосудительные отношения с подданными Империи, пребывающими в состоянии вооруженного мятежа!
— Обращаю ваше внимание, капитан, что наш визит предпринят по всем правилам морских законов, с уважением общих правил торговли и правил регистрации судов. Vixen of London находится под защитой юридических норм. Наши контакты с туземцами их не нарушили…
Капитан побледнел и стиснул кулаки. Вульфа можно было понять. Он оказался в крайне щепетильном положении. С одной стороны, морской устав предписывал ему принять все меры к задержанию нарушителя. С другой, английский корабль — не турецкая кочерма, которую можно захватывать или потопить без жалости и оглядки. И британский флаг — не простая тряпка, которую допустимо не замечать. И в мире действовали законы, регулирующие морские перевозки и морскую торговлю. Не капитану, а юристам решать, имело ли место нарушение.
— «Стремясь, достигаю»! Вот родовой девиз моей семьи, мистер Бель! Я вынужден настаивать на откомандировании шхуны в порт Геленджик. Вашу дальнейшую судьбу решит контр-адмирал Эсмонт, командующий Абхазским отрядом!
Просто «праздник» какой-то! Вульф придумал поступить, как на его месте сделал бы любой вояка. Решил переложить решение проблемы на плечи вышестоящего начальства. Я не мог этого допустить! Арест или задержание «Виксена» — это именно то, чего добивался Белл.
— Господин капитан! — громко крикнул я по-русски. — Вы совершаете ошибку! Англичане затеяли провокацию и…
— Ты кто такой⁈ — заревел Вульф, прерывая меня. — Взять его!
Боже, это я, а не капитан совершил ошибку! Дал повод командиру «Аякса» выпустить пар из перегретого котла с адской смесью из его гнева и растерянности!
На меня накинулись матросы и повалили на палубу. Я не оказывал сопротивления. Меня вздернули на ноги. Нахлобучили сбитую с головы папаху. Любую попытку хоть что-то сказать прерывали ударом под ребра. Через минуту я мог лишь судорожно хватать ртом воздух.
— В цепи негодяя! — разошелся не на шутку Вульф, не давая мне и слова вставить в свою защиту. — Уверен, он — из немирных черкесов! Мятежник! В трюм его!
— Вы совершаете ошибку! — повторил мою роковую фразу Белл. Он растерялся, не ожидая столь резких движений от русских моряков. Поэтому стал невпопад выкрикивать. — Это мой лоцман! Мой переводчик!
— Рот захлопни! — прервал его Вульф. — На моем корабле черкесу место лишь в карцере! Пакуйте его, ребята! Что в его коробке, мичман?
— Пистолеты, господин капитан! — удивленно воскликнул обер-офицер, склонившийся над моим распахнутым ящиком для револьверов.
— Вот ведь, шельма! Убить нас вздумал!
Меня снова повалили на палубу. Прибежал боцман с цепями. На меня стали надевать железо. Когда стальные браслеты закрепили на кистях, меня потащили вниз. Последним, что я услышал, был приговор Вульфа Беллу:
— Шхуна задержана! Вы, мистер Бель, останетесь на борту «Аякса» как заложник, дабы капитан Чайлдс проявлял послушание и непротивление моим указаниям! Отправить на шхуну призовую команду!
Меня притащили в темный затхлый закуток. Сорвали с меня кинжал, вытащили ножик для разделки мяса, охлопали, проверяя на предмет другого оружия. Мой счастливый пояс с монетами пропустили. Перекинули цепь через толстый вертикальный брус. Закрыли ее на замок и оставили меня одного. Длины цепи хватило лишь на то, чтобы я, полуобняв стойку, к которой меня приковали, смог опуститься на настил и вытянуть ноги.
Под этим настилом плескалась льяльная вонючая вода. В темноте шуршали крысы. Но пережитое потрясение и общая усталость сделали свое дело. Я закрыл глаза и отрубился.
Спал крепко. Меня разбудила не усилившаяся качка (бриг явно вышел в открытое море), а тусклый свет, громкий смех и тупые шутки матросов. Они явились в трюм полюбоваться на пленника. Нашли себе забаву после полуденной чарки и сытного обеда.
Особенно выделялся один, без форменной куртки, лишь во фланелевой рубахе с открытым воротом, под которой бугрились мощные бицепсы. Он презрительно бросил мне в лицо, выговаривая слова с характерным эстонским акцентом:
— Что смотришь, обезьяна⁈ На цепи тебе самое место!
Мне бы смолчать, но я не утерпел:
— Обезьяной была твоя финская бабушка!
Матрос тут же сильно ударил меня по лицу, разбив губы и заставив зубы заныть. Рот наполнился кровью. Я сплюнул кровавой юшкой под ноги морякам.
— Гля! Черкес по-нашему разговаривает!
— Не только разговариваю, гады! И по матушке отправлю на кудыкину гору!
Я выдал подобие малого боцманского загиба, присовокупив пикантное место для доставки якоря на тело ударившего меня матроса. Он снова замахнулся. Но его придержали остальные.
— Остынь, горячий чухонец! Не по-людски бить сидячего. Посадят тебя снова в железо[2]!
Моряки посмеялись, еще чуть-чуть беззлобно поглумились и ушли, забрав с собой слабый источник света в виде фонаря.
«Самое время — пораскинуть мозгами, пофилософствовать. Впрочем, про мозги это я погорячился. Судя по всему, их у меня нет. Иначе невозможно объяснить мои действия. Хотя, тоже нет. Возможно. Я же мнил себя Костой Оливийским! Опять ножками сучил в предвкушении, что своей славой и поступками переплюну Лоуренса Аравийского! Внесу, так сказать, свой 'скромный вклад» в дело спасения Империи. Утру нос английскому пэру-сэру-лорду! Поставлю на место зарвавшегося хама — весь Туманный Альбион! Потому что: «Я не Спиноза какой-нибудь, чтобы ногами выделывать разные кренделя! Я человек положительный и с характером!» Я с самим Палмерстоном — на короткой ноге! Письмецо ему надысь чирканул! С мыслями великими! Уж он-то его на всю Англию зачитает! Уж там-то все вздрогнут от моей прозорливости и большого ума. Прям, прослезятся, что нет людей моего масштаба в их дождливом Отечестве!
Не, не, не. Отныне имя мне не Коста Оливийский. Максимум на что могу претендовать, так это на звание: «Танцор диско»! «Джимми, Джимми! Ачжа, Ачжа!» Ну, да! В танцах-то мне нет равных! Сейчас созову всех матросов. Научу их «Яблочко» танцевать! Хоть какая-то польза! Господи, как же стыдно!'
Тут я не удержался. Издал протяжный вой, так мне было сейчас паскудно на душе из-за собственной глупости.
«Я-то куда полез⁈ Когда уже ты научишься прежде думать, а уж потом отчебучить что-то эдакое! Кем ты себя возомнил? Твой номер — шестой! Сиди — не рыпайся! А рыпнулся и по итогу — что? Сидишь на цепи, как медведь у цыган! Вершитель судеб хренов!»
Зная себя, понимал, что еще долго могу так себя истязать. В прошлой жизни — неделями. Но теперь, стоит признаться, новая жизнь — пообтесала. Из куска бесформенного мрамора все-таки отколола много лишнего, ненужного. Порой на мою статую без слёз не взглянешь. Еще много работы молотком и зубилом предстоит, чтобы получилась приемлемая фигура. Которую можно будет выставить. Нет, не в галерее Уффици рядом с Давидом. Но хотя бы у фонтана в городском сквере. Поэтому перестал себя клеймить.
«Сделанного — не воротишь! Фарш невозможно провернуть назад! Так что, хорош! Стопе! Давай думать, как выбираться из этого дерьма, — успокоил дыхание, начал раскладывать все по полочкам. — Раз раскрыть себя как двойного агента не вышло, нужно дальше сохранять мою роль в тайне. Сейчас не стоит трубить направо и налево: „братишки, я свой!“ Все одно — не поверят. Еще и очередная зуботычина прилетит! Но кого выбрать в конфиденты? Здесь? Матросы мне не помощники. Даже если и поверят, максимум — проявят сочувствие. А мне сочувствия сейчас не нужно. И не заслужил, и не до него. Вульф? Вульф, очевидно, медный лоб и перестраховщик. Его не прошибёшь. Его кредо — моя хата с краю. Но! Но через него вполне может получиться встретиться с вышестоящим начальством. И не вполне, а точно! Он со мной разбираться не будет. Испугается снова напортачить. А потому постарается побыстрее меня сбагрить кому-нибудь позначительнее. Он же как рассуждает? Нет человека — нет проблемы! Пусть у начальства голова болит! Ну, да. Ну, да! Как он там сказал? Контр-адмирал Эсмонт? Вот и выход! Решено: буду добиваться в Геленджике встречи с контр-адмиралом!»
Я остался доволен мозговым штурмом. Даже улыбнулся. Но тут старые привычки вновь взяли вверх. Опять внутри поднималась волна самобичевания.
«Ну это же надо — так вляпаться!..».
И еще неизвестно, как долго я терзал бы себя. К счастью, появление матроса с тарелкой каши и кружкой с водой прервало этот балаган.
Служивый злобствовать не стал. Помог мне устроиться поудобнее. Дал напиться. И даже подержал тарелку, пока я, лязгая цепью, кидал в рот ложку за ложкой.
— Ты всамделишный черкес? — полюбопытствовал матрос.
— Грек, — ответил я, немного поколебавшись.
— Выходит, ты и вправду толмач?
Я сказал одну фразу на пяти языках. Моряк только глазами похлопал.
— Похоже, погорячились с тобой. Ты не держи зла на нашего Старика. Он весь как на шарнирах. Сначала два дня не могли за вами угнаться. Теперь будем у входа в порт Геленджика болтаться, пока ветер попутный не поймаем.
— А шхуна?
— Ее гребным судном в бухту затащат. А нам такое — позор!
— А два дня идти тридцать километров от Геленджика до Сухум-Кальской бухты — нормально?
— Говорю же, капитан на взводе, бесится, ждет нахлобучки от контр-адмирала. Весь извелся. Еще этот англичанин всю кровь выпил. Судом грозится. Прессом каким-то.
— Может, прессой? Газетами?
— От оно как! А мы все гадаем: что за пресс такой страшный.
— Тут уж нечего поделать! Скандал будет изрядный. Да и вы себя показали не с лучшей стороны.
— Тут не поспоришь. Старик недавно с нами. «Аякс» — посудина не из лучших. К нему приноровиться нужно. Одни прямые паруса. Только грота-гаф-трисель косой.
— Ты про гафельный парус на гроте?
— Разбираешься?
— Есть немножко. Правда, я больше на пароходах ходил.
Тут я решил язык прикусить. Лишнего уже много наболтал. Впрочем, уверен, что матрос доложит офицерам всё, что я сказал. Те — капитану. А уж он-то должен сообразить, что перестарался с моим арестом.
Я рассчитал все верно. На следующий день, не успели матросы разговеться на шканцах, Вульф спустился ко мне. С минуту меня разглядывал, не решаясь начать разговор.
— Вы не вписаны в судовую роль «Виксена», — сказал вдруг тоном, который можно было бы признать за извинительный с очень большой натяжкой.
— Снимите с меня папаху. Там за подкладкой найдете документы, которые все разъяснят.
— Скажите так. Я уже понял, что вы не тот, за кого себя выдаете.
— Там русский паспорт и обращение ко всем русским начальствующим офицерам оказывать мне содействие.
— Вот же меня угораздило! Все ж я, пожалуй, посмотрю.
Он снял с меня папаху. Нащупал под подкладкой вставку из гибкой кожи. Вытащил перочинный ножичек, но вспарывать не стал. Понял по моему уверенному тону, что не вру.
— Кто дал вам эти бумаги?
— Феликс Петрович Фонтон из посольства в Константинополе. Обо мне знают только де Витт в Крыму, а также Вельяминов и Засс — в Кавказском Отдельном корпусе.
Вульф нервно сглотнул. Морякам не привыкать иметь дело с лазутчиками. Сколько их было тайно перевезено в укромные бухты по приказу контр-адмирала!
— Я немедленно распоряжусь снять с вас цепи!
— Не спешите! Белл на корабле?
— Куда же он денется? Конечно, здесь. А! Я догадался! Вы не хотите себя раскрывать перед англичанином!
— Вообще-то, он шотландец. Но вы все поняли правильно. Есть ли возможность все отыграть назад и отпустить «Виксен»?
— Это уже невозможно. Шхуну отбуксировали на веслах в порт. Решение по ней будет принимать мой начальник. Но что здесь не так? Что я сделал неправильно⁈ — задохнулся он от тревоги.
Было видно, что капитан-лейтенант не на шутку перепугался. У него с самого начала с «Лисицей» все шло сикось-накось. Теперь же, когда замаячили призовые выплаты, мои слова вышибли из него дух. Он уже понял, что вместо денег может заработать приличный геморрой, вплоть до нехилой баррикады на карьерной лестнице.
— Вы попали в сети, которые расставили англичане, — объяснил ему, чтобы не мучился неизвестностью. — Но любой на вашем месте вляпался бы точно также.
Я изрядно покривил душой. Если бы он меня спокойно выслушал, все могло бы пойти иначе. Вульф это понял сразу и посмотрел на меня с благодарностью. Для него моя позиция теперь могла иметь первостепенное значение. «Ключевой свидетель!» — мне оставалось лишь горько насмехаться над своим уникальным положением. Что для Вульфа, что для Белла мое слово могло стать решающим.
— Чем я могу облегчить ваше положение? — спросил капитан, вытирая пот со лба. В трюме было душно и влажно.
— Как-нибудь перетерплю, — вздохнул я в ответ.
— Ваше ожидание может затянуться надолго.
— ?
— Мы не можем при таком ветре зайти в бухту. Возможно, придется проболтаться в море день-другой. Я распоряжусь, чтобы вам принесли подстилку, фонарь и отстегнули цепь от пиллерса.
— Думаю, пока этого будет достаточно. Не забудьте вернуть мне мои револьверы!
— Они такие красавцы! — вздохнул Вульф. Стало понятно, что он мысленно пристроил мою «прелесть» в своих карманах. — Может, продадите?
Я отрицательно покачал головой.
Он печально махнул рукой на прощание и удалился, громко топая по трюмному настилу. Я остался в трюме, посаженным, как говорят на флоте, в железо и томящимся в ожидании непростой встречи с контр-адмиралом Эсмонтом.

[1] Бора или норд-ост — бич Цемесской бухты. В 1848 г. стала причиной гибели эскадры П. Н. Юрьева. Вполне возможно, что медлительность капитана «Аякса» была вызвана его осведомленностью о коварстве местного ветра. А вот англичане серьезно рисковали, не ведая об опасности. Ветер мог сорвать вершину волны и бросить ее на паруса. Если было ниже нуля, корабль моментально терял устойчивость. Именно так в ноябре 1839 г. на тот самом месте погиб люггер «Геленджик».
[2] Сажать в железо — вид флотского наказания в XIX веке.



Глава 5
Курс — на Севастополь!

Николай Павлович Вульф, к моему великому сожалению, оказался чертовым пророком. Мы смогли проникнуть в бухту только через два дня. Белла немедленно отправили на «Виксен» в общество разобиженного капитана Чайлдса. По всему выходило, что шкипер был не в курсе затеи его нанимателей. Иначе он не стал бы так яростно протестовать против транспортировки шхуны в Геленджик. Этой парочке придется еще долго выяснять отношения, если мне не удастся убедить контр-адмирала отправить ее вместе с «Лисицей» восвояси.
Он держал свой флаг на 44-пушечном фрегате «Анна». Меня доставили к нему тайком от всех, как только стемнело. Цепи, конечно, сняли и дали возможность привести себя в порядок. Даже кинжал вернули. Так что пред ясные контр-адмиральские очи я предстал в виде, за который краснеть не пришлось.
— Экий ты бравый черкес! — приветствовал меня сидевший за столом за горой бумаг офицер в расстёгнутом мундире с золотыми эполетами и шитьем. — Давай, голубчик, не тушуйся. Расскажи старику, чем ты так моего капитан-лейтенанта в смятение ввел. Обращайся ко мне по-простому, по имени-отчеству. Самуилом Александровичем прозываюсь. Ты человек не военный. Тебе можно.
У меня бы язык не повернулся назвать стариком 56-летнего бравого моряка. И юлить с ним не стоило. Он таких умников, как я, на завтрак ел и молоком запивал. Поэтому рассказал все, как есть, по фонтоновской схеме «а вот тут поподробнее».
Контр-адмирал задумался. Постукивая ногтем по краю чайного блюдца, он прикидывал все последствия инцидента в свете полученной от меня информации. Почему-то в ужас она его не привела. Напротив, в некотором роде обрадовала.
— Как к тебе обращаться?
— По паспорту я Константин Спиридонович. Но привычнее — Коста.
— Значит, грек! — констатировал Эсмонт. — Походил я не так давно по вашим островам. Пиратов жег. Сам-то не из ихней братии?
— Никак нет…
— По-простому, голуба моя, по-простому.
— Нет, Самуил Александрович!
— Немного разбираешься в морском деле, нет?
— Совсем немного, увы. А по легенде должен все знать.
— Ну, чтобы все знать, надо школу мореходную заканчивать. Вон, Николай Павлович, — он кивнул на Вульфа, — Черноморскую штурманскую заканчивал. Я прав, капитан-лейтенант?
— Так точно, Ваше Превосходительство! — громко откликнулся командир «Аякса», стоявший навытяжку рядом со мной. Почему-то думается мне, что учился он на одни «тройки».
— Значит, морской науке ты, Коста, не учен. Зато, лазутчик из тебя знатный вышел, да? — Эсмонт наклонился немного вперед и приставил к уху ладонь в ожидании моего ответа.
— Не могу того ведать. Об этом моих начальников надо спрашивать.
— До них далековато будет. А мне вот прямо сейчас надобно понять, что с тобой делать.
Я удивился. Что значит, что со мной делать?
— А ты, грек, не удивляйся. Вопрос непраздный. Напужал ты моего капитана, только я не из таковских. Не из пугливых. Что страшного в поимке «Виксена»? Обычное на море дело.
— Так ведь англичане того и хотели!
— И что с того? Считай, подарили нам шхуну! — контр-адмирал зашелся дребезжащих неприятным смехом. — Войной нас вздумают пугать? Этот Бель тут, у меня в каюте, распинался: «задета честь британского флага»! Велика же честь в шести тысячах пудов соли!
Он снова засмеялся, на глазах превратившись из строго начальника в доброго дедушку.
— Вот ты говоришь: война будет. Так мы к войне всю жизнь и готовимся. Нас войной не напугать! Война офицера кормит! Впрочем, будет она или нет — то не нашего ума дело! Как Государь Император скажет, так оно и выйдет. Решит с англичанами воевать — будем воевать! А пока мы все по инструкции исполнили! Есть нарушение блокады? Задержать! Груз и судно конфисковать! Правильно я говорю, Николай Павлович?
Вульф энергично закивал головой, сообразив, что ответа от него не требуется.
— Разумею я это дело так! Коль есть в нем политический интерес, коль имеются дружественные отношения между Великобританией и Россией, правильнее будет шхуну в Севастополь отправить. Пусть адмирал Лазарев, наш командир, решает, что да как. Так постановила созванная мною комиссия, ознакомившись с показаниями купца Беля, а также капитанов Вульфа и Чайлдса.
Вот так номер! И контр-адмирал туда же! Раз дело пахнет керосином, хоть он и утверждает обратное, лучше от греха перестраховаться да спихнуть подальше проблему по инстанциям. Еще и комиссией свое решение прикрыл. Ну, просто классика жанра!
— Приказываю! — возвысил голос контр-адмирал, мигом обернувшись прежним большим начальником. — Бригу «Аякс» сопроводить шхуну «Виксен» в порт крепости Севастополь! Судно не считать арестованным, командование над ним шкипера Чайлдса сохранить до решения дела в суде. Купца Беля вернуть на «Аякс» как гаранта лояльности английской команды.
Вульф тяжело вздохнул. Эта шхуна, будь она неладна, прицепилась к нему, как морская уточка к медной обшивке.
— Отставить вздохи, капитан-лейтенант! За призовыми деньгами поплывешь!
Вульф тут же взбодрился и разулыбался. Засверкал, как новенький полуимпериал. Вот что приз благодатный с моряками делает!
Я же пригорюнился. Нет, я понимал, что контр-адмиралу виднее в вопросах большой политики. И, возможно, я излишне драматизировал ситуацию, посчитав неизбежной войну с Британией. В конце концов, есть дипломаты, чтобы разруливать такие инциденты. И уж точно мне не почину давать советы морскому генералу, прошедшему не одну битву не только на поле боя, но и за столом переговоров. Собственно, печалило меня одно — моя собственная жизнь. Что теперь будет с моими планами насчет Тамары?
— Позвольте вопрос, Самуил Александрович? — я чуть не поднял руку, как школьник за партой.
Контр-адмирал милостиво кивнул.
— Что со мной будет?
Эсмонт рассмеялся так, как будто я чушь сморозил, не подумав. На самом деле именно так он отнесся к моим словам.
— Вот за что я не люблю шпаков, так это за вашу неразбериху в голове. От чего такие вопросы? Тебе что твой начальник Фонтон приказал? Шхуну сопровождать?
— Да, но…
— Никаких не может быть «но»! Приказано — исполняй!
— Была договоренность до Черкесии! — упорствовал я.
— И что ж? Выйдешь за ворота геленджикской крепости и потопаешь по своей надобности? — снова рассмеялся контр-адмирал. Он был явно легок на смех.
— Именно так! А если до Адлера или до Сухум-Кале морем подкинете каботажником, вообще было бы замечательно!
Контр-адмирала словно подбросило из стула. Он подскочил ко мне и тихо, боясь напугать и сбить с ответа, спросил:
— Неужто на мысе Адлер был?
— Я, Самуил Александрович, вместе с одним англичанином осенью пол Черкесии объездил. И у Гассан-бея гостил несколько дней. А мыс на пузе прополз.
Эсмонт отскочил от меня и неверяще покачал головой.
— Нет, ты слышал, Николай Павлович? Слышал⁈ Мы тут гадаем, как нам операцию десантную спланировать. Мучаем Засса и Вельяминова запросами, требуя описания береговой полосы. И тут, словно с неба… Нет, из пучины морской выплывает к нам чудо-юдо и говорит: чего тебе надобно, старче? А надобно мне, голуба моя, чтоб ты тотчас же в компании капитан-лейтенанта уединился с моими штаб-офицерами. Уж они-то всю душу из тебя вытрясут, пока карты и диспозицию адлерскую не составят.
— Карты картами, а со мной что же будет?
— С тобой? Путь далек тебе лежит, Коста! Поплывешь в Севастополь!
— Да на что мне в Севастополь⁈ Меня в Грузии ждут! — возопил я, не стесняясь контр-адмиральской каюты, где голос дозволено повышать лишь одному человеку — ее хозяину.
— Никак не могу тебя отпустить, голубь ты мой сизокрылый! Кто за англичанами там присмотрит, как не ты? С меня потом адмирал Лазарев стружку снимет: мол, как посмел отпустить нужного человека?
Я сник. Ох, Тамара-Тамара! Я хотел! Я рвался! Но как пробить эти медные лбы⁈
— Ну, что ты голову повесил? Велика беда! За месяц-другой обернешься. Дождешься решения адмирала — и в путь. А моряки тебя в обиде не оставят. Подкинут прямиком до Поти или Редут-Кале. Все ж лучше, чем по болотам и чащобам абхазским пробираться!
Резон в словах контр-адмирала, несомненно, присутствовал. Только гладко было на бумаге, да забыли про овраги! Как придет черед плыть на восток, непременно Коста понадобится на западе. Не Коста, а Фигаро натуралис… Фигаро здесь, Фигаро там…
— Расстроился? Так доля наша такая — Государю служить верой и правдой! Ты же русский подданный! — тут Эсмонт решил сменить кнут на пряник. — Приглашаю тебя на обед в свою кают-компанию! Когда тебе еще доведется за адмиральским столом посидеть!
«В гробу я видел ваш стол — хоть адмиральский, хоть контр-адмиральский! Вот же мотает меня последнюю неделю! То пальцами ем в стылой кунацкой, то в цепях в вонючем трюме еле ложку до рта доношу. Теперь мучайся с серебром столовым да с хрусталем! Нет, не задалась у меня любовь с Черноморским флотом!» — в сердцах подвел я итог нашей беседы, понуро бредя за Эсмонтом в кают-компанию для старших офицеров.
… Предупреждение о том, что штаб-офицеры меня замучают, оказалось вещим. До рассвета чертил с ними планы, вспоминая ширину речек, висячие мосты, открытые пространства и глухие чащобы, урочища с брошенными хижинами и господствующие высоты в районе мыса Адлер. Не сложно было сложить дважды два. Флотские готовили десант в окрестностях имения Гассан-бея.
Чувствовал ли я себя подонком, наводя пушки на владения Хоттабыча? Однозначно. Он спас меня на скале у Гагр. Дал мне пищу и кровь. Помог экипироваться для прорыва через Главный Кавказский хребет. Я был знаком с его сыном и будущей невесткой. Общался с его домочадцами. Даже видел колено его старшей жены! И теперь его предал. Сдал с потрохами. Мне не помог совет де Витта. Не выходило отбросить нравственную брезгливость. Было тошно на душе, даже несмотря на то, что Хоттабыч был сторонником английского короля. То есть врагом.
Единственное, что меня примиряло с самим собой — это то, что флот так или иначе нападет на мыс Адлер. И если мне доведется попасть в те места раньше начала летней военной кампании русских, я непременно предупрежу Гассан-бея. Хотя бы женщин и детей заранее укроет в безопасном месте. Я обязан спасти прекрасную бабочку, карачаевскую принцессу.
Злой и раздраженный, я прибыл на борт «Лисицы». Спешивший навстречу Белл удивленно воскликнул при виде меня, прижимавшего к груди ящик со своей пятизарядной «прелестью». Его должна была отвезти на «Аякс» шлюпка, доставившая меня на шхуну.
— Вам вернули даже ваши револьверы! Вы свободны и без цепей на руках! Как так вышло?
— Замели волки позорные! Дело шьют по беспределу! — зло ответил я по-русски.
— Что это значит? — хором воскликнули Белл и Чайлдс, прибежавший узнать последние новости.
— Непереводимая игра слов! — буркнул в ответ сердито на английском и добавил уже спокойно. — Нам поменяли статус. Мы теперь не арестованные, а подследственные. Разбираться с нами будут в Севастополе.
— Мы в курсе! — серьезно кивнул шкипер. — Ожидаем прибытия отряда охраны и сигнала к отправке. Мистера Белла от нас забирают.
— Надеюсь, капитан, вы не задумали никаких шалостей? И не подставите меня перед русскими? Не попытаетесь сбежать? — Джеймс Станислав был обеспокоен не на шутку. — Я прошу вас, Зелим-бей, проследите за порядком! Как-то мне не улыбается провести остаток дней в Сибири!
— Будьте покойны! Прослежу! — я подмигнул Чайлдсу. — Заряжу оба револьвера и при первой попытке мятежа приведу приговор в исполнение.
Капитан моей шутки не понял. Он с тревогой взглянул на мой оружейный ящик, махнул рукой Беллу на прощание и убежал на шканцы со словами «чертовы черкесы!».
— Кажется, он принял ваши слова всерьез, — хмыкнул Белл. — Оно и к лучшему.
— Вы всерьез допускаете мысль, что Чайлдс попытается сбежать?
— Он дал мне слово джентльмена! Но ни в ком нельзя быть уверенным до конца. Увы! Такова жизнь! Лучше расскажите, как вам удалось выкарабкаться из железных оков?
— Точно не с вашей помощью! Меня допрашивал лично контр-адмирал Эсмонт. И он мне намекнул, что с вашей стороны не было предпринято ни одной попытки моего освобождения!
— Наглый поклеп! Уверяю вас, уважаемый Зелим-бей, я пытался! Комиссии, которую выдумал старина Эсмонт, были представлены факты вашей на меня работы. Я даже настаивал на том, что вам причитается недоплаченная часть гонорара. Но все было тщетно. Более того, комиссия обернула эти показания против меня. Она ссылалась на некие инструкции, запрещающие турецкоподданным входить в сношения с черкесами. Теперь вас подозревают в разжигании мятежных настроений. Боюсь, ваши мытарства не закончены.
Я удовлетворенно хмыкнул про себя. Сметанный на живую нитку план моего пребывания в Севастополе имел все шансы на успех. Мы придумали его с Вульфом, который чувствовал передо мной вину. Я вовсе не горел желанием торчать месяц-другой на борту «Виксена» на севастопольском рейде, пока будет идти разбирательство. В Крыму у меня найдутся занятия повеселее. Понятно, что из Севастополя меня не выпустят, даже после карантина. Но если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Что мешает моим близким и друзьям навестить меня в крепости? Я с трудом выбил эту привилегию у контр-адмирала за его шикарным обеденным столом. Привилегию быть арестованным по прибытии в порт назначения!
— Да! — согласился я с Беллом. — Легче богатому проскочить в рай, чем выбраться из жерновов правосудия хоть раз туда попавшему! А все вы виноваты!
— Я? В чем моя вина? Вы же сами напросились на шлюпку, чтобы добраться до «Аякса»!
— Могли бы мне отказать! Или намекнуть на последствия! — атаковал я Белла, наплевав на логику.
— Вы не в себе после пребывания в цепях! Успокойтесь!
— Как я могу успокоиться, если мне нужно в Грузию, а меня отвезут в Севастополь⁈
Белл тяжело вздохнул. Крыть ему было нечем. Но я ему был нужен, ибо даже в его тщательно продуманном плане была одна опасная дырочка. Передача горцем оружия! За это он мог схлопотать срок на каторге вместо того, чтобы быть высланным за пределы Империи. Многое могло зависеть от моих показаний в ходе судебных следствия. И он готов был звиздеть, как Троцкий, лишь бы перетянуть меня на свою сторону.
— Обстоятельства разрушили ваши планы, мой друг, — ого, я уже, оказывается, «друг»! — Я клянусь компенсировать вашу потерю времени. Как только мы вернемся в Турцию, найму вам корабль. Домчит вас быстрее ветра до солнечной Грузии! Главное, не болтайте об оружии, которое мы передали горцам. Не к чему ухудшать наше положение. Надеюсь, вы смолчали на допросе о сем сложном моменте?
Я вяло кивнул.
— Вот и прекрасно! Терпение и еще раз терпение! Все идет по плану! И вы, уверяю вас, в накладе не останетесь!
Надавав мне пустых обещаний, Белл позвал Луку и полез в шлюпку. Его ждал «Аякс» и его страшный капитан. Меня же ждала койка в моей каюте. Ноги сами несли меня к ней. Я не спал, как нормальный человек, несколько дней, а прошлая ночь выдалась и вовсе бессонной. Спать!
… Или капитан-лейтенант Вульф был хроническим неудачником, или, в самом деле, учился на одни «тройки» в Черноморской штурманской школе. По-моему, у него были все шансы потерять одну из двух звездочек на своих эполетах. Это же уму непостижимо! 26 ноября у крымских берегов при свежем юго-западном боковом ветре «Аякс» исчез из вида! Конвойный потерял конвоируемого всего через четыре дня после отплытия![1]
Капитан Чайлдс не обрадовался. Он перепугался!
— Коста! — мы с ним договорились общаться без формальностей в отсутствии «купца Беля». — Что мне делать? Охрана в панике. Того глядишь пустит в ход свои ружья! Она на каждый маневр реагирует нервически. Но я не могу не лавировать!
— По-моему, дурная затея — метаться вдоль крымских берегов в поисках «Аякса». Проще идти прежним курсом на Севастополь. Если мы развернемся или — того хуже — сманеврируем на юг, боюсь случится непоправимое.
— Полностью с вами согласен! Умоляю! Поговорите с русскими. Пусть они успокоятся.
Дежурная смена матросов с «Аякса» распределялась так: трое во главе с унтер-офицером с красными погонами на плечах — на шканцах, двое — на баке. Я подошел к тем, кто стояли около рулевого. Лица у всех были напряженными, покрасневшими от ледяного ветра. Пальцы крепко сжимали ружейные стволы. Смотрели на меня исподлобья. Так и хотелось им напеть про Don't worry — be happy.
— Братишки! Спокойно! Все под контролем! Шкипер худого не замыслил! Идем прежним курсом на Севастополь!
— Как же нам быть спокойными, господин хороший, коли бриг пропал из виду?
— Бриг пропал — спору нет! Но родные берега — вон они, по правому борту. Сейчас Ялту минуем, и хуторок покажется. Там моя сестра с племяшкой живет.
— Так ты крымский⁈ — тут же перешел на «ты» унтер. — Нешто грек? Из балаклавских? Что же ты в черкеске бегаешь?
— Отвечаю по порядку. Не крымский, но родня живет. Не балаклавский, но меня вся Балаклава знает. Кум у меня там — штабс-капитан Сальти. А черкеску не зазорно носить. В нее уже половина офицеров Вельяминова нарядилась!
— Уф! Вот как от сердца отхлынула беда! — унтер вытер мокрое от дождя лицо. — Все в порядке, ребята! На базу идем!
Матросы заметно расслабились. «Be happy» не стали, но взгляды явно потеплели.
— Как же мы в порт зайдем, уважаемый? — спросил меня опытный моряк.
— А в чем проблема? Зайдем — и вся недолга!
— Странные вещи говоришь! Как же можно? Корабль под чужим флагом — да на военный рейд!
Правильный вопрос задал унтер-офицер. Могли нас и ядрами встретить с батарей. Мне же де Витт еще говорил: дан приказ топить чужие корабли, пытающиеся проникнуть в порт Севастополя. Прикидывали вместе с Чайлдсом и так, и этак. Ничего не придумали. Шкипер, хоть и англичанин, положился на русский авось.
И не прогадал! Наше появление в порту застало всех врасплох. Батареи молчали, как и береговые службы. Никто к нам не приближался, чтобы выяснить, какого лешего мы вперлись в охраняемую гавань. Видимо, на берегу шло согласование между высоким начальством, как реагировать на нарушителя. «Виксен» же болтался на рейде, как приблудный бульдог в галстуке из Юнион Джека.
Не прошло и трех часов, как к нам приблизился весельный баркас. Офицер в форме ластового экипажа[2] прокричал нам в рупор вопросы. Мол, какого хрена? Чайлдс ответил: «с такого». Унтер подтвердил, что хрен вышел с позволения морского начальства.
— Ждите! — вот и весь ответ.
Через два часа подошел новый катер. С него закричали:
— Таможенно-карантинная служба! Экипажу спустить трап и построиться у дальнего борта!
Вскоре на палубу поднялась группа солдат во главе с офицером. Лица у всех, как и в одесском карантине, были замотаны тряпками. Но я узнал старшего группы. Это был мой старый знакомый, штабс-капитан Проскурин!

[1] К нашему великому сожалению, все так и было. Начиная с первого дня погони за «Виксеном» и до прибытия в порт Севастополя капитан-лейтенант Вульф демонстрировал вопиющий непрофессионализм в управлении вверенным ему кораблем.
[2] Ластовые экипажи — моряки, списанные на берег, но продолжавшие нести службу. В отличие от практического флота носили форму сухопутных войск.



Глава 6
Сижу за решеткой в темнице сырой

После визита таможенно-карантинного наряда шхуну гребным баркасом отбуксировали назад, с главного рейда в Карантинную бухту. Она напоминала змею, извивающуюся на плоской, лишенной растительности, каменистой земле, припорошенной снегом. Здания карантинной службы, включавшие пристань и пакгауз, имели неприглядный вид, являя разительный контраст с одесским Карантинным городком. Столь же унылыми выглядели окрестности. Здесь «Лисице» было предназначено простоять все время, пока будет идти следствие. Любое сообщение с берегом, кроме почтового, возбранялось.
Изоляция «Виксена» была вызвана несколькими причинами.
Севастопольский карантин вообще отличали строгие порядки. В городе еще не забыли события 1830-го года, когда из-за искусственно навязанного карантинного оцепления и ограничений вспыхнуло народное восстание. Убийство губернатора, введение в бунтующие слободки войск, следствие и суд, казнь зачинщиков — Севастополь тогда прилично потрясло. Повторения подобного никому не хотелось. Экипажу было приказано оставаться на борту вместе с русской охраной. Через 12 дней на шхуне стали подходить к концу запасы продуктов. Белл, не успев прибыть с «Аяксом», принялся бомбардировать берег паническими и обвинительными письмами на имя Лазарева. Он обвинял флотское начальство в желании заморить британцев голодом. Сетовал на отсутствие консула и английских купцов, через которых можно было бы передать письма на родину, «дабы привлечь внимание европейской общественности к деспотическому произволу».
Когда две недели карантина истекли, стало понято, что Белла, Чайлдса и его команду удерживают в Карантинной бухте не только из-за опасений занести в город заразу. Флотские просто никак не могли решить, что им делать с задержанными. Лазарев со своим штабом сидел в Николаеве и на все запросы портового начальства отвечал: «ждите!». Он списывался с Петербургом, с высокими чинами в Адмиралтействе в надежде получить инструкции. Ему отвечали так же, как адмирал отбрехивался от севастопольцев. Без императора никак невозможно было решить дело. Прыжок «Лисицы» натолкнулся на торжество бюрократического идиотизма николаевской России.
Обо всех этих чернильных баталиях мне поведал Проскурин. Он сопровождал меня на гауптическую вахту, где мне предстояло пребывать все время судебного следствия.
Официально я числился арестованным как турецкий эмиссар, вступивший в предосудительные сношения с кавказскими мятежниками. Именно на этом основании штабс-капитан забрал меня со шхуны в день прибытия «Виксена» в Севастополь. Его специально вызвал в Крым де Витт, узнавший о моем пребывании на «Лисице». На пароходе добраться до Севастополя вышло в три раза быстрее, чем нам под парусами. Я был рад его видеть.
Положенные две недели карантина отсидел в лазарете, пугая штаб-лекарей своим черкесским видом. Отоспался. Отъелся казенных харчей. Описывал вместе с Проскуриным свою кавказскую «Одиссею» и, по его совету, оформлял все записками в виде описания отдельных районов Черкесии как будущих театров военных действий.
— Мы, военные, такое любим, ты уж мне поверь! Вот, ты черноморцам подарил картинку мыса Адлер. Честь тебе и хвала! Зачтется в будущем, когда награды начнут раздавать. Так что не ленись — шпарь дальше. Дороги, сколько народу в аулах, как к ним подступиться…
Я и «шпарил». Извели на пару тонну бумаги, бочонок чернил и две бочки вина. В общем, весело время провели. Теперь мне предстояло испытать на собственной шкуре гостеприимство военно-морской пенитенциарной системы.
— Знал бы ты, брат, каких трудов мне стоило запихнуть тебя на гауптвахту к морякам! — делился со мной Николай Ефстафьевич. — Сам знаешь, каковы эти флотские! Упрутся, как баран в ворота — с места не сдвинешь. Не положено, не положено… Не моряк… Можно подумать, я тебя не в тюрьму устраивал, а в отель «Ришелье». Одно помогло: числишься ты нынче за судом, составленным из капитанов. Ему судьбу «Виксена» решать.
— И к чему дело идет?
— Флотские, понятно дело, трубят на всех углах, что шхуна — их законный приз. Теперь нужно лишь найти юридические основания, чтобы конфискации придать приличный вид. В Европе про это дело уже вовсю шумят.
— А что Британия? Войной еще не грозит?
— Ждем свежих газет. Пока все тихо. Но ясно, что они это так не оставят.
— А со мной что будет?
— Твоя роль еще не определена. То ли ты переводчиком на суде будешь. То ли обвиняемым. То ли и тем, и другим. В любом случае, на гауптвахте будешь не сидельцем, а постояльцем. Хотя, если хочешь, могу попросить, чтобы тебя в общую камеру к офицерам-дебоширам пристроили, — хохотнул Проскурин.
— Ну тебя, с твоими шуточками!
— Нет, а что? Чем не идея? В цепях уже посидел. Считай, опытный арестант-каторжанин! Станешь в камере бубновым тузом![1]
— Тьфу на тебя!
— Ладно, ладно… Извини! Никто тебя обижать не будет! Но в город тебе ходу нет. Кто знает, сколько тут шастает английских шпионов? Спалишься запросто. Я тебе еще куртку моряцкую притащу, нормальные портки и сапоги. Хватит народ пугать своим видом! Видел я, как персонал лазарета на твой кинжал пялился!
— А что такого? Не им же одним людей резать⁈
Мы дружно засмеялись. Настроение было отличным. Не знаю, как Проскурин, а я просто кайфовал от возможности пройтись по городу с его прямыми улицами и специфической публикой. Как-никак крепость и военно-морская база. Мундиров, киверов и треуголок хватало. Как и баб из слободок, спешивших куда-то по своим делам. Как же я соскучился по своим — по Марии, Янису, Умуту, моим грекам. Весточка уже отправлена. После Рождества жду их в гости!
Специально в «маляве» упирал на то, что только после Рождества. Зная соплеменников, был убеждён, что табором примчались бы именно на великий праздник, чтобы не оставить единоверца в такой день одного. Но я совсем не хотел, чтобы они пожертвовали таким событием. Все-таки для греков Рождество — значимый праздник. Забавно, что в СССР моя семья справляла его, как и все православные 7 января. Переехав в Грецию, я уже отмечал его 25 декабря. И уже привык к интенсивности празднования. Религиозная составляющая для греков, безусловно, основная. Но кто ж может им запретить при этом веселиться без удержу! Недаром период с 26 декабря по 6 января в Греции называют Додекамероном! Двенадцать дней гульбищ, вкусной еды!
Чтобы хоть как-то соответствовать традициям, упросил Проскурина принести мне полено от здорового и крепкого оливкового дерева. Думал, удивится, начнет расспрашивать, на что оно мне. Уже готовился разъяснить, что так греки так оберегают дом от злых духов, незваных гостей. Полено горит все двенадцать дней! Проверено! Но Проскурин, все-таки, долгое время крутился среди греков. Уже знал многие обычаи. Не удивился, но репу почесал.
— Где ж я тебе его достану? — махнул рукой. — Достану как-нибудь! Не лишать же тебя совсем такого праздника⁈
И — достал! Я со смехом подумал, что вполне возможно Проскурин наведался в гости к де Витту. Там и нанёс урон Гефсиманскому саду гения русской разведки!
Я закинул полено в вычищенную, я бы даже сказал, вылизанную, печку. Присел возле.
«Мои сейчас все на службе в Балаклаве! — представил всех, стоящих в ряд. — А Умут, либо ждет у входа, либо, наверное, в доме у Егора. Слюну роняет у накрытого стола. Закончится служба, вернутся… И начнется двенадцатидневный марафон!»
Я смотрел на огонь. И совсем не жалел о том, что сейчас не праздную с родными. Сознание того, что у них все в порядке было мне важнее и грело куда больше!
— Твои явились табором! — сообщил мне моряк-охранник поздним утром.
Я расхохотался от того, что и он определил толпу греков на цыганский манер.
— Бузят уже?
— А то! — моряк усмехнулся. — Требовали, чтобы всех пропустили!
— И?
— Двоих только. Остальные там подождут. Пойдешь что ли навстречу?
Пришла задорная мысль.
— Нет. Разыграть их хочу!
Охранник попался с чувством юмора. Согласился подыграть еще и за обещанный магарыч.
Когда Егор и Ваня — не сомневался, что будут именно они — подошли к камере, я уже сидел на полу «закованный»! Изображал мученика! Чуть не раскололся, когда увидел у Вани в руках здоровое полено. Держал его, как ребёнка. Или как драгоценную бутыль какой-нибудь из своих водок. Завидев меня, оба вскрикнули сначала. Потом разделились. Егор бросился выговаривать матросу на русском за издевательства надо мной. Ваня на греческом по матери поносил власти, и одновременно, справлялся о моём состоянии.
Матрос, вошедший в роль, внимания на наскоки Егора не обращал.
— Наше дело маленькое! Как приказали, так и держим!
Тут и Ваня переключился на него.
«Этак он его сейчас поленом огреет!» — подумал я, освобождаясь от цепей.
Встал, подошел к ним.
— С Рождеством, греки! — гаркнул весело.
Греки недолго приходили в себя. Быстро раскусили розыгрыш. Бросились с радостными возгласами обниматься.
— Смотри-ка, не забыли! — указал я на полено.
— Конечно! — Ваня протянул мне его.
— Спасибо, конечно! — я указал им на печку.
Увидев, что я блюду традиции, кум не удержался:
— Нет такой тюрьмы, которая помешает нам, грекам, справить Рождество! — благо произнёс эту чуток напыщенную фразу на греческом.
Полено положили рядом с печкой. Двинулись к выходу.
— Я так понимаю, что и стол уже накрыт? — поинтересовался.
— Думаю, как раз успеют к нашему приходу, — подтвердил Сальти. — Стола нет, не обессудь. Но что-нибудь придумают!
Шли коридорами. Заметил, что местные с некоторым недовольством смотрят на Ваню и Егора.
— Чего это они? — спросил шепотом.
— По форме узнали, — отвечал Егор. — Нас же местные не очень любят.
— Почему?
— Мы участвовали в подавлении чумного бунта.
— Чумного⁈
— Ну, так говорят, — к разговору присоединился Ваня. — На самом-то деле бунт был бабий.
— ⁈
— Начался из-за женщин. Их довели своими приставаниями штаб-лекари. Кому понравится, когда твоих жён или дочерей лапают да насилуют⁈
— Как такое возможно⁈
— Оказывается, возможно, — Ваня пожал плечами.
— Ну и начальство местное… — Сальти сдержался от мата. — Постарались! Тут же, когда карантин ввели, они все поставки дров и продуктов на себя оформили и продавали только через свои компании. Везли всякую дрянь. Зарабатывали огромные деньги. И это же длилось не год и не два. С начала войны с турками. И чтобы эта схема жила долго, лекари любую болезнь объявляли чумой! И каждую смерть записывали на чуму! Людей изолировали. И они умирали уже не от болезней, а от того, как их там содержали. В больницах — ни одеял, ни продуктов, ни лекарств! Пожаловаться? Ни-ни! Нравы тут, в Севастополе — суровые. Офицеры могут запросто мастеровому по зубам съездить! Было дело в 30-м году. Контр-адмирал Пантаниони ударил уважаемого кораблестроителя. Так потом прятался! Его чуть не прикончили! И матросов истязают так… Не приведи Господи! За малейшую провинность раздевают догола, к пушке привязывают и секут линьками до потери сознания. Через пару часов моряк может умереть!
«А я еще Спенсеру указывал на английские методы! А тут в своем Отечестве такое же паскудство! Я уже не говорю про начальство и поставки! Это в России и сейчас цветёт пышным цветом! И даже похлеще! Поневоле посмотришь на Китай и задумаешься. Вон они на центральной площади проворовавшихся чинуш казнят! И, вроде, передёргивает от сознания, что это происходит в XXI веке. А, с другой стороны, насмотришься на россиян, нет-нет, да и согласишься про себя, что и у них не мешало бы Лобное место кровью окропить. Чтоб неповадно было!»
— Так никакой чумы в городе не было? — спросил, отвлекшись от размышлений.
— Нет, конечно! — хмыкнул Сальти. — Просто зарабатывали на этом. Карантинные чиновники и врачи. Потому что получали суточные.
— И какие?
— Инспектор карантина и полицмейстер, например, по десять рублей!
Я присвистнул!
— Да, да… Представляешь сколько в месяц? А в год?
— Гигантские деньги! — я вздохнул. — Поэтому в их интересах было карантин сохранять.
— Ну, конечно! А когда еще женщин начали насиловать! Тут уж… — Егор махнул рукой.
— Понятно! Чем закончилось? Ну, понятно, что подавили. Я имею в виду…
— Половину Севастополя выслали в Архангельск,[2] — тут уже вздохнул Ваня. — В сентябре это было. А многих босиком погнали! Только ты не подумай! Мы, балаклавцы, только в оцеплении стояли. В подавлении не участвовали!
— И все равно…
— Да! — Егор горестно покачал головой. — И все равно. Но местных тоже можно понять. И нас. Мы люди служивые!
— Как приказали, так и держим, — вспомнил я слова подыгравшего мне матроса. — И каждому же не будешь доказывать, что вы только в оцеплении были.
— Вот, вот! — подтвердили Егор и Ваня хором.
— Ладно! — рубанул Сальти. — Хватит о грустном. Праздник же! Посмотри!
Мы как раз вышли во внутренний дворик гауптвахты. У забора томилось все семейство. Раздался дружный радостный вопль. Я не выдержал. Побежал.
— Об одном тебя прошу, Мария! — кричал на ходу. — Только не плачь!
Но сестра уже плакала. Услышав мои слова, рассмеялась. И все равно продолжала плакать.
Несколько минут ушло на то, чтобы всех расцеловать. Мы не обращали внимания на кованые прутья забора, разделившие нас. Не обращали внимания на то, что бьёмся в них головами. Целовались и целовались, беспрерывно разговаривая хором.
— Сестра!
— Брат мой!
— Как же ты похорошела! Племяш!
— Дядя! — Янис отвечал на греческом.
— Умут! Ты еще жив? Греки тебя не сожрали? — со смехом спросил зятя на турецком.
— Шурин, дорогой! И жив, и счастлив, как никогда! — Умут ответил на греческом.
— Вах! — я удивился.
— Он выполнил наше условие! — смеялся Сальти. — Так сейчас шпарит, что не отличишь от настоящего грека.
— А еще я выполнил твою просьбу!
Под общий смех Умут продемонстрировал свои сапоги. Классического черного цвета.
— Дайте уже нам обнять его! — расталкивали всех Эльбида и Варвара. — Родной наш!
— Полено передали? — строго спросила Эльбида.
— А как же!
— А ты чего стоишь? — набросилась Варвара на Ваню.
— А что? — Ваня не понимал причину наезда.
— Наливай уже! Отметить надо!
— Люди! Вы это слышали! — возопил в небеса Ваня. — В первый раз за сто лет совместной жизни она предложила мне налить!
Все расхохотались.
— Какие сто лет, паразит⁈
— А! — отмахнулся Ваня. — С тобой год за три надо считать!
— Домой вернемся, я тебе устрою!
Опять хохот.
Ваня разлил. Здесь же на перевернутых корзинах, покрытых салфетками, уже разложили еду.
— Можно я скажу? — попросил я Ваню и Егора.
— Конечно!
— Сегодня великий праздник! Для всех нас. Двойной. И Рождество, и встреча с семьёй. Не обращайте внимания на место. Не тревожьтесь за меня. Вы сейчас вряд ли сыщете в мире человека более счастливого, чем я. Никакие трудности не имеют значения, если семья рядом с тобой. Когда все живы, здоровы и вместе. Я всех вас очень люблю! Выпьем за это!
С восторгом выпили. Ваня тут же бросился опять наполнять стаканы. Варвара не противилась.
— За Косту! — провозгласил Ваня. — За человека, собравшего эту семью. Я сейчас тоже не говорю про это место. Он создал нашу нынешнюю семью. Мы теперь не можем представить жизни друг без друга!
Выпили.
— Наливай! — теперь приказал Сальти, видимо еще опасаясь гнева Варвары, если бы предложение исходило от Вани.
Только после тоста Егора за процветание нашей семьи сделали паузу. Я бросился с расспросами.
— Рассказывайте, рассказывайте! Как вы? Что творится? Сестра?
— Все хорошо, брат!
— Нашёл кого спросить? — усмехнулся Ваня. — Она же из скромности слова не скажет.
— Все так хорошо?
— Хорошо⁈ — улыбался Сальти. — Да она теперь знаменитость у нас. Весь Крым побывал в её таверне!
Мария покраснела.
— Не слушай их, Коста. Какой весь Крым? Что ты несешь, кум?
— Весь не весь, — вступила Эльбида, — но много. И весь скоро будет! Она же так готовит!
— Сама Голицына к ней как-то наведалась! — докладывал Ваня. — Я, говорит, наслышана. Все хвалят. Приготовьте и мне что-нибудь. Хочу попробовать.
— И? Что приготовила, Мария?
— Баранину потушила.
— Что сказала Голицына?
— Сказала, что еда для неё немного непривычная, тяжелая…
— Э! — не выдержала Эльбида. — Сказала, что такой вкусной баранины прежде не ела. Потом Мария сделала ей еще козлятину. В общем, раз в неделю, что-то обязательно готовит и со слугой отсылает княжне.
— Трактир переполнен с утра до вечера! — с гордостью сообщил Умут.
— Значит, все получилось?
— На все воля Аллаха и Бога! — дипломатично ответил Умут. — Но пока всё хорошо.
— А твои дела?
Тут волна скромности накатила на зятя. За него отвечала Мария.
— По голове себя бьёт! — прыснула.
— Почему?
— Жалеет, что первую партию апельсинов небольшую привёз.
— Испугался? — спросил Умута.
— Каюсь! — склонил голову зять.
— То есть пошло дело?
— За три дня все распродал! — Умут прокашлялся. — Скоро поеду еще раз. Договорюсь с братьями, чтобы как минимум по два корабля загружали и присылали.
— Правильно! А точно наши не обижают? — смеясь, произнёс шёпотом.
— Я тебе так скажу, — Ваня выпятил грудь, — как сегодня Варвара в первый раз предложила мне налить, так и Умут — первый турок, которого полюбили все греки Балаклавы! Да и не турок он уже вовсе! Наш человек!
Логикой тут не пахло, но я был счастлив услышать такое мнение. На всякий случай посмотрел на сестру.
— Да! — Мария улыбнулась, прижавшись к мужу.
— Вот только Яниса мы теряем! — неожиданно посетовал Умут.
Я вздрогнул. Испугаться не успел. Заметил и озорство зятя, да и общий смех сразу смыл все страхи.
— Шайтаны! — вскрикнула единственная не поддержавшая смех Эльбида. — Тьфу на вас! Мальчик мой, не слушай их!
Прижала крестника к себе, стала осыпать поцелуями. Я все понял, тоже засмеялся.
— Не отпускает от себя?
— Еле вырываем, чтобы хоть парой слов перекинуться, обнять! — сквозь слезы от смеха произнёс Умут.
— Вы делами заняты круглые сутки! — Эльбида «намертво» вцепилась в Яниса, будто кто-то и впрямь намеревался отнять его у неё. — А ребёнку нужен уход и внимание!
Все уже буквально валились от смеха. Но Эльбида продолжала держать оборону. Все понятно. Своих детей Бог не дал. Крестник. Теперь Янис для неё — свет в окошке. Может, единственный смысл жизни. Теперь следовало опасаться не того, что Янис будет прятаться за маминой юбкой! Судя по всему, Эльбида, как вторая мать, за малейшую боль, причиненную крестнику, со свету сживет обидчиков!
— Что мы все про нас, да про нас? — встрепенулась сестра. — У нас все хорошо, брат, не волнуйся. Ты про себя расскажи.
— Да! — поддержал Умут. — Ты выглядишь, как настоящий горец!
— Про всё рассказать не могу. Не обессудьте, — предупредил вначале.
Рассказ получился на редкость дипломатичным. Он вышел похожим на те совершенно секретные досье, в которых пять шестых содержания каждой страницы наглухо заштрихованы черным фломастером. Я вдруг подумал, что даже если бы мне было можно рассказать всю правду, я все равно избежал большинства подробностей. По одной простой причине. Напротив меня сидели настолько счастливые люди, что язык не повернулся бы пугать их и заставлять переживать. К чему? Похвастать, какой я герой? Или сообщить сколько раз моя жизнь висела на волоске? Нет в таком рассказе достоинства. Так что — и я уже смеялся про себя — по итогу история моего путешествия выглядела в моем пересказе как увеселительная прогулка! Но было видно, что никто из семьи не поддался на легкость моего изложения и беззаботный тон. Все понимали причину. Так же как и то, что не нужно задавать вопросов. Никаких.
Никто и не задал. Женщины вздохнули. Мужчины прокашлялись. Ваня разлил водку.
— За то, что остался цел и невредим! И пусть Господь и дальше тебя хранит! — сказал отставной воин.
Все закивали. Выпили.
Сестра всхлипнула.
— Мария, ну что ты? Я в полном порядке! Егор, Ваня, скажите ей про мою «камеру»! — улыбнулся я.
— Курорт, Мария! — подтвердили оба. — Не волнуйся!
— Так, может, ты потом к нам приедешь? Отдохнёшь.
— Не могу, сестра! — я грустно вздохнул.
Всё сразу поняла только Эльбида.
— Ай, яй, яй, — покачала она головой и неожиданно добавила. — Бедная Афро!
Я знал, что «Афро» — это сокращенное от «Афродита». То есть речь шла о некоей девушке. Уже догадываясь, что это за девушка, все-таки спросил:
— Что за Афро? — при этом пристально посмотрел на сестру.
Сестра глаза опустила. Ну, так и знал! Даже не сомневался! У неё таверна большая, сотни посетителей, постоялый двор, княжна под боком, а она все равно ещё и брату девушку подыскала!
— Мария! — я придал голосу необходимую твердость и строгость.
— А что? Что? — Мария попыталась броситься в атаку. — Что такого⁈ Ты все время по своим горам лазаешь! У тебя времени нет. Ты же не собираешься вечно так бродить⁈ Тебе нужно осесть, наконец! Хватит! Не мальчик! Семью нужно завести! Детей!
Все вокруг опять начали тихо прыскать.
— И почему она бедная⁈ — Мария набросилась на Эльбиду.
— Потому что наш Коста, кажется, влюбился! Вы что не видите?
Все разом притихли. Я, наоборот, рассмеялся. И как не рассмеяться, когда мудрая женщина не только разгадала причину, но и выразила её почти один в один в строчке из знаменитой песни⁈ Все в нетерпении ждали, когда я перестану смеяться и сообщу им права или нет в своей догадке Эльбида.
— Это правда? — спросила сестра тоном дознавателя из застенок ЧК.
— Не о том спрашиваешь! — усмехнулась Эльбида. — Кто она?
Выхода не было.
— Грузинка.
— Ай! — сестру будто пронзила стрела!
Умут бросился её успокаивать.
— Мария! Почему «ай»⁈ — я улыбнулся. — Только сейчас не говори мне, что как грек я должен был бы взять в жёны гречанку!
Умут, заботливо поглаживавший супругу, такого выдержать не смог. Начал «булькать», сдерживая взрыв хохота. Мария тут же выдала ему нахлобучку. Правда, на турецком.
— Бессовестный! Не вздумай сравнивать! Тут совсем другое! И только попробуй засмеяться! На полу будешь спать!
Но все вокруг примерно поняли, что она выговорила мужу. А Умут, несмотря на страшную кару, ожидавшую его в случае непослушания, таки расхохотался. И смотрел при этом на Марию с гордостью и любовью! Мария для острастки несколько раз надавала ему по плечу. Успокоилась.
— Как зовут? — спросила.
— Тамара.
— Сколько ей лет?
— Восемнадцатый пошёл, — тут я не был уверен на все сто.
— Вы уже помолвлены?
— Нет. Но я дал слово. Нужно ехать, забирать Тамару. Иначе братья отвезут её в Абхазию, чтобы выдать замуж за какого-то местного князька.
— Ты так её любишь?
— Да!
Мария задумалась. Уверен, что она сейчас решила про себя, что еще не все потеряно. И может вполне так сложиться, что её креатура — Афродита — все-таки «выстрелит»!
— Хорошо, брат, — покорно согласилась. — Раз дал слово…
— А ты, надеюсь, Афро слова не давала?
— Нет, конечно! — горячо запротестовала Мария.
— Тогда почему Эльбида сказала, что она «бедная»? А?
Сестра замялась.
— Чуток лишнего наобещала, — призналась вместо сестры Эльбида. — Но не волнуйся. Мы эту проблему решим. Все останутся довольны!
— Хорошо! Дорогие, пора!
— Погоди, погоди! — Мария встрепенулась. — А ты здесь надолго?
— Пока не понимаю. Но как только освобожусь, так сразу — в Грузию, к любимой! Флотские обещали подкинуть! Но тут вилами на воде писано. Если подведут, буду искать крысиные тропы. Через Батум. Так ближе всего.
— Шурин! — Умут перестал потирать плечо. — Я тебя разочарую. Порты Батума и Трабзона закрыты надолго. Чума! Единственный вариант — это Синоп или Самсун. В Синопе много черкесов и турок из Анапы, то есть связи с кавказским берегом есть. Проблема еще в том, согласится ли кто-то плыть зимой во время штормов. Я сейчас даже в Одессу с трудом фрахт нахожу. Хотя с этим городом пора заканчивать.
— Синоп или Самсун?
— Да!
— Хорошо. Спасибо. Теперь буду знать. И думать. А с Одессой что не так?
— Они там совсем обезумели со своим порто-франко. Такие цены заламывают! Сплошное ворьё! Еще и очереди на выезд из города. Так что, ты был прав с самого начала. Нужно выстраивать новую цепочку. Прямиком через Крым! После праздников отправлюсь туда закрывать все дела.
— С таким подходом, зять, ты точно станешь апельсиновым королём!
— Буду стараться, шурин!
Сестра с трудом дождалась окончания нашей с Умутом беседы.
— Но после того как ты её заберёшь, вы должны вернуться сюда! Здесь твой дом, Коста! — настаивала Мария.
— Да, конечно. Постараюсь! — я не был уверен, что так получится, поэтому ответ не мог быть полностью утвердительным.
— Пожалуйста, брат! — сестра по привычке пустила слезу.
— Мария!
На сестру мой грозный тон подействовал не так, как я рассчитывал. Тут же слёзы потекли рекой.
— Всё, всё, любимая! — успокаивал жену Умут. — Мы будем ждать и молиться. Все будет хорошо!
Начали прощаться. Расцеловался со всеми. Теперь слезы полились у всех женщин. Мужчины держались.
— Кстати! — решил чуть остановить этот поток. — А кто остался в таверне, если вы все здесь?
— Голицына и повара дала, и пару слуг! — с гордостью сообщил Ваня. — Так она твою сестру уважает!
— Дорогого стоит! — согласился я.
…Родные мне люди постепенно удалялись.
— Семья! — закричал я.
Они обернулись.
— Запомните! Сегодня — я самый счастливый человек на Земле!

[1] Проскурин имеет в виду не лоскут каторжанина, из-за которого королей воровского мира прозвали «бубновыми тузами», а саму карту, на которой с 1820-х гг. ставилась печать с двуглавым орлом. Поэтому бубновый туз считался главным в карточной колоде.

[2] Ваня преувеличил. Выслали каждого пятого. Вообще, то была дичайшая история. Особенно ее финал. Тех, кто спровоцировал восстание, не наказали, а наградили. Например, штаб-лекарей за борьбу с чумой, которой не было. А боевого генерала, который своей волей отменил карантин, чтобы утихомирить народ, разжаловали в солдаты. И он умер от горя.



Глава 7
Самый гуманный суд в мире

Наступил новый, 1837 год.
Отшумели, отгуляли рождественские и новогодние празднества. Детишки насладились шумными играми вокруг елочки, введённой в моду с легкой руки жены императора, Александры Федоровны. Чиновный и офицерский Севастополь закончил с традиционными праздничными визитами. Но скучно и тоскливо было сидельцам с «Виксена». Лишь дикий пронизывающий ветер навещал их в заключении. Известие об открытии судебных слушаний стало для Белла и Чайлдса, как ни парадоксально, лучиком света в январском мраке.
Их доставляли в старое здание Адмиралтейства (новое еще строилось) на Корабельной стороне. Хотя имелась дорога по суше, везли на шлюпке, чтобы исключить возможность посторонних контактов. Допрашивали в присутствии трех капитанов, назначенных судьями, и секретаря. Я переводил.
Сам был рад вырваться с опостылевшей гауптвахты, хоть и в сопровождении вооруженного матроса. Наелся сидением в четырех стенах, покрытых шаровой серой краской. Проскурин уехал в Одессу еще перед Рождеством. Греки изредка навещали, но гораздо реже, чем хотелось. У Марии в таверне была горячая пора из-за наплыва гостей Голицыной, навещавших ее на праздниках. В общем, душа просила любой смены обстановки.
Нарядился в охряную черкеску, прицепил кинжал. Потом об этом сильно пожалел. Мое появление в комнате, где проходило заседание, вызвало пересуды.
— Это кто к нам явился? Черкес? — спросил один из судей без звёздочек на эполетах[1].
В «блеске» фантазии подмывало заорать: «Да здравствует наш суд! Самый гуманный суд в мире!». Конечно, сдержался. Не поймут-с!
— Переводчик! — отчеканил я, по-дурацки вытянувшись во фрунт.
— Не паясничайте! — отчитал меня каперанг.
Все равно не угодил! Мог и не сдерживать желаний. Процитируй я Вицина, получил бы такую же отповедь!
— И впредь являйтесь на заседания в нормальной одежде, — каперанг, между тем, не унимался. — Есть во что переодеться?
— Флот снабдил, Ваше Высокоблагородие!
Такое бывает довольно часто. Я про то, как два человека, впервые столкнувшись, еще ничего не зная друг о друге, сразу испытывают взаимную неприязнь! Очевидно, что мы с каперангом вошли в число таких пар. Вот только встретились мы с ним не в чистом поле, где у меня были бы большие шансы с ним справиться. Мы были на его территории. В суде! Дуэли он мне не предложит. Зачем? Просто загонит за Можай, на кудыкину гору, за тридевять земель! Все-таки, как же русский язык способен изящно послать человека куда подальше!
«Смех — смехом, — подумал я, — а с этим инквизитором лучше держать ухо востро!».
«Инквизитор» удовлетворенно кивнул и вызвал Вульфа для дачи показаний.
Этот «бравый» моряк добрался до Севастополя лишь 10 декабря, две недели (!) рыская по морю в поисках своего подконвойного и создав головную боль капитану Чайлдсу. Все время карантина «Виксен» простоял в бухте без судовых документов, которые капитан «Аякса» забрал себе еще в Суджук-Кальской бухте.
Судьи, профессионально разбиравшиеся в морском деле, быстро выяснили все подробности погони и конвоирования «Лисицы». Вульф краснел и нервничал от ехидных вопросов, отвечал сбивчиво и путано. Он также свидетельствовал, что на момент ареста команда шхуны «выгружала неизвестно что на берег и с береговыми жителями имела сношения крайне подозрительные». Оттуда же на «Аякс» прибыл сам Белл.
Взялись за англичан. И уже то, как они держались, первые их показания, подняли во мне волну злости. Нет, не к ним. К Вульфу. Я переводил. А мне хотелось подскочить к этому недотёпе, схватить за шкирман и пару раз потыкать головой об стену. Как кота в обоссанные им тапочки. И приговаривать: «Видишь, как нужно вести себя представителю великой Империи, позорник! Видишь! Неуч и мямля!»
Британцы запираться не стали. Чайлдс доходчиво пояснил, что по требованию шиппера искал удобную бухту для вступления в торговые отношения с туземцами. Белл же выступил с заявлением:
— Сведений ни о какой береговой блокаде или каких-то иных ограничениях, которые бы препятствовали нашему плаванию, не было опубликовано в Governmental Gazette of Great Britain ранее 1-го сентября — того последнего дня, когда я покинул Лондон. Впоследствии мне стал недоступен этот единственный источник новых правительственных распоряжений, на коих мог бы основывать свои действия как верноподданный, если бы таковые сокращения правил для Британских торговцев действовали для данного случая.
Я пояснил судьям, уточнив у Белла, что Governmental Gazette of Great Britain — это британский официальный правительственный листок.
— Вынужден вас разочаровать! — угрюмо высказался председательствующий в суде контр-адмирал. — Об установлении блокады были извещены все иностранные государства, а их консулы в Константинополе снабжены текстами объявления на русском, английском, французском и итальянском языках пять лет назад.
— Осмелюсь спросить высокий суд, является ли Черкесия частью Российской Империи? — елейным тоном осведомился Белл.
Я начал переводить, уже понимая, что Белл загоняет судей в подготовленную им ловушку. Было очевидно, что скоро последует мощный выстрел по бастионам военно-морского правосудия. Так и хотелось выставить перед судьями табличку: «Осторожно! Мины!»
«Ну, они же не совсем идиоты⁈ Должны это почувствовать⁈»
Куда там! Бросились за куском сыра, высунув языки!
— В этом не может быть никаких сомнений, негоциант! Об этом четко и ясно проинформированы народы Европы посредством публикаций в Official Gazette, официальном рупоре Петербурга!
— Блокада как инструмент военного воздействия применятся к странам независимым или находящимся под протекторатом. Но никак не к внутренним провинциям! — ехидно воскликнул Белл.
Он был хорош в этот момент. Даже я это признал.
Мышеловка захлопнулась! Прищемила языки, до того истекающие слюной. Судьи зашептались.
Мы ждали. Белл, только что поставивший высокой коллегии детский мат, улыбался.
Наконец, престарелые, но неразумные чада Фемиды разродились.
— Черкесия находится в состоянии мятежа, и блокада необходима! Но коль скоро вы решили играть в термины, суд уточняет свое заявление. Вы нарушили установленные таможенно-карантинные правила, о которых также были извещены посольства и консульства в Константинополе. Имеется также подозрение, что с вашего корабля были сгружены оружие и порох!
— Уверяю вас, ничего подобного мы не совершали! — Белл вещал на голубом глазу. — На судне находится лишь соль, и я — моя торговая фирма «Белл и Александер» — являюсь хозяином груза.
— Капитан Вульф! — обратился к командиру «Аякса» третий судья в мундире таможенного чиновника. — Вы можете подтвердить или опровергнуть слова негоцианта?
«Ну, конечно! Только этого повелителя морей и спрашивать!»
— Ваше Благородие! Я с борта своего корабля мог лишь наблюдать перемещения шлюпок между шхуной и берегом. При досмотре были обнаружены две чугунные пушки трехфунтового калибра, шесть ружей, четыре пистолета, четыре пики, четыре сабли, пороху около 10 фунтов, хранящегося в бочонке, и около 20 ядер.
— Вас что-то смутило?
— Так точно! Судну подобного типа полагается не две, а четыре пушки!
«Вульф, Вульф! Тебе не кораблём нужно командовать. В бухгалтерию тебе дорога. К перезрелым барышням! На должность счетовода! Тут у тебя — несомненный талант!»
— Капитан Чайлдс…
— Моей шхуне не к чему столько орудий на борту. Двух вполне достаточно для подачи сигналов. Воевать мы ни с кем не планировали.
Я вспомнил своего приятеля, Мишу-фехтовальщика, его рассказ про «великий» план боя. На моих глазах разворачивалась та же поучительная история. Наши доблестные судьи от большого ума, наверное, строили сложные комбинации. Видимо, восхищались своим мастерством. А Белл, для вида наивно хлопая глазами, не сходя с места, тупо наносил им один укол за уколом!
— Имеете что-то добавить, капитан-лейтенант?
— Ваше Превосходительство! — обратился Вульф к старшему из всех присутствующих по званию. — Этот Бель никакой не купец! Вы посмотрите на его мундир! На нем пуговицы с короной и номерами. Он едва ли не есть чиновник какой-либо службы английского королевства!
«Господи! Да уберите вы его отсюда! Вы чего ждёте⁈ Что он своими обосратушками всю комнату доверху дерьмом заполнит⁈»
— Осмелюсь просить суд, — решительно заявил Белл, — оградить меня от подобных инсинуаций. Любое назначение чиновника в такой цивилизованной стране, как Великая Британия, немедленно попадает в газеты! Вы не найдете, капитан Вульф, ни одной публикации в защиту ваших слов! Были бы мы в моей стране, я немедленно привлек бы вас к суду за клевету!
«Quod erat demonstrandum, господа присяжные заседатели! Наш бравый морячок-счетовод опять обосрамшись!»
Вульф побледнел и нервно передернул плечами. Судьи смотрели на него с плохо скрываемым сарказмом. Помощи от него и от его показаний для обвинения Белла и Чайлдса не было и на медный грош. Сообразили, наконец!
— Вы можете возвратиться к месту своей службы, капитан-лейтенант! — пророкотал контр-адмирал. — Если вы понадобитесь, вам сообщат!
Вульф вышел из комнаты с видом пуделя, получившего от хозяина газетой по башке. Судьи зашептались.
— Полагаю необходимым произвести тщательный осмотр шхуны «Виксен»! — вынес решение председательствующий в суде. — Под грузом соли может скрываться контрабандный груз. Также суд постановляет назначить техническую экспертизу судна. Ответственным определить члена суда титулярного советника Арсеньева-Черного. О новом заседании будет сообщено посредством вестовых!
После этого сообщения, быстренько повскакали со своих мест и покинули комнату. Белл не преминул издевательски им поклониться. Имел право. Первый раунд он выиграл вчистую!
… Второе заседание состоялось через неделю.
Удивился, насколько дотошно флотские и таможенники отнеслись к поставленной задаче. Мало того, что они выгрузили силами матросов ластовых экипажей сто тонн соли в карантинный пакгауз. Они еще провели сложнейшие расчеты грузоподъемности судна.
Арсеньев-Черный скучным усыпляющим голосом бубнил, не отрывая глаз от листа бумаги:
— Комиссия установила. Кормовая часть шхуны 'Виксенˮ найдена без всякого груза, пустой. Шхуна с погруженной солью имеет углубление ахтерштевня только 10 с половиною футов, форштевня — 9 футов и, следовательно, не имела полного дифферента, почему полагать должно, что в кормовой части шхуны находился еще груз, который, вероятно, оставлен где-нибудь на берегу Абхазии или же выброшен в море.
Причем тут Абхазия, коли все случилось гораздо севернее, никого не волновало. Даже Белл лишь презрительно фыркнул, заслушав сей опус. Я запарился подбирать слова, чтобы объяснить ему технические термины. Но и без них было ясно: с доказательствами британского беспредела у суда все печально. Вспомнил, что Фонтон что-то говорил про пороховую мельницу. Вероятно, он стал жертвой дезинформации английского посольства в Константинополе. Там тоже работали парни, вроде Стюарта, не лаптем щи хлебавшие.
В доказательство моих предположений каперанг зачитал очередной «убийственный» довод:
— По сообщению нашего посольства из Константинополя. «Шхуна „Виксен“ использовалась для снабжения горцев боеприпасами. За ее отправку отвечал секретарь английского посольство Уркварт. Под грузом соли была спрятана большая партия оружия».
— О! — сделал серьезное лицо Белл. — Мы видели, как были разочарованы ваши офицера, ничего не найдя в наших трюмах!
«Феликс Петрович! Ну как же так⁈ — я мысленно изобразил „рука-лицо“. — Что за хрень вы пишете в Севастополь⁈ То пороховая мельница! То груз под солью! Может, судейские выдумали всю эту дичь⁈ Представляю степень офигивания офицеров, проводивших разгрузку „Виксена“! Носили-носили мешки с солью, как джентльмены удачи — батареи. И с таким же финалом! Ни мельницы, ни ружей. Одни крысы!»
Белл и Чайлдс лишь издевательски развели руками. Мол, не виноватая я! Судьи сдержались, как и я, и не скорчили в ответ скорбные мины. С превеликим трудом.
Каперанг продолжил:
— По сообщениям от лазутчиков Правого Крыла Кавказского Отдельного корпуса. «В первых числах прошлого ноября на одном судне, приставшем в Суджукской бухте (вероятно, английской шхуне, взятой нашими крейсерами), доставлено значительное количество соли, медных турецких трехфунтовых орудий четыре, шестифунтовых так же четыре, ружей и шашек весьма много, пороху девять бочонков в каждом по 4 пуда. Все это оружие и порох прибывшем на сем судне турком Атербет-Гасаном передано горцам и отвезено в аул Биде».
«Ох, ё! Не меня ли турком окрестили? Еще и каким-то Атербетом?» — крякнул я про себя.
— Эти люди, ваши так называемые лазутчики, явно любят русское серебро!
— Что это значит, купец Бель⁈ — вскинулся таможенник.
— Это значит, что ради получения денег они готовы распространять любые небылицы!
— Тогда что вы скажете на это! — вопрос контр-адмирала был задан таким тоном, что ни у кого не осталось сомнений: Беллу — крышка!
Председательствующий в суде протянул мне газету лондонскую «Морнинг Кроникл».
— Читайте вслух!
— О! — не удержался Белл (вот далось ему это «О»!). — Здесь все знакомы с английским языком. А мне писали из штаба адмирала Лазарева, что на флоте с переводчиками — беда! Посему наши письма не могут быть отправлены в Лондон!
— Не юродствуйте! Читайте, переводчик! — благосклонно кивнул мне главный судья.
Я зачитал заметку. Наряду с пространными рассуждениями о незаконности оккупации русскими берегов Черкесии и о вопиющем ограничении торговли из-за надуманного опасения чумы, из нее следовало, что целью «Лисицы» была перевозка пороха, а также произвести эксперимент, чтобы убедиться в надежности русской блокады.
— Что скажете на это, джентльмены? — спросили англичан.
— Данная статья не может быть принята за официальную… ибо всем известно, что в Англии, Франции и Америке всякий печатать волен, что ему заблагорассудится, и поэтому статья эта не может служить к обличению нас в ложных показаниях.
— Позвольте добавить, сэр — обратился к контр-адмиралу капитан Чайлдс.
— Прошу!
— Сама статья написана дельным человеком, но объявление, что большая часть груза шхуны состоит из пороха, следует считать вопиющей ложью.
Белл тут же добавил:
— Не только все торговцы, но и русский консул хорошо знают, что даже если бы на борту находились порох, оружие или пушки, то судно было бы полностью от них очищено в Константинополе. Ведь в черноморской торговле никакого вооружения нельзя загрузить без санкции турецкого правительства.
«Твою мать! С кем я связался? С детками в золотых эполетах? Новый фейспалм с моей стороны. Использовать в качестве аргумента газетные статьи? Такое и не снилось сталинским законникам! Завидуйте молча, еще неродившиеся господа Ульрих и Вышинский!».
Я никак не мог понять одного. Зачем Белл продолжает издеваться над судом? Ведь всем ясно: дело политическое. Англичане разыгрывают сложный гамбит, считая свою провокацию беспроигрышной. Они покажут всему миру, что Россия уязвима. Что Россия — не хозяин в Западной Черкесии, что бы ни писал Official Gazette, рупор русской пропаганды. Что с практической точки зрения, русская блокада — фикция, а чиновничья машина неповоротлива и мало дееспособна без пригляда своего пастуха — русского императора. Что уступи Россия владельцу шхуны, в Черкесию широкой рукой хлынет поток оружия, а обратно, в Турцию — кочермы, набитые рабами. Собственно, уже все было предопределено ровно в ту минуту, когда выстрелила пушка брига «Аякс», подав сигнал шхуне приготовиться к осмотру. И все заранее знают о том, каким будет приговор суда.
Так к чему весь этот фарс? Неужели судьи всерьез рассчитывают получить от Белла и Чайлдса признание? Или просто тянут время, дожидаясь решения Петербурга? Мои подозрения окрепли, когда контр-адмирал сообщил, что мы встретимся снова через неделю на новом и, вероятно, последнем заседании.
Прежде чем оно началось, конвойный отвел меня в комнату в другом крыле здания. Там меня поджидал один из судей, каперанг. Он несколько минут молчал, разглядывая меня в упор. Мне стало не по себе от затянувшейся паузы.
Мои опасения оказались провидческими. Судья без обиняков влупил:
— Ваше положение незавидно. Обвинения против вас крайне серьезные. Помимо судьбы «Виксена» нам следует решить и вашу.
— Ваше Высокоблагородие! Но мой арест был лишь фикцией, чтобы вырвать меня со шхуны!
— Суду о том ничего не сообщали, Атербет-Гасан!
Я реально напрягся. Это что же делается? Опять, как и принято на Руси, одна голова не ведает, что творит другая? Насколько я могу быть откровенным с этим капитаном? Проскурин ни слова не сказал, и, как назло, уехал из Севастополя.
— Вы можете навести справки обо мне у графа де Витта! Никакой я не Атербет. На Кавказе меня знают под именем Зелим-бей! — предпринял я попытку.
Судья фыркнул:
— Буду я с кавалеристами связываться! Вы, Варвакис, сами можете облегчить свое положение.
— Я весь внимание!
— Мы проведем ваш допрос. Вы подтвердите, что со шхуны было сгружено оружие и порох.
«Ага-ага! И похороню все надежды на меня у очень серьезных людей на всех берегах Черного моря, кроме западного. Что же делать?»
— Почему вы молчите? Что не понятно в моем предложении? — каперанг начал злиться.
— Я вас услышал! Все понятно. Вы только что предложили мне самому сунуть шею в петлю. Я погожу!
— Что за тон! Пошел вон, мерзавец! — судья сжал кулаки и шагнул ко мне.
Манера флотских распускать руки по поводу и без хорошо была всем известна. Но не на того напал! Я стоял в ущелье с револьверами против четырех тушинов и не дрогнул!
Я шагнул ему навстречу. По моим глазам он понял: я настроен решительно! Получив такой неожиданный отпор, моряк отступил. Судорожно сглотнул.
— Пожалеешь! — он, стремительно обогнув меня, выскочил из комнаты.
"Конечно, пожалею!' — усмехнулся про себя.
Зашагал следом в зал заседаний. Ничего хорошего там меня ждать не могло.
Можно было, наплевав на все, сослаться на того же Эсмонта или на генералов-кавказцев. Или предъявить бумагу, которой меня снабдил Фонтон. Но она осталась на гауптвахте вместе с черкеской и ноговицами. А даже если бы и была со мной? Все одно — не показал бы! Черт-черт-черт!
«А ну отставить панику! Меня какой-то прыщ чуть припугнул, и я сразу в крик⁈ Помогите! Хулиганы зрения лишают! И чем я тогда лучше Вульфа? Низвёл бы себя до уровня попаданца-обосранца! А после снял бы папаху, черкеску. Отрастил шевелюру. Сбрил бороду. Забыл про имя Зелим-бея. Про царицу Тамару. И к сестре под юбку! Жена — Афродита! Растущий живот не по дням, а по часам. На фиг! На фиг!»
Вошёл в зал. Попытался заговорить с контр-адмиралом, но он сразу отмахнулся. Белл и Чайлдс, уже прибывшие на заседание, удивленно смотрели на мои метания.
— Продолжим слушания! — председательствующий в суде время не терял. — Надеюсь, сегодня закончим. Переводчик, займите свое место! Не то я назначу вам наказание плетьми!
«Ни ума, ни фантазии! Турки по пяткам. Эти норовят спину исполосовать. Ну, или жопу! "Товарищ, судья! А он сесть не может!»
Я поплелся к Беллу и Чайлдсу. Обменялся с ними рукопожатиями.
— У суда имеется вопрос к капитану шхуны «Виксен»! — громко объявил контр-адмирал.
Чайлдс подобрался, одернул мундир и внимательно выслушал вопрос судьи.
— Поясните суду, почему вы выбрали столь странный маршрут для своего корабля?
— Сэр! Я двигался вдоль берегов Кавказа, используя попутный юго-западный ветер. Выбор Суджук-Кальской бухты определялся именно этим. Две бухты мы миновали, посчитав их неудобными для швартовки.
— И вы проследовали мимо Геленджикского укрепления на виду у наблюдателей, потому как так повелел вам галфинд[2]?
— Истинно так, сэр!
— А суд уверен в обратном. Ваше прохождение мимо главной базы Абхазского отряда было неприкрытой провокацией!
— Мы шли, не скрываясь! Под британским флагом! И под защитой морских законов! — вскричал Белл.
Он не получил замечаний от суда. Напротив, попросил права сделать заявление от своего лица и лица команды. Контр-адмирал милостиво кивнул.
— Мы желаем заявить российским властям протест против всего, что охватывает случай незаконного ущемления прав британских подданных, которому мы подверглись, равно как и против ведущих к опасным последствиям директив. Мы требуем разрешить нам как можно скорее вернуться домой, дабы мы могли довести этот случай до сведения правительства Великобритании, — он потряс в воздухе бумагой и обратился ко мне. — Мистер Варвакис! Англичане своих не бросают. Поставьте свою подпись под заявлением и разделите с нами нашу участь!
— Переводчик Варвакис не вписан в судовые документы. Более того! Он прибыл, как показал капитан Вульф, на борт «Аякса» с берега. Его роль суду еще предстоит расследовать. Если он поставит свою подпись, суд не примет ваше заявление, купец Бель!
Белл пожал плечами и передал бумагу без моей подписи секретарю.
— Вам есть еще что добавить, господа? — осведомился главный судья и, получив отрицательный ответ, дал слово каперангу.
Он зачитал по заранее приготовленному листу:
— Суд определил шхуну «Виксен» и ее груз как правильный приз. Они подлежат конфискации. Экипаж с капитаном Чайлдсом и шиппера Беля из-под ареста освободить, передать в ведение наместника Новороссии Его Сиятельства графа Воронцова для препровождения в город Одессу с последующей высылкой в Константинополь. Средства на отправку будут выделены из фондов наместника. Дело в отношении переводчика Варвакиса выделить в отдельное производство и учинить следствие. Подвергнуть означенного Варвакиса аресту в зале суда!
Контр-адмирал встрепенулся и гаркнул секретарю:
— Дежурный конвой! Быстро!
Секретарь вскочил и выбежал из комнаты. Белл и Чайлдс стали что-то обсуждать, кидая на меня виноватые взгляды.
— Не отчаивайтесь, мистер Варвакис! — попытался меня утешить Чайлдс. — Мы что-нибудь придумаем.
Я был внешне спокоен. Насколько это было возможно под занесенным над тобой мечом «правосудия». После короткой встречи тет-а-тет в отдельной комнате с инквизитором (да и после первого же столкновения с ним), знал, что так просто дело уже не разрешится. Он меня в покое не оставит. А, может, все гораздо проще? По чиновничьему обыкновению всё успешно прое… проср… В общем, не справились.
«Что в таком случае по старой русской традиции нужно сделать? Правильно! Найти крайнего! Кто лучше всего подходит на эту роль? Вульф? Я вас умоляю! Не удивлюсь, если он еще получит призовые за поимку „Лисицы“! Также не удивлюсь, если со временем в адмиралы выбьется![3] Такие фортели — по-нашему! А если не Вульф, то кто? Даю маячок! Ну⁈ Ну⁈ В яблочко! Ваш покорный слуга — Коста Варвакис!»
В комнату ворвался отряд из трех матросов в солдатском обмундировании и с ружьями в руках.
— Взять его! — взвизгнул каперанг.
Солдаты схватили меня за руки. Судья-капитан, не стесняясь присутствующих, приблизился и с заметным удовольствием врезал мне в зубы.

[1] Капитан первого ранга, каперанг.
[2] Боковой ветер слева
[3] Коста оказался прав. Вульф получил свои призовые. И в контр-адмиралы выбился. К его чести отметим, что сына воспитал достойного и отметившегося на Балтике. В Таллинне.



Глава 8
Ух-ты! Мы вышли из бухты

Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! За-пе-вай!
«А на черной скамье. На скамье подсудимых…!»
Меня тащили в караулку, подбадривая тычками и прикладами. Охрана рада была стараться, мгновенно считав желания каперанга. Еще попадется мне эта сволочь на темной тропинке. Как говорится, око за око!
— Только вздумай кровью на пол харкнуть! — злобно предупредили конвоиры.
Без их дальнейших объяснений было понятно: без зубов останусь. А со стоматологами тут напряг. В том смысле, что нет ни одного!
В голове из-за накатившей паники все смешалось. Я никак не мог прийти в себя. Слишком резко все случилось. Логически мыслить смог начать лишь после водворения в темное помещение, вроде чулана. Отдышался. Вытер кровь с лица. И призадумался.
«Ни к кому из состава членов суда обращаться нет смысла. Даже не выслушают. Скорее спину прикажут исполосовать. В этом славном Севастополе порядки жесткие. Если за жалобу губернатору тут же отвешивают плетей даже бабам, то мне сходу пропишут по первое число. Народ тут замордованный! Наслушался историй на гауптвахте. Нигде еще с таким не сталкивался — ни в Одессе, ни в Крыму, ни в Грузии. До Балаклавы рукой подать, но разница колоссальная. Там рай, здесь ад. Жизни человеческой цена копейка».
Но что же делать?
Я все равно не был готов всем и каждому трубить о своем шпионстве. Понимал, что может выйти себе дороже. Да, речь шла о моей жизни. Может, и не жизни. А только о моём здоровье. Могут так накостылять, что инвалидом стану. Тут не только стоматологов нет. Инвалидность не дадут… А даже если и назначат пенсию, вряд ли без очереди куплю хлебушек или на транспорте на шару прокачусь. Да и хлеб смогу есть, только предварительно размочив в воде или молоке. Зубов-то не будет.
Что двигало мной? Бесшабашность? Нет. Как бы это не звучало пафосно, я и в старой шкуре Спири, и в новой, Косты, все равно всегда ощущал себя человеком, выросшим в великой стране. Поэтому меня так взбесил Вульф. И сейчас я на службе. У меня есть долг. Его надо исполнять. Тут все просто. Иначе меня нельзя было бы называть мужчиной, солдатом. И это не оправдание, что всяческие контрацептивы типа каперанга или каплея позорят страну. Таким, увы, несть числа. Что ж мне, ткнуть в этого инквизитора, заорать как в детском саду «он первый начал» и встать с ним в один ряд? Не. Западло. Не смогу. Но жизнь и здоровье спасать надо. Если и дальше хочу послужить отечеству. Если хочу вернуться к Тамаре, жениться на ней, детей нарожать. Тут без здоровья точно никак не получится! Так что нужно искать выход. Срочно! Пока не подвесили на дыбе! Где, найти человека, которому можно довериться, все рассказать? Чтобы вытащил меня отсюда. Так что, вопрос стоит простой: кто этот человек? Кому можно выложить правду про меня?
Кому? Кому? Кому?
Спичек под рукой не было. А то был бы сейчас один в один со Штирлицем, запертым Мюллером в камере, после того как грозный шеф гестапо показал ему фото с отпечатками пальцев на чемодане с рацией Кэт. Штирлиц тогда спичками выкладывал… Кстати — ежа, которому все понятно! Ну, до Штирлица мне, как до Тамары, сейчас далеко. Но думать еще способен. Давай, головушка, не подведи. Ты же уже даже не в феске. Я тебя такой папахой накрыл! Шик, блеск, красота!
Головушка начала лихорадочно тасовать варианты.
Де Витт?
Я — в Адмиралтействе. Моряки на де Витта клали с прибором, он мне сам жаловался. Вот тоже! Гений, блин! Я самого Наполеона обмишурил! Я — то, я — сё! А тут, ох, извини, меня пошлют! Поэтому: «сама, сама, сама!»
Проскурин?
Проскурин в Одессе. И даже если бы был здесь? Как помог бы? Штурмом взял казематы? Он же не Зорро! Отличный мужик, хороший служака! Но не Зорро!
Греки?
До них еще нужно докричаться. С другой стороны, недаром же и я, и тот охранник на гауптвахте, вспомнил про табор. Нас тут много. Наши родственные и семейные связи во все времена были выше всего остального. Потому что семья для грека, как утверждал Ваня, — «наипервейшее дело!»
«Греки могут помочь! Кто же мне говорил о родне Сальти? Где же это было? Точно! Вспомнил! Когда будущего крестного во дворе у Вани обсуждали, кто-то сказал: у Егора Георгиева родственник — цельный контр-адмирал. Вот кто мне нужен! Лишь бы фамилии были одинаковые!»
— Охрана! — заколотил я в дверь. — Срочно сюда контр-адмирала Сальти!
По двери кто-то шарахнул. Скорее всего, ногой.
— Пасть захлопни!
— Шевели мозгами, служивый! Стал бы я начальство звать, не имея на то право! Здесь ли контр-адмирал? В здании?
— Где ж ему еще быть?
«Да, да, да! Кажется, в яблочко попал! Точно, научу матросов танцевать! Клюнуло! Теперь подсечь и на берег!»
— Может, тебе еще в Николаев нарочного послать? — глумились из-за двери. — Самого Лазарева вызовешь?
«Ты смотри-ка! Он еще и с юмором! Некогда мне с тобой пикироваться. В другой раз — со всем нашим удовольствием, поржал бы с тобой, служивый. Но не сейчас. Сейчас мне тебе пендаля нужно вложить, чтобы ты Петросяна из себя перестал корчить и булками зашевелил!»
— Родня мне Сальти! Его сродственник — кум мой! Он меня ждал! — приврал я для стимуляции нужных мне действий.
За дверью примолкли. Шли минуты.
— Точно родня? — уточнил кто-то.
«Ага! Присмирели? Стало доходить? Я вам сейчас керосина подолью, чтобы чуть поджарились!»
— Точно! Точно! Будете время тянуть, он вам горяченьких пропишет. Разложат вас по его команде на пушке, да и перекрестят спину!
— А, ну, заткнись! Арестованным языком трепать не положено!
«А вот болт тебе по всей морде! Мне сейчас всё положено!»
— Зовите контр-адмирала! — что есть мочи заорал я.
— Да, тише ты, тише, — испуганно запричитал охранник. — Уже побежал дневальный.
«Так-то лучше! Фуф!»
Через десять томительных минут, когда на башне Адмиралтейства часы пробили двенадцать, дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял сухонький грек-старичок в красивом мундире. Его впалые морщинистые щеки подпирал высокий красный воротник, расшитый золотыми нитями.
— Ты кто таков⁈ Почему порядок нарушаешь в караульной⁈
— Здравствуйте! Не знаю, как вас по имени отчеству. Я — кум Егора Сальти, Коста! — ответил я, вмиг позабыв о правильном титуловании офицеров.
— Константин Дмитриевич! — ответил контр-адмирал, пропустив мимо ушей мою бестактность. — Слышал про тебя, тезка. Много хорошего греки наговорили. Прямо икона, а не человек. Почему под арестом?
Я по возможности кратко выдал весь расклад.
— Кто твои слова подтвердить может? Ни де Витт и ни, тем более, Эсмонт не подходят. Быстро нужно все решать.
— Вульф, командир «Аякса», в курсе. Еще на гауптвахте мои вещи остались. Там папаха. Внутри — письмо к начальствующим на Кавказе.
Контр-адмирал развернулся к двери.
— Дежурный! Бегом ко мне двух посыльных вызвать.
Моряк убежал, громко топая сапогами по гулкому пустому коридору. Вернулся с двумя товарищами. Сальти отдал распоряжения.
— Тут пока посиди! Чаем его напои! — приказал дежурному и удалился.
Я промаялся до девяти вечера. Ко мне никто не приходил. Чай мне дали, но без сахара. Краюху хлеба выделили от моряцких щедрот. Дежурный со мной боялся заговорить: как же, родич самого контр-адмирала! Лишь звон часов на адмиралтейской башне нарушал мою тишину.
Наконец, дверь распахнулась. Охранник вежливо показал рукой на выход. Когда я протискивался мимо него в дверной проем, он тихо шепнул:
— Отмучился, господин хороший. Освободили тебя.
— К контр-адмиралу?
— К нему, — вздохнул моряк, не желавший высокой чести попасться на глаза начальству.
Кабинет Сальти ни размерами, ни антуражем не отличался от каюты Эсмонта на «Анне». Даже поменьше был и захламлен шкафами с папками. Скорее офис чиновника, чем прибежище бравого моряка.
— Садись! — указал мне на стул родственник кума. — Читай!
Он сунул мне в руки большой лист бумаги, украшенный завитушками и якорями. Я внимательно его изучил. Поднял на контр-адмирала глаза, удивленный до крайности.
— А что было делать? — развел он руками. — Этот долдон Пантаниоти, председатель вашего суда, уперся и ни в какую! То, что записано в решении — максимум из того, что я смог продавить!
«Эх, Россия, Россия! Ничем тебя не обуздать! Ни батогами, ни пряниками не унять, не улучшить! Сперва сделают, потом долго решают, как исправить то, что получилось. В итоге, ценой неимоверных усилий, с привлечением всех родственных и служебных связей, соорудят нечто несуразное, подпертое со всех сторон кривыми палками. Так и со мной. Сперва арестовали. Теперь причислили к экипажу „Виксена“ и высылают вместе с ним в Одессу и далее в Стамбул. А мне нужно прямо в противоположную сторону!»
— Не вздыхай! Говори прямо, как есть, чем недоволен! Хотя при твоей работе молчание — золото. Тогда я поясню. Утром было решение суда. Его можно было закрыть только новым приговором. Пантаниоти — кичливый сукин сын — просто, без всяких условий, освобождать тебя отказался. Или выдворение из страны, или следствие. Ему Антошка Рошфор, член суда, нашептал про тебя гадостей. Этот каперанг на волоске висит: того глядишь на эполетах звездочки появятся![1] Накопилось нареканий по службе. Вот он и выслуживается. На твоём горбу захотел в рай въехать.
Из этого путаного монолога я понял следующее: мои достижения как агента, мое русское подданство, мое представление к высокой награде и все ходатайства — реальные и потенциальные — в расчет не брались. Главную роль сыграли стариковские дрязги и желание выслужиться одного человека. Этот мараз, этот нерусский капитан (с такой-то фамилией!) решал свои карьерные вопросы. Еще и зубы мне пересчитал. Ну, попадешься ты мне, сука! Надо было Д'Артаньяну твоего прадедушку прирезать!
Я чувствовал, как во мне нарастает бешенство. Эта система, придуманная царем Николаем, рождала какой-то омерзительный тип людей во власти! Способных главную военно-морскую базу русского флота на Черном море превратить в чумной барак ради своей корысти. Готовых переступить через любого, кто стоял на их пути к кормушке. И ладно бы это были русские (что, впрочем, их не извиняло)! Так ведь понаехали тут! И давай зуботычинами и подлостью пробивать себе дорожку в рай! Совершая то, о чем на родине и не мыслили. Словно сам воздух Российской Империи дурманил так, что приезжие благородных кровей с катушек слетали![2]
Видимо, смена настроений на моем лице многое сказала старому греку.
— Как говорили на бывшей родине, деревня горит, а путана моется!
Я удивленно вздёрнул брови.
— В каждой куче дерьма кто-то найдет свой интерес. Ты даже не поверишь, кто тебя спас! Или поспособствовал твоему спасению!
Еще больше поразился.
— Так ведь — вы!
— Я — понятно. Но если бы кэп Чайлдс не написал в канцелярии заявление, что ты — член экипажа, не внесенный в судовую роль исключительно в силу незнания морских обязанностей и правил, боюсь, все было бы на порядок сложнее.
Вот, неожиданно! Нет, капитан «Лисицы» — неплохой мужик. В отсутствии Белла даже свойский. Но то, что он реально впрягся за меня — удивляло! Можно сказать, возрождало веру в англичан! Будто тень Спенсера мелькнула за окном!
— Можешь быть спокоен! Я про твои дела не распространялся. Списал все на родственные отношения! — подмигнул мне Сальти. — Скажи, правду люди говорят, что сестрица твоя — мастерица кухонных дел? Обещал я этому дундуку Пантаниоти проставиться! И про таланты твоей семейки поведал! И про твой «Хаос», о котором мне племяш Георгий все уши прожужжал. Так у нас таверну при ялтинской дороге называют, где барашек январский дюже хорош!
Я кивнул и стал писать записку Марии. Не велика цена за свободу! Пусть старые моряки порадуются ее стряпней!
— Нужно что Егорке передать? Или родным?
Я оторопел. Выходит, дан приказ ему на Запад? То бишь, мне. Как-то всё очень стремительно. Всё так неожиданно!
— Сейчас тебя отведут на корабль. Англичан решено отправить на нем в Одессу. Тут всем не терпится от них поскорее избавиться. Скажи мне как на духу: война будет?
Да что ж такое! Не контр-адмирал, а мозговзрыватель! Что ни скажет, ни спросит — все как обухом по голове!
— Отвечу так. Те, кто организовал провокацию, на это надеются!
— А сам как думаешь?
— Никак не думаю! Пытался не допустить. Не вышло!
— Промеж моряков разговоры пошли про военную тревогу. Флот стали потихоньку собирать у Севастополя. Объявит Государь чрезвычайное положение — обязаны быть готовы. Но я и коллеги мои думаем, что все обойдется. Не решатся англичане наскочить на нас нахрапом. Через угрозу войны добьются большего, чем прямым столкновением флотов. Будут нас пугать в газетах. В стенах своего Парламента голоса посрывают. Нервы всей Европе потреплют. Тем все и закончится.
Вот так вот! Получай урок высшей аналитики и щелчок по самомнению! Думал, самый умный, да? Ан, нет, поумнее люди найдутся. А если они ошибаются? А почему, собственно, они должны ошибаться? Я же знал, что война будет нескоро. Выходит, старички-недоадмиралы правы, а я нет? С чего тогда так разбушевался? Я не мог честно ответить себе на этот вопрос. Будто некая волна, меня подхватив, несла бессознательную тушку за тридевять земель и требовала действия.
А почему, собственно, я могу позволить себе сидеть на попе ровно? Откуда я могу знать, не является ли мое вмешательство не только уже заложенным в ткань мироздания, но и тем перышком, что перевешивает чашу весов и спасает мир? Гордыня? Нисколько! Ведь были же прецеденты. Те же старички из Политбюро, что профукали СССР, не желая ничего менять!
Меня вдруг озарило: мне же нельзя в Константинополь! Пападос!..
— Мне нельзя в Константинополь! — втолковывал я битый час Беллу, упорно мне оппонирующему.
Мы шли под всеми парусами на все том же злополучном «Аяксе» в Одессу, покинув неласковую ко мне бухту Севастополя. Вульфу было приказано отконвоировать весь состав участников экспедиции на «Лисице»[3]. Капитан-лейтенант упорно делал вид, что знать меня не знает и связей порочащих не имел со столь вызывающим персонажем в наряде черкеса, включая папаху. Все важные бумаги вернулись за ее подкладку.
— Меня не интересуют ваши обстоятельства, Варвакис! — к Беллу вернулись его надменность и говнизм, как принцип жизни. — Моя битва продолжается! Меня ждут журналисты в Стамбуле! Мы взорвем бомбу в газетах! Весь мир узнает о коварстве и беспринципности русских! Пусть английское правительство компенсирует мне потерю корабля, я все равно это так не оставлю! Я буду снова и снова жалить московитов, где бы они ни попались на моем пути!
— Да пинайте кого угодно и сколько влезет! Просто завершите наш вояж не в Константинополе, а в Синопе или Самсуне! Мне нельзя в столицу султана. У меня с ним идейные разногласия относительно местонахождения моей головы.
— Нет! Ну, вы, Варвакис, удивительный болван! Что только нашел в вас Спенсер⁈ Объясняю, как младенцу, в сотый раз! Нам всем — мне, Чайлдсу и вам — следует оказаться как можно быстрее в Стамбуле и сделать заявление журналистам. Дать несколько интервью. И готовиться к новой борьбе!
— Нет! Это я в пятисотый раз объясняю вам, недалекий вы человек, что мне в этом городе смахнут голову с плеч без долгих разговоров и пристроят ее между ног! Вот какова ваша благодарность! Одно мое слово — а от меня его требовал судья — и вы бы отправились в Сибирь!
— Let bygones be bygones (что было, то прошло)! Надо не оглядываться назад, а думать наперед. Уверен, английский флот уже выдвигается к Дарданеллам! И нам следует поторопиться, чтобы принять участие в заварушке!
— Нам⁈ Я не желаю впредь иметь с вами ничего общего! Неблагодарная свинья!
— Ты пожалеешь о своих словах, негодяй! — взбеленился не на шутку Белл. — Дай срок, я тебе все припомню! Думаешь, я забыл, как ты присвоил себе порох⁈ Доберемся до Турции, я с тебя три шкуры спущу!
— Боже, храни нас от тупых гётваранов! Я присвоил порох⁈
— Тьфу на тебя, Варвакис! — окончательно слетел с катушек Белл, но поспешил спрятаться за спины английских моряков, ибо моя рука стиснула рукоятку кинжала на поясе.
— Будешь в Одессе по улицам ходить, оглядывайся! — пригрозил я напоследок. Белл малодушно смолчал.
Единственная моя надежда оставалась на Проскурина. Но и с ним вышел облом.
Он встретил нас в Практической гавани (слава Богу, что не в Карантинной), куда прибывали все корабли и пароходы из Крыма. Объявил высылаемой из России группе, что можно переночевать в казармах, но выход в город не возбраняется.
— Одесса — город веселый. Уверен, что кантины по вам заскучали, господа моряки. Но предупреждаю сразу! Кто не явится завтра к полудню в порт на погрузку на турецкий корабль «Адачай», тот крепко пожалеет. Из Одессы не выбраться: границы порто-франко — на замке! Так что опоздавший будет объявлен государственным преступником и пойдет своим ходом туда, куда Макар телят не гонял!
Англичане впечатлились, хотя про пресловутого Макара нисколечко не поняли. Новость о винных погребках и завтрашней отправке из страшной Московии настолько возбудила, что они со всех ног рванули к Военному спуску. Не было уверенности, что все соберутся вовремя: попойка им предстояла знатная!
Белл, припомнив мои угрозы, спрятался за спину встречавшего нас английского консула Йимса. На его коляске поспешил покинуть порт.
Я же остался на пирсе. Мне было не до кабаков. Хотел приватно обсудить с Николаем мои перспективы. Он меня не обнадежил.
— Ты пойми, Коста! Ну, не могу я тебя отдельно от экипажа отправить! Эполетов лишусь! Коль есть решение суда, изволь исполнять!
— Но что же мне делать? Шею брить для палача?
Проскурин вздохнул. В сложное я его положение загнал своей просьбой. Мы очень сблизились за время крымского сидения. Давно перешли на «ты». Отправлять друга на смерть? Врагу не пожелаешь такого выбора!
— Понимаешь! На корабль ты сесть обязан. И выплыть из тридцатимильной зоны. А там… — молвил он в раздумьях. — Может, мне тебя на лодке догнать и обратно в Одессу привезти? Высажу тебя где-нибудь на побережье в укромной бухте контрабандистов. Вот только куда тебе потом податься?
— А в саму Одессу нельзя?
— Сразу донесут! Полиция схватит, и снова придется договариваться. Время свое пожалей. И нервы!
— А почему ты назвал бухту контрабандистской? Ты же говорил, что люди Папы Допуло, наоборот, из города вывозят товар.
— За город из Турции тоже возят. Просто я за ними там не гоняюсь. Не моя юрисдикция.
— То есть у Папы есть свой флот?
— Конечно, есть!
— А если его попросить? Меня в Турцию перевезти? Мне край как в Грузию нужно! А я вместо востока, всё — на запад иль на юг!
— Отличная идея! Папа к тебе неровно дышит! Не откажет в нижайшей просьбе!
— Реально в открытом море на шаланду контрабандистов пересесть?
— Это тебе надо с Папой разговаривать! Тут я не советчик!
— Как у него дела? Закончились его разборки с Васькой Чумаком?
— Ха, смешное словечко «разборки»! Но точное. А Папа Допуло снова на коне! Выгнал Дядю к молдаванам! В общем, ты к нему дуй и договаривайся. А вечером у Микри соберемся. Тебя небольшой сюрприз ждет!
— Где он ныне обитает? Все там же?
Проскурин кивнул. Настроение у него явно улучшилось. И я воспарил духом. Включил третью космическую скорость и понесся в притон контрабандистов.

[1] То есть будет понижен в звании. Из капитанов первого ранга превратится во второго.
[2] Николай I привечал ост-зейских баронов. «Мои немцы», — так он их называл. Восстание декабристов, ряды которых состояли сплошь из аристократов, так его напугало (и не мудрено!), что в пришлых дворянах-иностранцах с сомнительной родословной он видел чуть ли не опору режима.
[3] «Виксен» вошел в состав Черноморского флота под названием «Суджук-Кале». Название — этакая разновидность морского стеба. Его первым капитаном стал А. Ф. Варпаховский. Он погиб на Дунае 11 октября 1853 г. и считается первой жертвой Крымской войны. Через пять дней в ночь с 15 на 16 октября случилось нападение на пост Св. Николая. Там погибнут капитан Щербаков, князья Гуриели и еще несколько сот неизвестных воинов и ополченцев, грузинских милиционеров, — первые жертвы войны на Кавказском фронте. Собственно, наша история началась с этого места и даты и на них должна закончиться.



Глава 9
Пошел ты, англичанин!

Дежа вю!
Первое, что пришло в голову, когда я оказался во дворе дома Папы Допуло. В окружении трёх своих верных соратников он попивал чай. Всё выглядело ровно так же, как и во время первой нашей с ним встречи. Увидев меня, совсем не удивился. Но обрадовался.
— Бааа! — раскинул руки, приветствуя. — Не знай я вас так хорошо, Коста, мог бы сейчас испугаться!
Подельники Папы одобрительно хмыкнули.
— Какой грозный вид! — Папа продолжал представление. — А взгляд? Такой взгляд поставит на место любого в нашем славном городе!
— Но только не вас, уважаемый Папа! — я уже обнимался с ним.
— Да, только не меня! Я на своем месте! Хотя кое-кто и пытался меня с него сдвинуть! Но не будем вспоминать о глупцах! Рад! Рад! Признаться, ждал Вашего визита!
— Наверное, мне нет смысла спрашивать, откуда вы знаете о моем прибытии в Одессу? Вряд ли что-либо более-менее значимое, происходящее в городе, проходит мимо вашего внимания?
— Вряд ли! — кивнул Папа. — И не только происходящее, но и намечающееся.
— И не только без вашего внимания, но часто и при непосредственном вашем участии! — подхватил я.
— Ну! — Папа щёлкнул пальцами. — А что я вам говорил во время последней нашей встречи? Из нас вышел бы великолепный дуэт! Мы, не поймите меня дурно, просто созданы друг для друга!
Я улыбнулся. Еще раз обнял одесского дона.
— Надеюсь, это объятие вы также не воспримите дурно! — сказал ему.
— Нет! Я восприму его как объятие друга, который рад меня видеть. И который по достоинству оценил мой юмор!
— Именно так!
— Присаживайтесь!
Папа указал на свободный стул. Чашка чая уже дожидалась меня. Поблагодарил, сел, сделал глоток.
Подумал, что, несмотря на прежний тон, юмор, легкость в общении, Папа всё-таки изменился. Видимо, борьба с Ванькой Чумаком далась ему нелегко. И не видимо, а наверняка. И дело не в том, что его порезали, он отлеживался, зализывал раны. К этому он всегда был готов. А вот возвращение такого лакомого кусочка, как Одесса под своё крыло, восстановление своего главенства и звания дона Корлеоне «всея жемчужины» явно добавили седых волос и убавили пару-тройку лет. Он закалился, стал жестче. Потерял при этом часть своей жовинальности и водевильной легкости. Я с улыбкой про себя отметил, что даже его знаменитые ямочки уже не «подыгрывали» ему и стали менее заметны.
— Да, да, да, Коста! — Папа усмехнулся, видимо, догадавшись, о чем я сейчас размышляю. — Tempora mutantur…
— … et nos mutamur in illis![1] — закончил я любимым присловием Фонтона.
— Вот, вот! И мы оба — яркое подтверждение мудрости древнего народа! — покачал головой Папа. — Но как же приятно поговорить с образованным человеком!
Тут он обратился к своим подельникам:
— Сколько раз вам говорил: ученье — свет! А вы?
Те заворчали. Видимо, Папа, действительно, часто упрекал их в невежестве. Я усмехнулся.
— Что? Припомнили что-то? — насторожился Папа.
— Да!
— Ну-ка! Поделитесь!
— Слышал про одного помещика из одной центральной губернии.
Я ничтоже сумняшеся решил изложить историю из «Формулы любви». А чего? Не проверишь и не подкопаешься!
— Так, так!
— Он возжелал, чтобы все его крепостные разговаривали на латыни! Хотел чувствовать себя патрицием в Древнем Риме.
— Так, так… — Папа еле сдерживал смех. — И?
— Ну и вдалбливал им все подобные крылатые фразы…
Папа уже клокотал.
— Ой, не могу! Дайте вздохнуть… Продолжайте.
— А что тут продолжать? Выговаривает он кузнецу, например, мол, что ж ты, шельма, так лошадь подковал…
— А кузнец? — Папа держался за бока.
— А кузнец смиренно молвит в ответ: Feci, quod potui, faciant meliora potentes![2]
— Сейчас умру! — Папа уже выгибался от смеха.
— Или…
— Коста, умоляю! Я точно умру!
— Последнее, — меня опять понесло, фантазия работала. — Видит беременную бабу. Интересуется, как она? Не тяжело ли с таким животом? А та в ответ: omnia mea mecum porto![3]
Пришлось ждать пару минут, пока Папа пришёл в норму.
— Коста! Вы сделали мне день! Я надеюсь, вы позволите мне использовать этот рассказ?
— Посчитаю за честь, Папа! Он — ваш!
— Благодарю! — Папа утер последние слёзы. — Но я вижу, вы в нетерпении. Какое-то срочное дело? Признаться, я жду от вас согласия на моё прошлогоднее предложение. Так ли это?
— Папа, я по-прежнему благодарен вам за то предложение…
— Ай, яй, яй. — вздохнул Допуло. — Значит, ошибся!
— Да, извините. Пока не могу.
— Долг?
— И долг тоже!
— Хм… Ну, кроме долга… — Папа задумался. — Настоящего мужчину может заставить пребывать в таком напряжении, как вы сейчас, только настоящая женщина…
— От вас ничего не утаишь. Поэтому вы по праву занимаете своё место!
Папа склонил голову, выразив благодарность за оценку.
— Рад за вас, Коста. По правде, я считаю женщину — лучшим творением Господа нашего. И Аллаха не нашего. Согласитесь, разве что- или кто-нибудь в этом несовершенном мире может сравниться с женщиной?
«Вот, чёрт! А, ведь, он прав!»
— А можно мне в ответ пользоваться этим вашим высказыванием, Папа?
— Вижу, оценили! — Папа был доволен. — Дарю!
Тут я склонил голову.
— Так, и что вас привело ко мне?
— Что может привести меня к вам⁈ — я улыбнулся.
— Судя по вашему виду, не думаю, что деловое предложение… Просьба?
— Да. И, прежде чем вы выслушайте, хочу сказать, что больше мне не к кому обратиться и никто мне не сможет помочь, кроме вас, Папа!
— Ох! А вы умеете вести переговоры! — Папа улыбнулся. — Так связали меня по рукам и ногам при моей команде. Я даже чуть взволновался.
— Но, с другой стороны, если вы мне поможете, я буду у вас в долгу, — я пожал плечами. — Согласитесь, не самый последний должник в этом мире.
Папа прищурился. Взглянул на своих соратников. Те дружно закивали.
— Да, умеете вести переговоры! Ну, что ж… Выкладывайте!
Я и выложил. Когда закончил, Папа и его, как он выразился, команда, не удержались: выдохнули, разулыбались.
— Правильно ли я понимаю, что вам эта задача по плечу? — спросил с надеждой.
— Вы правильно понимаете, Коста! — благосклонно кивнул Папа. — Мы сможем это провернуть.
— Как?
— Перехватим вас в море! — как само собой разумеющееся доложил Допуло.
— Я думал…
— Нет, нет, Коста. — Папа остановил меня. — Проскурин прав. Вы должны сесть на корабль. Во-первых, ни я, ни вы ни за что не подставим этого славного порядочного человека. Истинный алмаз в море таможенной грязи. Даже если устроим мелодраматичное, но фальшивое «похищение», можем его подвести. Во-вторых, в открытом море меньше чужих глаз. Не нужно, чтобы кто-либо еще знал об этом.
— Понял. Согласен. Вы пошлете за кораблем судно? Шаланду? Кочерму?
— Коста, дело не в том, какое судно я пошлю за вами. Хотя это будет шаланда. Могу и две. И три. Ну, например, одну для вас. Во второй вам накроют кофе. В третьей — барашка на вертеле. Если хотите, конечно. Женщину не предлагаю. Вижу, как вы влюблены!
— Достаточно одной. Для меня. А в чём дело?
— Это же очевидно, дорогой мой! Вы должны договориться с капитаном, чтобы в нужной точке, которую мы с вами обговорим, он остановил судно. Тогда вы сможете перебраться к моим ребятам. И — попутного ветра в Синоп!
«О-хохонюшки-хо-хо!»
— Ну, размышлять тут не стоит… — выдавил я из себя.
— Нет, не стоит, — улыбнулся Папа. — Просто потому, что другого выхода нет!
— Да! Нет! — я хлопнул по коленям, вставая. — Значит, решено!
— Вася! — Папа обратился к одному из своих подчинённых.
Вася гордо откашлялся. Потом несколько минут вдалбливал мне про время и место операции. Не преминул и потребовал, чтобы я всё повторил. Удовлетворенно хмыкнул, когда я, как ребёнок на табуретке, изложил вызубренный «стишок».
Начали прощаться. С подельниками обменялся рукопожатиями. С Папой обнялся. Похлопали друг друга по спинам.
— Спасибо, Папа!
— Всегда, пожалуйста! Не говорю «прощай, прощай»! Но говорю: «помни обо мне»! — рассмеялся. — Хотя вы не Гамлет, а я, уж тем более, не призрак его отца!
— Но — Папа! — я рассмеялся.
— Что есть, то есть!
Я пошёл к воротам. Обернулся.
— Вася!
Вася удивился, что я обратился к нему через голову Папы. Ответить не смог. Только вскочил, готовый выслушать.
— Прихватите длинную верёвку!
Вася кивнул, посмотрел в недоумении на Папу.
— Верёвки всегда есть! Не волнуйтесь. А для чего? — поинтересовался Допуло.
— Если не уговорю капитана, брошусь за борт! — пожал плечами.
— Ох! Значит, точно выхода нет?
— Точно, Папа! Мне что утонуть, что попасть в Константинополь! Те же яйца — только в профиль![4]
Несмотря на драматичность момента, вся команда Папы, опередив его, заржала! Папа не удержался, присоединился к ним.
— Браво, Коста! Так и нужно! Несмотря ни на что, не унывайте! И считайте, что мы в расчёте!
— Как⁈
— Я заберу… Мы заберём в качестве оплаты это ваше выражение про… профиль. Согласны, ребятки? — Папа обратился к подельникам.
Те дружным возгласом поддержали мудрого руководителя!
— Согласен!
— Коста!
— Да!
— Она так хороша?
Я улыбнулся.
Папа улыбнулся в ответ.
— Ах, какая женщина! — произнёс Папа мечтательно.
«Будет весело, если он сейчас добавит: "мне б такую!».
Но Папа только махнул на прощание.
— Удачи!
…Про веревку спросил на крайний случай. Надеялся, что обойдется. Были основания для этого. Нужно теперь сделать их железными. А помочь мне в этом мог мой славный зять, прекрасный муж и отец, удивительный турок — Умут-ага. Он в Одессе. Нужно найти его. Кровь из носу. И уже он будет… Точно договорится с капитаном о незапланированной остановке в открытом море.
Помчался в порт, чтобы узнать, где могут быть турецкие продавцы апельсинов. На полпути сообразил, что соваться в порт — потеря времени. Зачем, если в Одессе есть Греческая улица⁈ На которой складываются все апельсины, привозимые в город. И там же живёт Микри! А эта чертовка всё знает! Да и увидеться нужно. И любопытно, о каком таком «небольшом сюрпризе» намекал Проскурин.
«Сюрприз» обнаружил сразу, как только вбежал в таверну. И «небольшим» его никоим образом назвать было нельзя. Этим сюрпризом оказался парень под два метра (!) ростом, который в этот момент трогательно держал Микри за ручки. Микри со своим ростом чуть выше стола, дышала парню в пупок! Парень смотрел на неё такими глазами, что не оставалось сомнений в его статусе! Ай да, Микри! Вот отхватила себе! Хорошо, что они меня не заметили сразу. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя. Ну, по правде, чтобы угомонить разбиравший меня смех. Получилось. Так же, как и получилось выразить огромное удивление и радость, когда я, вбежав, «натолкнулся» на них. Оба голубка тут же смутились, покраснели. Хорошо, что с испугу не отпрыгнули друг от друга! Микри, не обращая внимания на «баскетболиста», обняла меня.
— Коста!
— Адония! — я не решился при парне назвать её Микри.
— Знакомьтесь! — Микри схватила парня за руку, подвела ко мне. — Мой жених! Михаил! Коста!
— Вообще-то, Микис! — парень все никак не мог побороть смущение, согнать краску с лица. — Но на службе называют Михаилом! А свои — Миша! Очень рад! Микри много про вас рассказывала!
«Уже и его в „рабы“ записала! — ухмыльнулся про себя. — Заставила называть себя „госпожой“. Хотя в свете их разницы в росте, „Микри“ приобретает свой первоначальный смысл!»
— Ребята! Как же я рад за вас!
В подтверждение своих слов, обнял обоих.
— Я хочу обязательно услышать всё о том, как это произошло. Ваше знакомство, помолвка. Только, ради Бога, простите. Но сейчас не могу. Важное дело! А вот вечером — требую! Не обидитесь?
— Что вы, что вы! — поспешил успокоить меня Миша. — Конечно!
— Микри…
— Опять письмо передать нужно? — съязвила Микри, не дав договорить.
— Нет! Зять мой нужен сейчас! Вопрос жизни и смерти. Ты всё всегда знаешь! Может, видела его? Знаешь где искать?
— Конечно! — фыркнула Микри по своему обыкновению.
— Бог мне тебя послал! Где он?
— Будешь смеяться, но в твоей комнате! Там поселила, по старой памяти!
— Микри! Микри! Я твой должник!
— Да ты с прежними долгами никак не расплатишься! — засмеялась она.
— Миша! Ты даже не представляешь, как тебе с ней повезло!
— Почему? — удивился Миша. — Представляю!
— Всё! До вечера! — я бросился в бывшую свою комнату.
— Что тебе приготовить? — спросила Микри вслед.
— Что за вопрос⁈ Конечно, баранину!
Умут блаженствовал. То есть попросту спал. У южных людей это свойство и привычку никакие катаклизмы отнять не смогут. Дневной сон, практически, святое дело. Растолкал его. Сразу выложил проблему. Умут, слушая, одевался. Натянул сапоги.
— Всё решим, шурин! Не волнуйся! Капитан — мой хороший знакомый!
Ехали на извозчике.
— Умут!
— Да, дорогой?
— Я, ведь, ни разу не поинтересовался, как твои родственники отреагировали на твоё решение остаться в Крыму?
— Спасибо, что спросил! — Умут улыбнулся и прищурился, взглянув на меня. — Сам как думаешь?
— Нууу… Одно могу сказать точно: тебя не убили!
Мы рассмеялись.
— Да, да, да, — согласился зять.
— А если серьёзно?
— Знаешь, было похоже на то, как греки отреагировали на меня в тот памятный день!
— Так! И?
— И я подумал, что мне нужно все рассказать так, как это сделал ты. Ничего не утаивать. Все начистоту. Даже слово в слово повторил про то, что, если не примут, пойму, уйду и меня больше не увидят.
— А братья?
— Сперва посмеялись, пошутили. Мол, если турок женится на турчанке, он несчастный на всю жизнь человек. А если на иностранке — дурак. Но! — Умут горделиво выпятил грудь. — Потом похвалили! Сказали, что ни на какой войне никогда не найдешь счастья. И, Коста, для нас, турок, семья тоже на первом месте.
— Да, Умут! Одно жалко, что не все понимают этого. Все никак не успокоятся. Воюют.
— Увы.
— А когда рассказал про апельсины?
— Конечно, испугались поначалу…
— Можно понять.
— Да.
— Поэтому мало загрузили?
— Да. Решили не рисковать. Проверить.
— Разумно.
— Зато сейчас… — Умут улыбнулся.
— Хочешь сказать: ты станешь апельсиновым королём здесь, а братья — там⁈
— На всё воля Аллаха! — не стал загадывать зять. — И Господа! — уже, видимо, по привычке добавил он.
То, что капитан судна, действительно, был хорошим знакомым Умута, стало понятно по длительности их объятий и взаимных расспросов про здоровье, семьи и прочем. Только после этого, наконец, дело дошло до меня, Умут нас представил. Звали капитана Абдула.
«Может, это имя способствует морской карьере?» — подумал я, вспомнив Абделя.
Оказывается, Абдула уже был наслышан обо мне. Умут постарался. Капитан не преминул похвалить меня за стойкость в решении вопроса с зятем, с его вживлением в греческий мир. Я поблагодарил. Отметил, что сделал это, прежде всего, исходя из того, что Умут для меня — настоящий мужчина и прекрасный человек. И я счастлив, что у моей сестры такой муж, а у моего племянника — такой отец. И хотя оба турка уже были переполнены гордостью, в конце не удержался и добавил, что буду брать пример с Умута. С тем, чтобы стать таким же мужем и отцом для своей жены и детей! В общем, завернул красиво! Абдула был покорён.
— Что нужно, говори! — хлопнул меня по плечу.
Я изложил свою просьбу. Капитан отреагировал примерно так же, как и Папа и его команда. С облегчением и с некоторым удивлением. Даже взглянул сначала на Умута. Мол, и это всё что нужно⁈ А я-то думал!
— Фыф! — капитан выразил своей первой реакцией никчемность и лёгкость задачи.
— Это возможно? — я решил подыграть. Поэтому изобразил волнение и нетерпение.
— Конечно! Остановлю, где нужно! Если хочешь, еще и пару англичан за борт выброшу! — тут он расхохотался, довольный своей шуткой.
Мы с Умутом тут же его поддержали.
— Спасибо! — поблагодарил я Абдулу.
— О чём ты говоришь? Такой пустяк! Для тебя! Для шурина Умут-аги!
В общем, при расставании также пришлось долго обниматься.
Обратно ехали молча. Я, скинув неимоверный груз, вдруг, как это часто бывает, испытывал дикую усталость вкупе с полнейшим безразличием. Умут это понимал. Не дергал меня. Только, когда входили в таверну, шепнул:
— Не волнуйся. Все сложится, как нужно. Ты правильно поступаешь. Там, — он указал в небеса, — это видят и помогут тебе!
…Проскурин и Миша уже сидели за накрытым столом. Явно томились. Но держались, не притрагиваясь к еде. Ждали нас.
— Ну, наконец-то! — обрадовался Проскурин, увидев нас. — Я тут уже весь слюнями изошёл!
Сели за стол.
— Эх! — пожаловался Проскурин. — Не получился сюрприз! Раскололась молодёжь!
Микри, которая подходила к столу с огромным блюдом с бараниной, и Миша покраснели.
«Надо же! — подумал я. — Впервые вижу Адашу, чтобы она столько краснела!»
— Перестань! — успокоил я офицера. — Ещё как получился! До сих пор в себя прийти не могу! К тому же, я ничего не выспрашивал. Так что, Миша, Микри, жду вашего рассказа!
— А чего это ты у них спрашиваешь? — хитро прищурился Проскурин.
Молодые опять покраснели. Я задумался.
— Твоих рук, что ли дело⁈ — догадался.
Проскурин вместо ответа важно откашлялся.
— Ну, ты и…! — я рассмеялся. — Тогда ты рассказывай!
— Да, тут… — Проскурин внезапно смутился. — И рассказывать-то…
— Давай, давай! — подначивал его.
— Так просто всё! Адаша, как ко мне с записками бегать начала, присмотрелся. Потом подумал: а не буду ли я дураком, если такую девушку из семьи упущу? Вот, перед Рождеством их и познакомили. Так сами не ожидали, что они такие прыткие окажутся. Быстро спелись!
— Погоди, погоди! Как из семьи⁈ — я опешил. — В смысле⁈
— Так, Михаил — племянник моей жены! — Проскурин улыбнулся.
— Шутишь?
— Коста! — Проскурин не шутил.
— Как племянник? Он же — Микис? Грек! Ты тут причём?
— Так у меня жена — наполовину гречанка! — Проскурин сообщил это так, будто дело обычное. Даже плечами пожал.
Я остолбенел.
— Да, да, — Проскурин вздохнул. — Ведь мы с тобой столько знакомы, а по душам… Всё про дела. Будь они неладны. Видишь, ты и не знал. И не твоя вина. Я не говорил.
— Но я и не спрашивал. А мог бы.
— Все равно. Не твоя вина.
— Давай, хотя бы на будущее договоримся, что не всегда будем только о делах.
— Ну, теперь-то… Мы, считай, почти родственники с тобой.
Я задумался.
— А, ведь, верно! Адаша — племянница моей кумы. Миша — племянник твоей жены! Считай — и твой! Здорово! Я знаю, за что мы выпьем в первую очередь! Не за вас, Микри и Микис, уж извините. За вас будут все остальные тосты. Мы выпьем за нашу семью! Такую красивую! И в чём-то — удивительную! Потому что у нас в семье и русские, и греки, и турки! Наша семья по-хорошему должна служить примером всем остальным. Правильно сказал мой зять: в войне нет счастья. Счастье — в таких семьях как наша!
Все бурно отреагировали. Выпили. Я вдруг понял, как голоден! Набросился на баранину.
— Уууууу! Микри! Уж на что Мария кудесница в готовке! Но твоя баранина! Скажи, Умут?
— Много раз говорил, шурин!
— Послушай! — я даже чуть не подскочил от пришедшей в голову идеи. — А, может, вы молодые, в Крым переедете? Сестра там уже зашивается. Таверна большая. Народу каждый день — тьма. Вы же вдвоём с Марией вообще весь Крым на уши поставите с вашей готовкой! Умут?
— Не поверишь, шурин. И это уже несколько раз предлагал Адонии.
— И? — я посмотрел на Адашу.
— Я подумаю! — Микри зарделась.
— Мы подумаем! — мягко поправил Миша и улыбнулся.
— Ох, ты! — я с уважением посмотрел на «баскетболиста».
— Видал! — Проскурин приосанился.
— Могёт! Ничего не скажешь! — подтвердил я достоинства племянника моего нового родственника.
Как и было обещано, остаток вечера мы беспрерывно пили за молодых. А потом сидели всю ночь вдвоем с Проскуриным за разговорами «не о делах».
На судно я прибыл самым первым. Англичан дожидаться не стал. Прихватил с собой добрый кусок баранины, приготовленной Микри. Угостил капитана.
— Паф! Паф! Паф! — восхитился капитан сразу же, как попробовал первый кусок.
Я с чистой совестью пошёл спать. И совсем не беспокоился об отплытии и всем остальном.
Настолько, что чуть не проспал время рандеву с шаландой Папы. По поручению капитана, матрос меня растолкал. Сообщил, что подходим к месту «десантирования». Я быстро оделся. Вышел на палубу. Поздоровался с Абдулой.
— Минут через десять должны показаться твои друзья. Если ты ничего не напутал.
— Не пугай меня, прошу! Если я напутал, мне одна дорога — на тот свет!
Стоявшие в сторонке Белл и Чайлдс внимательно за нами наблюдали. Чайлдс при этом что-то нашёптывал Беллу на ухо. Мимо них явно не прошло ничем не объяснимое оживление на судне. Во всяком случае, если Белл и не догадался бы, то уж Чайлдс точно понимал, что беготня матросов и какие-то приготовления определённо не вызваны насущной необходимостью, курсом судна, дующим ветром… Может английский капитан сейчас об этом и говорил Беллу. Я направился к борту.
— Что-то случилось? — не удержался Белл.
— С чего вы взяли? — я перенял манеру Белла отвечать на голубом глазу.
— Но тут какая-то странная беготня!
— Так это вы у турецкого капитана спросите! — я отвернулся.
Встал у борта. Обозрел горизонт. Потом понял, что могу сколь угодно это делать, толку не будет. Откуда мне было знать, в какой точке нужно ждать появления шаланды⁈ Обернулся к Абдуле. Тот по моему виду все понял. Улыбнулся, рукой показал, куда следовало смотреть. Белл, наблюдавший за всем этим, не сдержался. Подбежал ко мне.
— Но я же вижу, что на судне сейчас творится что-то неладное! — он почти кричал. — И более того я уверен, что это связано с вами и с вашими замыслами. Что вы задумали, Коста?
— Прошу вас, мистер Белл, сделайте полшага назад. Вы меня всего забрызгали слюной!
Белл начал надуваться, как индюк.
— Что вы себе позволяете? Немедленно извинитесь!
— Извините, но вы по-прежнему брызжете слюной!
Белл задохнулся.
— Может его за борт выбросить? — Абдула все-таки жаждал воплотить свою шутку в жизнь.
— Прошу тебя, Абдула. Он не стоит того, чтобы у тебя были проблемы!
Я повернулся к морю. Обрадовался. В нужной точке появилась шаланда. Точно по времени. Опять обернулся к Абдуле. Тот кивнул, указывая на то, что все видит. Начал отдавать короткие и быстрые приказы команде. Матросы забегали втрое быстрее. К нам подошёл капитан Чайлдс.
— Насколько я могу судить по действиям команды, мы готовимся ставить…
На воду спустили плавучий якорь.
— Ну, да! — Чайлдс улыбнулся. — Мы становимся на якорь. Я так понимаю, уважаемый Коста, причина остановки — вон то судно?
— С вами мне всегда было приятно иметь дело, достопочтенный капитан Чайлдс. Вы на редкость умный человек и великолепный профессионал в своем деле.
— Благодарю! — Чайлдс кивнул с улыбкой.
— А вот о вас, мистер Белл, увы, так выразиться не могу! Уж не обессудьте!
Белл молчал.
— Вы хотели знать, что происходит? Я покидаю этот корабль. Я покидаю вас. Очень хотелось бы думать, что навсегда. У меня нет ни единого желания столкнуться с вами еще раз.
Шаланда была уже почти рядом. Я уже хорошо различал гордо стоящего Васю.
— Вы не имеете права! — завизжал Белл.
— Почему? — я продолжал вести себя в манере Белла на суде.
— Вы обязаны!
— Почему?
Шаланда уже швартовалась.
— Привет, Вася! — крикнул я. — Спасибо! Минута в минуту! Как и договаривались!
— Ну, так…! — Вася был польщен, слов больше не нашёл.
— Капитан Чайлдс! — Белл не унимался, но губы у него дрожали, а речь была бессвязной. — Я приказываю, чтобы вы приказали, чтобы команда его арестовала!
— Но, сэр! — Чайлдс посмотрел на Белла, как на капризного ребёнка. — Я бесправен на этом корабле. Единственный, к кому вы можете обратиться с подобным требованием, это мой турецкий коллега. Но, боюсь, он вам откажет.
— А я уверен, что пошлёт куда подальше! — радовался я.
Абдула как раз подошёл к нам.
— Хватит болтать! — улыбнулся, показав рукой на выброшенную за борт верёвочную лестницу. — Тебе пора!
— Спасибо, капитан! — я обнял его. — Всю жизнь буду благодарен! Ты спас мне жизнь!
— Пожалуйста! — Абдула наклонился ко мне. — Только никому не рассказывай, что я спас грека!
Захохотал. Да, любил пошутить турецкий капитан!
Я начал спускаться по трапу. Вася уже протянул руки, готовый принять меня.
Белл не мог позволить себе отпустить меня просто так. Наклонился над бортом.
— О вашем предательстве узнают все! Вам не избежать наказания! Я все силы…
— Англичанин! — я прервал его выступление. — Пошёл ты!
«Почему я Белла англичанином назвал? Он же шотландец! — не шло у меня из головы всю дорогу до Синопа. — А впрочем, все они такие… англичане».

[1] Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.
[2] Я сделал всё, что смог; пусть те, кто сможет, сделают лучше.
[3] Всё своё ношу с собой.
[4] Вопреки расхожему мнению уточним: это кажущееся грубым и вульгарным выражение появилось благодаря пасхальным яйцам Фаберже.



Глава 10
Синопские письма

Два месяца я пинал балду в Синопе, заходясь от раздражения. Турист, блин! Угораздило меня сюда забраться!
Впрочем, других вариантов не было. На черноморском побережье Турции Синоп был самой лучшей, самой защищенной гаванью для зимнего времени. Полуостров, напоминающий шарик на ниточке, надежно прикрывал бухту от зимних штормов. Именно они перекрыли мне путь на Кавказ.
Метро закрыто, такси не содют. В смысле, кочермы, набившиеся в порт, как шпроты в банке. Сколько я ни спрашивал капитанов о «трансфере» в нужную мне точку, мне неизменно отвечали: йок, эфенди! Я этим йоканьем был сыт по горло! Как и портовыми кабаками, которые ежевечерне навещал в надежде на чудо. Но чудеса закончились, не успев начаться. Спасибо старине Спенсеру!
Наверное, ему икалось в его промозглом Лондоне. Я не уставал его костерить на все лады. Как он меня подставил! Мало того, что всю зиму мне пришлось торчать в обществе черкесов-эмигрантов, пьяной матросни и местных путан, так еще и выяснилось, что в Грузию морем мне не попасть. Не плывут туда контрабандисты. Не выгодно, но опасно. Рабов не купишь, а на русский патруль нарвешься запросто.
А часики тикали. Тамару могли уже собирать в дорогу. Еще месяц — и придется ее с боем вырывать из дома молодого мужа. Я даже к такому повороту событий был готов. Вот же Эдмонд подсуропил!
При всей моей злости на него, я не мог не признать, что в сравнении со стариной Беллом он — красавчег! Ему я готов был прикрывать спину и проливать за него кровь. А для Джемса Станислава у меня было только два слова: «пошел ты»!
И не моя хандра была тому виной. Паршивое настроение, естественно, присутствовало. Но Белла я стал бы ненавидеть всем сердцем, даже случись долгожданная встреча с моей грузинской царицей. В нем я видел причину своих несчастий. Отчасти, несправедливо, зато искренне. Не ругать же самого себя за то, что все так вышло?
Мою ипохондрию скрасил, но до конца не развеял приезд Дмитрия Цикалиоти с Фалилеем. Юнкер заявился в Синоп под предлогом осмотра береговых укреплений. На самом деле примчался меня увидеть, как только я подал весточку о себе в османскую столицу. И Фалилей захотел того же. В общем, наша банда «Веселые ребята» собралась почти в полном составе. Лишь Его Преподобие не почтил меня визитом. Фонтон запретил. И сам в Стамбуле остался. Был крепко занят своими шпионскими буднями.
Я был счастлив увидеть старых друзей. Мне опостылел этот город. Я с каждым днём пребывания в нём становился законченным мизантропом. Мне не нравились местные жители. Меня раздражали все приезжие. Учитывая моё состояние и круглосуточное недовольство сложившейся ситуации, можно понять, как я был рад, наконец, столкнуться с дорогими для меня людьми. Любая встреча с Цикалиоти и Фалилеем была бы мне в радость. Но синопская стала глотком чистого воздуха.
Когда мы оторвались друг от друга после объятий, студент неожиданно выставил руку вперед. Понимал, что я сейчас начну обо всем расспрашивать. Хотел взять слово первым. Я даже чуток опешил. Дмитрий никогда так «бесцеремонно» себя не вёл. Цикалиоти убедился, что я готов выслушать. Прокашлялся.
«Хм… Что-то торжественное намечается, судя по его приготовлениям!» — подумал я.
— Коста Варвакис!
— Ты чего, Дмитрий⁈ — я не удержался.
Студент поморщился.
— Хорошо, хорошо! Молчу.
Дмитрий откашлялся еще раз.
— Коста Варвакис! Для меня честь передать тебе на словах послание от Феликса Петровича. Он просит прощения за то, что так обернулось дело с «Лисицей» и очень высоко оценивает твою роль! Представление о твоём награждении Станиславом 4-ой степени будет рассмотрено в заседании сего месяца Кавалерской Думой Ордена и в случае успешного голосования будет передано Государю Императору 25-го апреля. Фонтон не сомневается, что дело решится положительно. Редко, когда дипломаты ходатайствуют о награждении за поручение, сопряженное с опасностью! — тут студент позволил себе улыбку. — Что касается твоего поощрения за последнюю миссию, решение будет приниматься непосредственно в Корпусном штабе. Тебе следует туда прибыть, если ты надумаешь продолжать службу! Возможно, тебе будет предложено сдать экзамен на офицерский чин.
Только после этого Дмитрий сбросил торжественную маску, вернул детскую улыбку.
— Поздравляю! Очень рад за тебя!
Опять бросились обниматься. Опять я почувствовал себя Штирлицем, которого за разгадывание операции Санрайз-Кроссворд представили к присвоению звания Героя Советского Союза. Правда, тут же одёрнул себя.
«Губу закатай, герой! Тебе до Штирлица…»
— Спасибо! — скромно ответил.
Сели за стол. Наконец, можно было взять слово. Я сразу забросал их вопросами. Фалилей оставался верен себе и, как обычно, следовал великому завету Антона Павловича: краткость — сестра таланта. Поэтому отдувался студент. Ну да ему не привыкать! Он с охотой и подробно ответил на все мои вопросы касательно своих дел, дел Фонтона.
— Ну, а ты как? — спросил он, когда я удовлетворил своё любопытство.
Ответить не успел. Неожиданно слово взял Фалилей.
— У меня для тебя письмо!
Прежде я удивился тому, насколько его речь стала чистой, грамотной и многословной. Целых пять слов! И только потом ошарашено взглянул на протянутый мне конверт.
Разорвал. От Тиграна!
— Но как? — спросил Фалилея.
— Я подумал, тебе быть приятно! — все-таки еще ошибался в согласовании слов.
— Фалилей! — я не удержался и обнял его. — Друзья?
— Читай, читай! — успокоил меня Дмитрий. — Мы подождём. Поедим как раз. А то…
Но я уже читал.
«Здравствуй, Коста! Здравствуй, мой дорогой друг! Как же я рад, что могу хоть так с тобой пообщаться. Спасибо Фалилею! Какой хороший человек! Настоящий христианин! Подумал о нас с тобой. Обещал, что, вернувшись, все расскажет мне о тебе. Что касается меня, то не волнуйся. У меня все в порядке. Дела идут хорошо. Наверное, у тебя легкая нога! Лавка стала приносить такой доход, что я выкупил соседнее помещение, расширяюсь. Знаю, что пока ты не можешь приехать сюда, наш герой! Но верю, что мы обязательно ещё увидимся. Береги себя! Обнимаю!»
Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя. Я сидел с отсутствующим видом. Вовсю улыбался. Впервые за последние два месяца.
Дмитрий и Фалилей не могли скрыть улыбок, наблюдая за мной.
— Спасибо тебе, Фалилей! Это такой подарок для меня!
Фалилей коротко кивнул.
— Ты напишешь Тиграну, я передам! — предложил мне.
Я выпросил у хозяина таверны бумагу и чернил. Быстро написал Тиграну. Передал письмо Фалилею. Задумался.
И вот как тут опять не сравнить себя со Штирлицем, который захотел отправить весточку жене⁈ Ох, тщеславие, тщеславие!
— Я напишу ещё одно, Фалилей.
— Да. Кому?
— Её зовут Малика. Она живет в Бююкдере. Жена Селим-бея. Сможешь передать?
— Да.
— Только ей в руки!
— Понимаю. Только ей в руки.
— А если…
— Съем, — Фалилей пожал плечами.
Можно было не беспокоиться за безопасность Малики. Письмо в чужие руки не попадёт. Но это не значит, что я должен заставлять покорного абиссинца в случае чего съедать энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Я оторвал четвертушку от целого листа. Будет не письмо. Коротенькая записка. В сложенном виде будет раза в два-три больше обычной марки. И легко уместится во рту. И исчезнет за один глоток.
— Еще одна просьба, Фалилей.
— Слушаю.
— Могу ли я написать ей, что в твоём лице она обретёт верного помощника, к которому она всегда сможет обратиться в случае необходимости?
— Да.
— Благодарю тебя. Эта женщина многое для меня значит.
Я принялся писать. Здесь моё сходство со Штирлицем заканчивалось. Писал на греческом и правой рукой. А не на французском и левой рукой, как это сделал Максим Максимович Исаев. И он свою записку так и не передал, опасаясь рисков. Я передам, будучи уверенным в Фалилее.
«Малика, душа моя. Молю Бога о твоем здоровье и здоровье твоего ребенка. Уверен, что роды прошли без проблем. Надеюсь, это девочка. Такая же красивая, как и ты! Абиссинца зовут Фалилей. Можешь верить ему, как мне. Он всегда придёт к тебе на помощь, когда тебе понадобится. Я исполнил твоё желание. Нашёл женщину, достойную тебя. Но твоё место в моём сердце никто и никогда не займёт. Целую твои глаза. Пусть они всегда светятся счастьем. Твой Коста».
Сложил записку. Передал Фалилею. Он приобщил её к письму к Тиграну. Спрятал.
— Не волнуйся, — уверил меня. — Тигран и женщина прочитают!
— Да, Фалилей! Я знаю, что так будет.
Друзья как раз закончили есть. Дмитрий рвался в бой.
— А ты знаешь, что Синоп — родина Диогена и важнейший торговый порт всей Турции! — Студент не был бы самим собой, если бы не сел на любимого конька.
Господи, как же я соскучился по его всезнайству! Я не прерывал его «лекции». Выслушал еще с десяток всяких подробностей. И не стал грузить его пророчеством, что недолго Синопу осталось быть таковым. Историю учил плохо, но про Синопское сражение, про последнюю большую битву парусных кораблей знает любой школьник. Которую, кстати, прозвали «синопской резней», потому что во время боя полгорода будет сметено пожарами и взрывами. И более Синопу не суждено было подняться. Я не знал, что послужило причиной катастрофы. То ли то, что объятые пламенем корабли выбрасывались на берег в попытке спастись, множа пожары. То ли Нахимов осознанно крушил город, чтобы его не могли использовать для перевозки десантов на тот же Кавказ. Эта жестокость была раздута европейцами и потом была использована как предлог для вступления англичан и французов в Крымскую войну. Но я всего этого не увижу. Мне отмерено еще 16 лет на этом свете. Я находил эту мысль ужасающей.
— Крепки ли батареи гавани? — спросил, чтобы отвлечься от грустного.
— Да, какой там! — махнул рукой Цикалиоти и с презрением добавил. — Вроде, пушек много, сотни полторы… Старье! Есть и вовсе антиквариат генуэзских времен!
— А укрепления?
— Та же картина. Земляные брустверы. Удивился, что хоть ядрокалильные печи есть.
— У меня для Фонтона есть важная информация. Как раз насчёт флота. Черноморскому, будь он неладен, это может пригодиться.
— Чем тебе насолили люди Лазарева?
— Сейчас расскажу. Но сперва — другое. Пока по кабакам мотался, чего только не наслушался. В том числе разговор турецких морских офицеров об особенностях подготовки их экипажей. Представляешь, они готовят артиллеристов к тому, чтобы сносить такелаж, а не повреждать корпус корабля противника и не убивать его моряков! Пиратская практика! Преследовать, сбить паруса и захватить приз в виде судна и будущих рабов. Вот к какой тактике они готовятся. Мне кажется, наши адмиралы смогут учесть это обстоятельство на случай большой войны с турками[1].
— Ты допускаешь новую войну с султаном? Он наш друг сейчас! — удивился студент.
— Сейчас друг, завтра враг, потом снова друг. Да, мы — соседи и должны стремиться к миру. Но конфликт вероисповеданий никуда и никогда не канет в лету. Ты, как грек, должен это хорошо понимать, — Дмитрий согласно кивнул. — Когда турки примутся резать славян, начнется новая война.
Я стал рассказывать ему о своей эпопее с «Виксеном». Он слушал внимательно. Но шум в зале не способствовал важной беседе. Мне приходилось повышать голос, чтобы докричаться до Дмитрия.
— Рома! Рома! — вопила по соседству компания веселых матросов. Они стучали кружками о столешницу и будто звали кого-то по имени, предлагая присоединиться к их празднику жизни.
— Эта история с «Виксеном» еще не закончена, — уверенно сделал вывод Цикалиоти, дождавшись, когда соседи угомоняться. — Ничего еще не решено. В Константинополе ходят противоречивые слухи. Многое зависит от позиции султана. Пропустят турки или нет английский флот, если тот решится на демонстрацию? Все ж таки, договор 1833 года пока еще действует. Он истекает лишь через четыре года. Наш министр иностранных дел склоняется его не продлевать. Считает, что от него слишком много хлопот.
— Ты сейчас имеешь в виду Нессельроде? Разве не император все решает?
— Именно так и обстоит дело. Министр — послушный исполнитель воли царя. Но, быть может, Карлу Васильевичу удастся переубедить Государя.
— А ты сам как считаешь?
— Сложный вопрос. Бутенев — преданный сторонник договора. Считает его своим детищем. Но есть и обратное мнение. Что договор — фикция. Что турки пропустят вражеский флот, если посчитают, что для них это выгодно.
— Чертова политика! И чертовы дипломаты!
— Но, но! Я попрошу… Ты имеешь дело с состоявшимся чиновником Министерства иностранных дел!
— Сдаюсь, сдаюсь! — я смеясь поднял руки вверх.
— Так-то лучше! — рассмеялся Дмитрий. — Ну, всё, мне пора бежать. Дел много!
Мы обнялись.
— Фалилей, ты тоже не засиживайся. Через час жду тебя в гостинице! — предупредил студент абиссинца и умчался.
Остались вдвоём. Фалилей молчал.
— Всё хотел тебя спросить, Фалилей…
— Слушаю.
— Как ты попал в Константинополь?
— Мухаммед Али Египетский воевал с турками. В Палестине меня турки в плен.
А еще говорят, что «пришёл, увидел, победил» — выдающийся пример краткости! Мир не знает Фалилея и его речевых оборотов. А то уже давно бы освистали Гая Юлия!
— А домой почему не можешь вернуться?
— Не могу! Даже в Палестине остались враги, — Фалилей только развел руками.
Было понятно, что больше слова из него не вытянешь.
— Пора! — сказал абиссинец, вставая.
Мы обнялись. Посмотрели друг другу в глаза. И только сейчас отметил, что изменилась не только грамотность речи Фалилея. Изменились его глаза. Он смотрел на меня и на мир глазами свободного человека!
… Друзья покинули Синоп в тот же день. Я был уже готов включить режим мизантропа. Но тут случилась новая нечаянная «радость». Нарисовался Белл со своим неразлучным Лукой! Столкнулся с ними на пристани, когда пытался договориться с очередным капитаном, имея вариант в запасе в виде предложения другого капитана. Весна вступала в свои права, и сообщение между Синопом и Стамбулом уже работало вовсю. Но до навигации в Черкесию нужно было ждать еще неделю. Этот капитан тоже был готов подкинуть меня до Адлера или на берег между Гаграми и Сухумом. Я был согласен присоединиться к любому, лишь бы побыстрее. Точного срока ни один, ни второй не могли назвать. Ссылались на свои обстоятельства. Оставалось только ждать, кто из них раньше проявится. С этими мыслями и шёл по пристани, когда натолкнулся на «сладкую парочку»!
Шотландец со своим слугой прибыл на британской шхуне «Arundel».
Я как раз шёл мимо неё, когда он меня окликнул. Я обернулся, не веря своим ушам. Увидел его. Глазам поверить пришлось. Белл с гадкой улыбкой сбегал по трапу. Хорошо, что не с распростёртыми объятиями. Его улыбка, по его представлению, должна была продемонстрировать, что он мне рад. Но было очевидно, что это оскал ядовитой змеи. Рад, мараз! Мол, как ты от меня не убегал, а я — вот он! Теперь никуда не денешься. Все равно ты будешь мой!
Остановился напротив.
— Как же я рад вас видеть! Живым и здоровым!
«Нет, ну не контрацептив⁈ Нассы в глаза — всё божья роса!» Ничего более подходящего ситуации в голову не пришло.
— Оставим эти любезности! Вы же понимаете, что я не могу и не хочу ответить вам тем же!
— Коста! Коста! Прекратите! Что было, то было. Признаюсь, я был не совсем прав. Но и вы чрезмерно погорячились. Закроем эту страницу! Забудем этот страшный сон!
«Как бы я его сейчас не посылал, толку не будет. Репейник!»
— Не получится. Ладно. Что вам нужно? Чего приперлись сюда?
Белла удовлетворил такой худой мир. Больше «целоваться» не лез. Затараторил.
Сообщил, что привез с собой гору барахла. «Обрадовал» меня сообщением, что запасся приличным количеством ружей и «телескопов». И страстно желал, чтобы я ехал вместе с ним в Черкесию.
Я поморщился. Он предупредил мой отказ. Вручил письмо от Спенсера и двухтомник его книги, только-только выпущенной издательством.
— Это для вас, приятель! — заявил, глядя мне в глаза, — Мистер Спенсер настоятельно просил вам передать. А также поклоны и нижайшую просьбу присоединиться к моей поездке. Я решил троекратно отомстить русским за причинённые мне убытки. Если Посольство не поможет, я банкрот.
— Что вы забыли в Черкесии?
— Меня ждут в районе Суджук-Кале или Пшады. Буду представлять интересы британской короны. Вот-вот английский флот войдет в проливы. Следует подготовить ему плацдарм для десанта!
— Из газет знаю, что европейские правительства не разделяют мнение лондонского относительно инцидента с вашей шхуной, — не преминул я его уколоть.
Я и не сомневался, что Белл, попав в Константинополь, тут же исполнит свою заветную мечту и даст многочисленные интервью. Расскажет в подробностях об унизительном для России судебном процессе, о техническом несовершенстве флота и уязвимости блокады черноморского побережья Кавказа. Все так и было. Одного только этот скот, потомок скоттов, не ожидал. Он-то думал, что после интервью проснется всемирной знаменитостью. Мир содрогнется. Бросится терзать «полудохлого» медведя. Ан, нет! Мир вяло отреагировал на его рассказы. Должного эффекта он не добился. Поэтому я и пнул его.
— Ерунда! — отмахнулся шотландец. — Британия превыше законов и мнений жалкой кучки дипломатов.
— Так вы, значит, думаете, что войны не миновать?
— Даже русский царь уже все осознал!
— С чего такая уверенность?
— С того, что он объявил военную тревогу своему черноморскому флоту! Мы с вами войдем в историю!
Я же говорю: не терпится ему оказаться на авансцене мировой истории в лучах славы! Нашелся тут Гаврила Принцип! Хотя, новость, конечно, из разряда крышесносных. Тут не попишешь. Отсюда простой вывод: нужно быстрее убираться из Синопа.
— Так как? Вы едете с нами? Меня поджидает турецкое судно «Ени». Через пять дней отправляемся!
— Ени по-турецки означает «новый», «новик», «новичок». Надеюсь, ваш капитан из таких, из неопытных. И потопит вас в виду кавказских берегов, — нагрубил я Беллу. А чего стесняться? Этот нехороший человек уже выболтал мне все свои тайны. — Конечно, Синоп мне надоел хуже горькой редьки. Но ваше общество для меня столь нестерпимо, что я ни за какие коврижки с вами не поеду!
Я развернулся и пошел в город. Пока Белл с разинутым ртом соображал, как мне ответить, Лука кинулся за мной. Тронул за рукав, притормаживая.
— Я прекрасно тебя понимаю, товарищ! — признался он. — Белл — редкий говнюк. Но я — не ты! Мне от него не сбежать. Быть может, ты найдешь для меня вечерок и немного поведаешь о том, что мне ждать в Черкесии. Очень переживаю. А ты, я слышал, там провел немало времени. И даже имя заслужил!
Я пристально в него вгляделся. Грек как грек. Смазливый. Такие девкам нравятся. Быть может, я перенес свое раздражение от Белла на Луку без веской причины? Вроде, спокоен. Не нервничает.
— Посидим, выпьем. Хочешь вина. Или ракы? — продолжил он свои уговоры.
— Хорошо! Найдешь меня в хане у старой крепости. Там, где стены разделяют турецкий квартал и греко-армянский.
— Тогда через четыре дня! Что принести? Что покрепче?
Я кивнул и, не обращая внимания на крики очнувшегося Белла, отправился восвояси.
Мне предстояло несколько дней напряженного труда. Нужно было наваять еще один, самый пространный третий отчет в виде моих комментариев к книге Спенсера. Вернее, ко второму тому. Хотя Черкесия в названии стояла на первом месте, ей было уделено немного последних писем-глав. Видимо, столько, сколько Эдмонд успел подготовить. Наверное, будет продолжение. Тем лучше. Мне меньше возни.
Но сперва личное письмо. Пропустив традиционные приветственные бла-бла-бла, добрался до самого интересного. До описания встречи моего боевого товарища с самим лордом Палмерстоном. Он написал:
«Обсуждали инцидент со шхуной „Виксен“. Министр показал мне бумаги от нашего посла в Петербурге лорда Дарема. Русские настроены решительно, лорд колеблется и не определился еще со своей позицией. Опасается дебатов в Парламенте. Тут-то я и передал твое письмо. Он долго его изучал. Потом спросил меня, можно ли доверять автору послания. Я охарактеризовал тебя с самой лучшей стороны, как участника моей экспедиции. Министр отпустил меня, ничего не сказав о тебе на прощание».
Интересно, сыграет ли какую-то роль мое письмо? Особенно в сегодняшнее крайне напряженное время! Этого я никогда не узнаю. Сомнительно, что Палмерстон мне лично напишет: вот каких мужей рожает древняя земля Эллады!
Но и черт с ним! Мне еще гору гусиных перьев нужно заточить, чтобы поставить, наконец, точку в моем осеннем приключении. Я вздохнул и приступил к работе.
Всего писем-глав, посвященных Черкесии, было семнадцать. К каждому дал свой развернутый комментарий. Потрудиться пришлось немало, потому что Эдмонд нехило разошелся, поливая грязью Россию. То он обвинял ее в наглом захвате Черкесии и нарушении договоров с Англией и Францией. То объявлял этот край естественным барьером против дальнейшей агрессии России на Восток. Эта открытая политическая публицистика разбавлялась массой этнографической информации и описанием собственно путешествия. Он скрыл мое имя. И многие детали изобразил в ложном свете. Или опустил, предупредив читателя, что не хочет доставить неприятностей своих помощникам. Мне пришлось очень многое или опровергать, или уточнять.
На эту работу ушло четыре дня. Закончил как раз перед визитом Луки. Сбегал в порт. Передал с попутным кораблем посылку для Фонтона. Адресовал ее на подставной «почтовый ящик», о котором мне сообщил Дмитрий. И с чувством удовлетворения от выполненного важного дела поспешил обратно на постоялый двор.
Лука поджидал меня у входа. Заметно нервничал. Переминался с ноги на ногу.
— Уф! — облегченно воскликнул он. — Боялся, ты не придешь!
— Привык выполнять свои обещания! — улыбнулся я.
— И я! — он потряс бутылкой голландского джина. — У Белла одолжил!
— Скажи уж честно. Стибрил?
— Позаимствовал! — ответил он уклончиво.
— Уверяю! Если ты наказал Белла на джин, буду только рад! В три раза вкуснее покажется!
— Сейчас проверим! Куда двинем? К тебе или в кабак?
— Кабаками сыт по горло! Два месяца из них не вылезал!
Мы поднялись ко мне в комнату. Выставил на стол кружки. Георгий распечатал бутылку, разлил.
— Давай! Сними пробу! — предложил мне.
Меня уговаривать было не нужно. Лихо опрокинул. Стряхнул последние капли на пол.
— Ну, как? — спросил Лука, нюхая напиток в своей кружке
— Забористый! — ответил я и с удивлением отметил, что закружилась голова. — Ты чего не пьешь?
— Один момент!
Я видел не одного, а двух греков. В глазах расплывалось, голос Луки звучал откуда-то издали. Он поставил свою кружку обратно на стол и помахал ладонью у меня перед глазами.
«Что со мной? — подумал отстраненно. — Меня отравили?».
Я навалился грудью на стол, чтобы не упасть. И отключился.

[1] Именно так и случится во время Синопского сражения. Эскадра Нахимова потеряет весь такелаж, но выиграет битву. Объятые пламенем корабли турок станут выбрасываться на берег и взрываться.



Глава 11
Прорыв блокады

Я очнулся от пушечного выстрела. Громыхнуло где-то рядом, почти под ухом. Не то чтобы очень громко, но мне хватило.
Недоуменно потряс головой. Где я? Соображалось туго, будто мозги в кисель превратились. И света было очень мало. Помещение, в котором я непонятным образом оказался, напоминало захламлённый чулан. Какие-то тюки, чемоданы, седло, связка ружей в чехлах. Сам я разлегся на циновке. Все в той же черкеске, которая была на мне, когда мы пили с Лукой.
Прошло 5 минут.
«Лука? Пили?»
Прошло 6 минут.
«Кажется, пил один я.»
Прошло 7 минут.
" Тогда, где мой собутыльник?"
Прошло 10 минут.
"Почему нет моего кинжала? Что с моим золотишком? Золото! Моё золото! Моя прелесть!'
Я похлопал себя по животу. Пояса на месте не было, как и револьверов.
Прошло 10 минут 15 секунд.
Мозги заработали существенно шустрее. Вот что делает с человеком презренный металл!
На земле весь род людской

Чтит один кумир священный

Он реальный царь вселенной

Тот кумир телец златой
Люди гибнут за металл!"
Люди мрут за изумруд!

Аплодисменты, переходящие в овацию, за прекрасное исполнение. И за новое прочтение классического текста и «удивительную» рифму: мрут — изумруд!

Прошло 12 минут.
Поднатужился. Напрягся. Вспомнил! Последней мыслью, до того, как отключился было что-то об отравлении! Стоп! Но если бы меня отравили — подох бы! Значит, попросту усыпили!
Прошло 13 минут.
"Кто усыпил⁈ Кто обидел нашего королька⁈
Прошло 13 минут 10 секунд. В голове опять со всеми удобствами устроился рой пчёл.
Все-таки скорее отравили, чем усыпили. В голове был такой хаос, что происходящее стало представляться как пьеса с действующими героями-пчелами. Как тогда, когда Спенсер отравил Джанхота. Дались же мне эти пчелы!
 Действие 1. Акт 1. 
Участвуют (по мере появления в чулане) Папа Допуло, Проскурин, Тамара, Ваня, Варвара, Коста, Спенсер, Мария, Вася.
 Папа Допуло        (ухмыляясь):      
Коста, Коста! Тоже мне, бином Ньютона — сообразить, кто и как вас выключил.
 Проскурин        (говорит грозно, выставив при этом указательный палец)      
Это — мелкий поганец Лука! По поручению большого говнюка Белла! Ты согласен со мной, Папа?
 Папа Допуло        (хлопает в ладоши)      
Да! Да! Да!
 Тамара        (указывая на часы на ручке)      
Тик-так, любимый! Тик-так, маймуно, виришвило!
 Ваня        (выпятив грудь)      
Женщина! Подожди! Не до тебя! Коста, соберись! Какое наипервейшее действие сейчас ты должен предпринять?
 Варвара        (вздыхает)      
Тебя только могила исправит! Коста погибает, а ты предлагаешь ему выпить⁈
 Ваня        (топочет ножками)      
Дура! Не лезь! (задумывается) Хотя, выпить — тоже неплохая идея! Но не сейчас! Потом!
 Папа Допуло 
Да, да! Отдыхать будем — когда изумруд добудем!
 Варвара        (Ване)      
Сейчас убью тебя! Говори, что нужно!
 Ваня 
Сперва нужно вооружиться!
(Всеобщий вздох одобрения)
 Проскурин        (говорит горячо)      
Дело толкует Мавромихали! Потом сообразишь, что и как.
(Коста, маша крыльями, подлетает к ружьям, лежащим подле).
 Папа Допуло 
Не советовал бы.
 Коста 
?
 Папа Допуло 
Неужели вы думаете, дорогой мой, что вам оставили заряженные ружья⁈
(все участливо вздыхают).
 Папа Допуло 
А боеприпасов вам здесь не найти. Чулан — не арсенал! И не пороховой погреб!
 Спенсер        (неожиданно вылетает из стены. Говорит, саркастически улыбаясь).      
А револьверов, подаренных мной, я что-то тоже не вижу!
(Все бросаются на Спенсера. Мутузят его. Спенсер, охая, исчезает.)
Мария (отдышавшись)
Изверги! Где он найдёт оружие в этом чулане⁈
 Вася        (сплёвывая)      
А ты пошарь за поясом.
(Коста, следуя совету, достаёт из-за пояса острый, как бритва, разделочный ножик для мяса, используемый вместо столового прибора).
 Вася 
Ну, вот! А ты боялась!
 Папа Допуло        (призывает всех замолчать)      
Но, чу! Кто-то идёт!
 Проскурин 
Расходимся по одному.
 Тамара 
Тик-так, тик-так!
(Все начинают исчезать, лопаясь как мыльные пузырики).
 Вася        (шепотом, напоследок)      
Не ссы, браток! Рот фронт!
Занавес.
Прошло 15 минут.
Скрип двери включил все чувства. Привел в режим полной готовности содержимое черепной коробки. Попытался напрячь то, что мозгами сложно назвать после того, как я так бездарно вляпался. Лишь теперь осознал, что нахожусь на корабле. Покачивало. Сильно пахло морем, и узнаваемо хлопали паруса, потерявшие ветер. И это не чулан. Это — каюта!
Вошли Белл и Лука. Я вскочил на ноги. Покачнулся. Еле удержавшись на ногах, восстановил равновесие.
— Эй, эй! Спокойней! — выставил вперед шотландец открытые ладони. — Я пришел с миром.
— Мы в море?
— Уже несколько часов. Пушечный выстрел — это прощальный сигнал из маленькой заржавленной карронады. Наш капитан Кодер, хоть и старый пройдоха, но чтит морской обычай. Можно сказать, помахал дымным облачком, как платочком, своим дружкам на рейде.
— Какого черта вы меня похитили?
— Я все вам подробно объясню, Зелим-бей, как только вы придёте в себя и немного успокоитесь. Сейчас Лука принесет вам кофе и воды ополоснуть лицо. Я буду ждать вас на палубе.
— Из рук этого чатлаха больше ничего не возьму! Пусть они у него отсохнут по локти! Где мое золото и мои револьверы? Мой кинжал?
— Золото⁈ Лука! Опять твои проделки?
Зеленый от качки Георгий суетливо и дергано стал объяснять, что хотел лишь лучшего. Подальше положишь, поближе возьмешь. Он немедленно все вернет.
— Видите, Зелим-бей, никто не покушается на ваши богатства! Что ж до оружия, вы все получите, как только мы ступим на берег Черкесии. Предосторожность, знаете ли, никогда не помешает! Особенно, с вами. Вы вспыльчивы и способны на необдуманный поступок. Не будем усложнять ситуацию, — Белл отбарабанил заранее отрепетированный монолог.
Я все же еще не пришел в себя до конца. Стоял с идиотским видом перед этой парочкой, упорно изображавшей, что ничего особенного не произошло. И не мог подобрать слов, чтобы высказать все, что было на душе.
Нашел в себе силы сделать резкий шаг в их сторону, покачнулся. Лука подхватил меня, а Белл проворно выскочил в дверь, не желая рисковать.
Киприот поспешно забормотал:
— Не вини меня! Он заставил… Дал джин с собой… Я не знал, что там снотворное…
Он с подчеркнутой заботой помог мне опуститься на циновку. Подпихнул под спину сложное стеганое одеяло. Больше суетился, чем помогал.
— Пояс с золотом? — хрипло спросил я, притворяясь совсем ослабевшим.
— Сейчас, сейчас…
— Ну же!
Георгий полез в кучу барахла в углу каюты. Копался-копался и вытащил мой пояс. Хотел отдать мне в руки.
— Рядом положи!
Он наклонился, опустил мой «личный сейф» на циновку. Я схватил его за шиворот свободной рукой, чтобы не вырвался, а правой располосовал ему щеку ножиком для мяса на две неравные части, как позже турки разделят его родину — на Северный и Южный Кипр.
Он завизжал и заплакал, опустившись на колени. Прижал ладонь к кривой красной линии от края рта к уху. Между пальцев стекали тонкие струйки крови, пачкая мою подстилку. Он судорожно искал в карманах платок, чтобы перевязать рану.
— Прекращай визжать! Не то в Джокера превращу!
Не стал ему объяснять, за что Красный Клоун из Готэм-сити получил свое прозвище. Молча забрал пояс и вышел из каюты на палубу.
…Одномачтовая кочерма с нижней палубой для гребцов размерами не поражала. Но пассажиров набралось прилично. Несколько турок-купцов, какой-то старенький мулла и пять черкесов разного возраста. Последние сидели на рваном ковре и готовили свое оружие. Сразу видно, люди бывалые. Поездка нам предстояла серьезная — как-никак блокаду еще никто не отменял. И нужно было быть готовым ко всему, вплоть до боя.
Каюта Белла располагалась на носу. Сам же он переместился на противоположный конец корабля, на задранную к верху корму с развевающимся Санжак-Шерифом. Предавался неге, попивал кофе и курил трубку в обществе нескольких турок. Расселся, как фон барон, на двухместном диванчике, прислоненном к перевернутой шлюпке. О несчастье, приключившимся с его слугой, он пока не ведал. Ему еще предстоит узнать, как Лука — абсолютно аналоговым способом — один раз упал на нож. Мог бы и два, и три, но я сегодня был добрым. Очень добрым.
Я решительно зашагал на корму.
Черкесы меня окликнули. Один — на натухайском диалекте. Я ответил. Он радостно стал что-то быстро говорить.
— Не спеши, прошу тебя! — остановил я его словесный поток. — Я — Зелим-бей. Урум. Еду в гости к Гассан-бею под Адлер.
Мне стали отвечать по-турецки, и дело пошло живее. Выяснилось, что все возвращались с товарами домой после того, как продали на рынке Стамбула рабынь. Лишь один черкес по имени Хассан съездил в Турцию на заработки. Думал наняться в пастухи, но неудачно. Пастухов в Анатолии и своих хватало.
Остальные горцы тоже были недовольны своей поездкой. Думали хорошо заработать. Но долго не могли распродать свой живой товар и сильно потратились на проживание.
— Этих баб прокормить и причипурить — сплошные расходы! — сетовали они на свои беды. — А ты, урум, не слишком кружной маршрут выбрал до Адлера? Мы, вроде, в Пшаду плывем.
— А меня никто не спрашивал! Опоили зельем и бессознательным на борт доставили!
— То-то мы видели, что тебя, как бревно, на борт приволокли. Думали пьяный. Мулла на тебя ругался! Что сделаешь с обидчиком? Если англичанин виноват, лучше его не трогай. Нас попросили уважаемые люди за ним присмотреть. Он полезный нашему делу человек. Видишь наш флаг на корме? Это Якуб-бей его повесил.
Ха, шотландцу уже имя дали. Неплохо он подготовился!
— Руки чешутся этому бею шею свернуть! Но пока погожу! А слугу его наказал. Это он мне зелье подлил в питье.
— Не он ли в каюте визжал?
— Он самый. Попортил личико красавчику! — я показал горцем свой нож.
— За такие дела мог бы и нос ему отрезать! — серьезно кивнули мне черкесы. Принялись сразу бурно обсуждать, сколько скота назначили бы старейшины в уплату за обиду.
Дослушать или вставить слово мне не дал Белл. Окликнул меня с кормы:
— Зелим-бей! Идите к нам! Представлю вас капитану Кодеру! Это самый веселый турок, которого я встретил в жизни!
Я пожал плечами. Шкипер «торговца», на котором я отплыл из Одессы, был не прочь посмеяться. Просто Белл не оценил его юмора. И этот пожилой и толстый Кодер оказался той же породы — любитель подшучивать над окружающими. Но в одежде оставался османом с ног до головы. Таким же попугаем, как все турки. Желтые домашние туфли, красное и синее вокруг тучного тела и оранжевый тюрбан над загорелым до черноты морщинистым лицом.
И неизменная трубка в руке, заменявшая ему датчик указателя ветра. Он ставил ее на планшир и смотрел, куда уносит дым. Его уносило в нужную сторону. Капитан был доволен. Кочерма на приличной скорости удалялась от турецких берегов.
— Присаживайтесь рядом! Поговорим, — сказал Белл, похлопав рукой по свободному месту на диванчике.
Я кочевряжиться не стал.
— Зачем меня было похищать? — первым делом спросил, удобно расположившись. По сигналу кэпа мне сунули в руки чашку с кофе.
— А что мне было делать? Вы встали в позу. А мне нужно, чтобы мы попали в Черкесию вместе.
Я подозрительно смотрел на чашку, не решаясь сделать первый глоток. Вздохнул. Чего уж там, пусть будет, как будет. И выпил.
— Не воображайте себе невесть что о своей персоне, — Белл даже в нынешней ситуации оставался верен себе. — Задержание «Лисицы» и наш с вами арест произвел очень дурное впечатление на горцев. Они засомневались в могуществе моей страны. И нет лучше способа развеять их опасения, как обоим им показаться там!
— Это все причины? — уточнил я, возвращая турку-слуге пустую чашку.
— Нет, не все. Вами крайне недоволен лорд Понсонби. До него дошли известия, что вы имели наглость передавать в Лондон какие-то сообщения. А это — прерогатива исключительно посла. Ему решать, что, как и когда сообщать.
— Или искажать? — хмыкнул я.
Белл пропустил мимо ушей мою ремарку.
— Он просил вас уведомить, что не желает вашего присутствия в Турции! Если бы вы не были нужны мне в Черкесии, все могло бы повернуться иначе.
Что ж, все яснее ясного. Лишь стечение обстоятельств меня уберегло от того, чтобы мой труп с высунутым языком не нашли в синопской канаве. Чертовы аристократы! Им плевать, что я оказал английской короне неоценимые услуги!
— Я не понимаю, чем вы сейчас недовольны? — искренне признался Белл. — Вы хотели попасть в Черкесию. Мы туда плывём под всеми парусами. С отличным экипажем. Вы только посмотрите, как они ловко управляются с парусами. Здесь, на «Ени», я чувствую себя в большей безопасности, чем на «Аяксе» с его командой из новичков.
— У меня не было возможности оценить выучку моряков русского брига, — напомнил я Беллу пикантный нюанс. — Я в трюме сидел — в цепях!
— Зато сейчас плывете, куда вам нужно. И совершенно бесплатно! А мне наша поездка обошлась в две тысячи пиастров. И — вы только представьте — Кодер в последний момент потребовал удвоить сумму. Сколько споров мне пришлось выдержать! Лишь Лука смог уговорить его соблюдать взятые на себя обязательства!
— Думаю, в ближайшее время из него не выйдет достойного переговорщика! — рассмеялся я громко.
— Что вы с ним сделали? — взволнованно вскричал Белл.
— Попортил ножом его слащавую рожу!
Белл вскочил.
— Вы — чудовище! — он бросился на бак.
— Какой сегодня день? — крикнул ему в спину.
— 14 апреля, пятница! — ответил он, не оборачиваясь[1].
Я очень удивился. Конечно, солнце уже давно перевалило за полдень (не хило я поспал после зелья Белла), но отплыть в священный для мусульман день?
— Капитан Кодер! — обратился я к турку. — Как так вышло, что вы отплыли именно сегодня?
— Какие проблемы, мой друг? Или ты мулла и считаешь, что в пятницу не достойно работать? Моряка кормит ветер! Всю неделю он менялся, как цены на базаре накануне рамадана. Мы сходили в мечеть через час после полудня и совершили все молитвы за счастливое путешествие. Более ничто не мешало нам отправиться в путь.
— Насколько вы уверены, что оно действительно выйдет счастливым? Мне нужно как можно быстрее добраться до Абхазии!
— Кто же сможет тебе ответить, Зелим-бей? Я двадцать пять лет хожу к берегам Черкесии. Многое повидал. Однажды нас чуть не сцапал русский крейсер. Пришлось бросить корабль и плыть на шлюпке до Синопа. С нами была одна черкешенка. Сам знаешь, чем мы рисковали.
Я тяжело вздохнул. Безбожно выбился из графика. Трагически! Теперь оставалось лишь уповать на то, чтобы перехватить Тамару на пути ко двору князя Шервашидзе. Знать бы еще, кому ее предназначили в жены⁈
— Не печалься, храбрый воин, — попытался успокоить меня Кодер. — Раздели со мной вечернюю трапезу!
По его сигналу кок подал нам ужин. Одну тарелку на двоих с соленой бараниной, обжаренной с луком и яйцами. Я съел половину. Передал капитану остатки. Стоявший сзади нас рулевой — молодой красавчик-турок — бросал на нас завистливые взгляды, опираясь на брус, служивший рулем.
Мне бы его заботы! Я нервничал всю ночь из-за капризов ветра. Он то стихал, то принимался дуть с хорошей силой. Сколько мы продвинулись, я не понимал.
… Неделю! Целую неделю мы болтались в море, то приближаясь, то упархивая от кавказских берегов.
Белл вел все это время дневник и зачитывал капитану написанное утром или вечером. Это абсолютно прозаичное событие он обставлял таким образом, будто являл миру новый акт «Гамлета». Читал всегда стоя, чуть отставив руку с дневником. Его описание, например, завтрака, подавалось, чуть ли не как решающая драка между принцем датским и Лаэртом. Не меньше и не больше!
«Ну, конечно! — злился я. — Он же уверен, что не дневник ведёт. Он уверен, что пишет историю! Господи! Как же я его ненавижу! И этот голос! Смазать бы тебе там шестеренки, пройтись по твоим связкам ножичком, чтобы не скрипели, писателишка недоделанный!»
Моё раздражение этими его ежедневными «посланиями к человечеству» было настолько велико, что уже на третий день мой мозг стал в пику ему вести свой дневник.
'15 апреля, суббота.
Ветер особых беспокойств не доставил. Лишь на один час он почти стих, но потом задул с прежней силой. По словам капитана, прошли не менее восьмидесяти миль или более.
Белл на палубе не появлялся. Оставался с Лукой. Еду им отнесли в каюту.
16 апреля, воскресенье.
Царило почти полное безветрие. Великолепная весенняя солнечная погода не радовала. Капитан заявил, что без крепкого попутного ветра нам не прорваться сквозь строй русских крейсеров.
Мулла предложил беспроигрышный способ. Написать на бумажке строчку стихов из Корана, прикрепить ее к мачте на самом верху, а с обратной стороны привязать томик со священным текстом, который нашелся у одного из пассажиров. Так и сделали. Турки совершили вечерний намаз. Ветер услышал их молитвы и усилился.
17 апреля, понедельник.
Весь день болтались в море, не продвинувшись и на милю. Все на борту погрузились в уныние. Даже звуки веселой мелодии, которую исполнил Хассан на своем похожим на примитивный гобой инструменте, не тронули мое сердце. Я не отрывал глаз от туманного горизонта в надежде увидеть берега Кавказа.
18 апреля, вторник.
Ночью поймали попутный ветер и продвинулись серьезно вперед. Утро выдалось туманным. В этом белесом мареве, где-то вдали, слева по курсу, раздались двенадцать выстрелов пушки. Все переполошились. Капитан решительно направил корабль южнее.
Утром заметили вершины гор. Разгорелся спор, куда мы вышли — к Анапе или Геленджику? Но особого смысла в нем не было. Поднялся сильный восточный ветер. Волнение, вызванное мощным течением, стало играть с кочермой. Кодер заявил, что возвращается в Синоп.
Я решительно возражал, жалея, что Белл не вернул мне кинжал. Он, словно почувствовав мою злость, прибежал на корму. Присоединился к моим уговорам. Как-никак, но профессиональный шиппер разбирался в навигации куда лучше меня. Совместными усилиями мы убедили капитана взять курс на юг. Стало очевидно, что, если ветер не переменится, о Пшаде Беллу нечего и мечтать. По моим прикидкам, мы приблизились к Туапсе.
19 апреля, среда.
Ветер снова стих, но сильное волнение стало сносить нас к северу. У нас не было ни возможности направиться к берегу, ни уйти от русских морских патрулей. Попасть в плен я не боялся. Но потеря времени! Когда счет идет на дни, если не на часы!
— Давайте возьмемся за весла! — вскричал юный музыкант Хассан, притворявшийся пастушком.
Проблема заключалась в том, что сильная облачность закрывала нам горные хребты, а туман над водой — сам берег. Приблизившись к нему, мы рисковали налететь на скалы или столкнуться нос к носу с вражеским кораблем. Выставили наблюдателя на мачту. Он периодически нас пугал своими криками о том, что видит что-то вдали. Мне хотелось его пристрелить!
20 апреля, четверг.
Восточное Причерноморье не зря прозвали ложем Борея. Ночью поднялся мощнейший северный ветер. Мы устремились на юг, выглядывая сигнальные костры черкесов. Но берег скрывался в ночной темноте.
Рассвет не принес облегчения. Мы отчаянно нуждались в каких-то ориентирах. Белл и Кодер склонились над своими картами, спорили и занимались каким-то вычислениями.
Зачем все? Что они выяснят? Я не понимал. Мы полностью во власти течения и ветра. Он снова переменился, задул от берега, и нам пришлось уходить в открытое море. Как же не было похоже это плавание на мои экспедиции на «Блиде» и «Виксене»! Теперь я на собственной шкуре испытал все тяготы турецкой контрабанды на черкесский берег! Тяжела и терниста жизнь турецкого контрабандиста! Бизнес — не приведи Господи!
21 апреля, пятница.
Восхитительное полнолуние, без единой тучки на темном небе, и легкий бриз позволили нам ночью значительно приблизиться к побережью, смещаясь на юго-восток. Все измучились от ожидания и напряжения. Спали на палубе вповалку. Рулевой, чтобы не заснуть, напевал какую-то песенку. Я дремал на диванчике рядом…'.
— Вижу парус! — прервал мои грезы крик наблюдателя. Он с рассвета дежурил на мачте. — Еще паруса!
— Это русские! — закричали матросы. — Мы пропали!
С севера на нас надвигались два корабля. Впереди шел трехмачтовый кораблик с шестью пушками. За ним поспешал бриг с вооружением помощнее. Мы разглядели эти подробности в подзорные трубы. Русские имели явное преимущество в парусной оснастке.
— Это куттер![2] Неплохой ходок! Нужно выбросить за борт все лишнее! — завопил Белл. — Карронаду! От нее никакого прока. Бочку с водой! Припасы!
Капитан Кодер выбросил лишь зеленый флаг Белла и приказал спустить на воду шлюпку. Матросы ставили все паруса, какие возможно. Черкесы и турки-торговцы бросились вниз, на гребную палубу, и, разобрав восемь весел, уселись по двое за каждое. Вскоре снизу стало задаваться знакомое: «Ки-ри-ра! А-ки-ри-ра!» Так черкесы подбадривали себя и задавали ритм гребле.
— Несите мои револьверы, Белл! И кинжал. Возможно, нам предстоит вступить в бой. И гоните Луку подменить уставшего гребца!
— Он недомогает по вашей милости!
— Могу его подбодрить! Для симметрии рожу располосую с правой стороны!
Белл кинул на меня злобный взгляд, но подчинился. Вскоре моя «прелесть» в виде двух револьверов оказалась у меня в руках.
Не успел я зарядить творения мастера Коллиера, русские корабли открыли огонь. Несколько выстрелов лишь вспенили воду, но один — самый удачный — разнес в щепки шлюпку.
— Нужно спускать паруса и сдаваться! — закричали турки-матросы.
Я пригрозил им револьверами.
— Никто не сдается! Ступайте вниз подменить гребцов! — крикнул непререкаемо. Даже Белл подчинился моему приказу.
На палубу поднялась парочка уставших черкесов. Они без долгих разговоров расхватали свои ружья и принялись их заряжать.
— Поберегите патроны! Если дело дойдет до абордажа, они пригодятся! — попытался я их остановить.
Но черкесы, не слушая меня, открыли огонь по куттеру, подходившему на дистанцию мушкетного выстрела.
— Кажется, я снял одного! — похвалился один горец.
— И чего ты добился? Только разозлил их! — я не скрывал своего раздражения. Ситуация выходила из-под контроля.
Он бесстрастно пожал плечами и снова начал заряжать свой древний карамультук.
Ядра все чаще пролетали над нами. В корму пару раз ощутимо прилетело. Одно ядро проделало дыру в парусе. Спасало то, что у куттера пушки были несерьезных калибров, а артиллеристы — явные новички. И он откровенно мешал бригу, перекрыв ему сектор обстрела. Видимо, сам нацелился на приз.
«Вот смеху бы было, — грустно подумал я, — если бы сейчас нас атаковал бы конфискованный „Виксен“. Белл бы этого не перенес!»
Капитан куттера совершал явные ошибки одну за другой. Вместо того, чтобы обогнать нас и отрезать от берега, он то шел на сближение, мешая своим пушкарям, то сбивался с курса, меняя галс. Тем не менее, на палубе «Ени» нарастала паника. Матросы плакали. Вставали на колени, умоляя капитана остановиться. Лишь горцы со мной во главе вынуждали их управляться с парусами. Но даже наши угрозы не спасали дело: один лисель оказался безнадежно запутан в снастях.
Казалось, ничто не могло нас спасти. Пробегая мимо открытого люка, я заметил отчаяние на лицах гребцов. Но, как ни странно, берег был все ближе и ближе. И уже было видно, как с гор к морю сбегаются толпы народу. Через короткое мгновение несколько полностью забитых вооруженными людьми длинных лодок рванули нам навстречу. Спасение было близко.
Капитан куттера решился на крайний шаг. Он хотел притереться к нам бортом и забросить абордажную команду на нашу палубу.
— Все черкесы — наверх! — заорал я что есть мочи и стал стрелять из револьвера поверх голов русских матросов, стягивающихся к месту атаки.
Они отпрянули. Кое-кто бросился на палубу. Я мог в деталях разглядеть белые, как мел, лица и растерянные взгляды. Когда я разрядил первый револьвер и поднял второй, матросы стали прятаться за фальшборт.
Русский офицер кричал на них и грозил мне кулаком. Момент был безнадежно упущен. Черкесские лодки приближались. Куттер не решился вступить с ними в бой и изменил курс.
Вскоре одна из длинных лодок горцев прижалась к нашему борту. С кочермы кинули канат. На нашу палубу легко взобрался молодой черкес с кривой саблей в руках.
— Курчок-али! Как я рад тебя видеть! — я сунул револьверы за пояс и распахнул объятья княжичу, как старому другу.
По-моему, судьба мне улыбнулась. После недельных мытарств на море мы прибыли туда, куда я стремился: во владения Хоттабыча!

[1] Очень странный момент содержится в дневниках Дж. Белла. Он сообщает, что отплытие в Черкесию задержалось до утра пятницы 14 апреля 1837 г. из-за наступления священного дня для мусульман. Но правоверные обязаны посетить мечеть в час дня. Лишь потом можно заняться другими делами. Мы решили отступить от исторического источника, руководствуясь логикой.
[2] Белл ошибся. Судя по всему, его кочерму преследовал люггер «Геленджик». Остается лишь догадываться, как опытный шиппер мог спутать люггер с куттером, легким посыльным двухмачтовым судном.



Глава 12
Накануне штурма мыса Адлер

В кунацкой Гассан-бея было традиционно людно. Помимо пассажиров «Ени» были еще гости, заглянувшие послушать новости из Турции. И ожидался всплеск числа визитеров, которые слетятся посмотреть на Белла, послушать его речи и определить, с кем ему встречаться и вести дальнейшие переговоры. Ибо планы шотландца, как оказалось, были грандиозными. Он с порога заявил Хоттабычу, что прислан английской короной, дабы помочь разобщенным горцам сплотиться и создать общее правительство.
— В единстве — ваша сила и спасение! Общими усилиями снесете русских в море. Блокада исчезнет сама собой. И вернутся спокойные годы. Как те, когда черкесы были вассалами султана.
Белл чесал как по писаному. За его спиной прятался Лука, «красуясь» свежим шрамом. Он поглядывал на меня с нескрываемым страхом. И это несколько смазывало впечатление от уверенной речи шотландца.
— Как же исчезнет блокада? — ехидно спрашивал Гассан-бей, плотоядно поглядывая на гору подарков, которые притащил с собой Белл. — Может, тебе ликеру принести или вина?
Наш хозяин зашел в кунацкую, когда все поели, узнать, нет ли еще в чем-то нужды у гостей. На самом деле, старый разводила рассчитывал на обмен подарками, но Белл не купился. Продолжил свои политические речи:
— Блокада исчезнет потому, что без крепостей русские не смогут постоянно гонять туда-сюда свои крейсера. Где они укроются во время бури? Пополнят запасы воды? Переночуют в безопасности?
Хоттабыч, по его словам, любил английского короля и не любил — о чем умалчивал — наплыва гостей. Прожорливые как саранча, они могли серьезно подточить его запасы. А еще подарки! Как он ненавидел подарки! По правилам, принятым у горцев, если гость нахваливает какую-т вещь, ее нужно было предложить в дар. Более чем эффективный, наряду с поединком с более сильным противником, механизм поддерживать социальное равенство. Выпрашивая подарки, можно было разорить. Поединками — лишить головы того, кто начинал представлять угрозу для окружающих. Но ведь никто не запрещает умному человеку обернуть к своей пользе любые устои общества⁈
— Выходит, сменять ликер на ткань не хочешь? — Белл отрицательно качнул головой. — Ружья у тебя хорошие! Охотничьи!
— Я с удовольствием подарю вам одно, уважаемый Гассан-бей!
Хоттабыч удовлетворённо крякнул. Вроде, этот англичанин небезнадежен. Горец перевел свой взгляд на меня. Смотрел без злобы. Скорее с любопытством.
— Вернулся, значит, — констатировал он.
Я был в легком замешательстве. С одной стороны, мне не помешала бы помощь правой руки князя Берзега. А с другой — оставался незакрытым гештальт с Софыджем. Роль Гассан-бея в предательстве проводника еще предстояло выяснить. Хватало и других вопросов и предупреждений, которые не стоило прилюдно озвучивать.
— Мы не могли бы поговорить наедине? — спросил я.
— Можно и поговорить, — кивнул своим мыслям Хоттабыч. — Пойдем к туркам, подберем тебе мерина.
Мы вышли из кунацкой и двинулись к калитке в палисаде, ведущей к майдану с торговыми рядами. В спину нам воскликнул Белл, недовольный, что я утащил от него важного собеседника:
— Надеюсь, вы ненадолго лишили нас своего общества, уважаемый Гассан-бей?
— Неприятный человек, — шепнул мне Хоттабыч.
— Неприятный — это слабое определение. Настоящая заноза в заднице!
Старый убых рассмеялся. Но глаза оставались все такими же бесстрастными.
— Я передумал. Пойдем в главный дом. Чувствую, разговор нам предстоит долгий.
Мы поднялись по узкой винтовой лестнице в зал, где Спенсер полгода назад осматривал колено старухи. Здесь мало что изменилось. В отличие от меня.
Я не стал тянуть кота за Фаберже и выложил историю с переходом в Сванетию во всех подробностях. Гассан-бей не на шутку возбудился. Он ругался сквозь зубы на Софыджа. Крикнул во двор через узкое окно-бойницу, чтобы позвали Курчок-Али.
— Клянусь, я не такого хотел, когда отправлял с вами эту отрыжку шакала! Просто он надоел нам здесь своей постоянно кислой рожей и скрытой наглостью. Но чтобы такое! Нарушить обещание! И заявиться ко мне с уверениями, что дело выполнено! Вернется — потащу его на суд! Потребую отступного в сотню баранов! — Гассан-бей сейчас напоминал русского мафиози из 90-х, который планировать поставить на счетчик проворовавшегося барыгу.
— Это не все ваши проблемы, уважаемый! Еще одну дурную весть вам принес.
— Что еще? — сердито буркнул Хоттабыч.
— Русские планируют атаковать мыс Адлер!
— Что⁈
Хоттабыч в один момент превратился из гротескного восточного персонажа — из этакого торгаша, уставшего от жизни — в воина-ветерана, не забывшего с какого конца браться за шомпол пистолета. Он вскочил с накрытого ковром диванчика и заходил по комнате.
— Точно знаешь, что нападут?
— Слышал разговоры морских офицеров в Севастополе. Не знали они, что русский понимаю, — напустил я тень на плетень. Про нашу эпопею с «Виксеном» Белл подробно рассказал в кунацкой.
— Последние годы столько попреков услышал! Мол, с русскими дело имеешь. Вот вам и ответ! — зло бросил старик неизвестным оппонентам.
— Думаю, придут большими силами на кораблях Абхазского отряда. Сметут все пушечным огнем, — подсказал я в надежде спасти жизни мирных.
— До нас им далеко будет с моря дострелить, — стал рассуждать вслух Гассан-бей. — Но аул за рощей…
— Если русские оседлают возвышенность справа от мыса за рекой Мдзимтой и втащат туда пушки, худо будет.
Гассан-бей кивнул, но не ответил. Весь ушел в свои мысли.
— Нападут или в ближайшую неделю, или в середине лета.
— Почему так решили, уважаемый?
— Снега начали таять в горах. Реки ближайший месяц станут непроходимы. Даже в устьях протоки новые появятся.
— Так они же с моря зайдут? — удивился я.
— Никогда не забывай про возможность отступления! А ну как мы какой отряд отрежем от моря? Куда побегут? В Гагры! Как ты с англичанином, — старик засмеялся хриплым лающим смехом, припомнив обстоятельства нашего знакомства.
Застонали ступеньки уличной лестницы под быстрыми шагами. В зал влетел запыхавшийся Курчок-Али.
Гассан-бей быстро ввел его в курс дела и стал отдавать указания:
— Шли гонцов к соседям. К князю Облагу, братьям Аредба и к медовеевским Маршаниям. Женщин и детей в горы надобно поднять. У завала на мысе караулы усилить. Сам распорядись! Мне еще с гостем нужно договорить.
Я понимал, что совершаю сейчас предательство русских. Их встретят не цветами, а свинцом. И готовые к бою команды горцев нанесут куда больший урон чем тот, который вышел бы, заставь их русские врасплох. То есть я уже виноват в будущих потерях у десанта. Но я не мог поступить иначе. Война — дело мужчин, а не женщин и детей. Смерть любого из них легла бы на мою совесть тяжким грузом.
Курчок-али убежал исполнять приказания. Хоттабыч устало присел обратно на свою оттоманку. Посидел молча пару минут, прикрыв глаза и прикидывая, не упустил ли какую мелочь.
— Что от меня хотел? — внезапно очнулся от своих дум старик.
— Вопросов много, — тут же откликнулся я.
— Задавай по одному. Я от тебя не убегу, — усмехнулся старик.
— Что мне сделать с Софыджем, если встречу? — спросил я без обиняков.
— С тобой ему ворованным скотом не рассчитаться, — задумался Гассан-бей. — Мало того, что предал. Так вдобавок на край гибели толкнул. Не прошли бы вы с инглезом перевал, не повстречайся вам темиргоевец. Но все же живы остались. Крови вашей на нем нет. Стало быть, и о кровной мести разговора нет.
— А что на такой случай предлагает кодекс чести?
— Уорк хабзэ? Да рожу ему укрась отметиной при встрече, чтобы все знали, что он гад и предатель. Если не побоишься, конечно, получить позже выстрел в спину. Вон, слуга у Якуб-бея красуется свежим шрамом. Не твоя ль работа?
— Моя! — честно признался я, не видя причин скрывать свою роль в рождении полу-Джокера Луки.
— Почему-то так и думал. Про тебя зимой разное болтали. Называли Зелим-беем. Выходит, заслужил имя, урум заговоренный?
— Выходит — так! — согласился я, надеясь, что эти слова прозвучали не как самопиар. — Не слыхали ничего про уже состоявшуюся или намеченную свадьбу при дворе абхазского князя?
— У Шервашидзе? Нет, не слышал. Не жалуют его люди. Князь без подданных![1] — оскалился Гассан-бей. — Тебе он зачем? По какой надобности? Имей в виду, он к гостям без двух пистолетов не выходит!
— Выбора у меня нет. Нужно к нему ехать.
— Не спрашиваю, в чем причина спешки. Скажу лишь одно. Сперва с Софыджем разберись. Он тут неподалеку. На днях должен вернуться из Ачипсоу, где твой дружок Маршаний проживает. Если Софыдж узнает про возвращение Зелим-бея, может и к русским перебежать. Эх, старая моя голова! Со второй твоей новостью забыл, зачем сына звал! Я ж хотел тебе сопровождающего до медовеевцев дать! Съездишь, заодно Маршанию мою просьбу о помощи передашь! А он, в свой черед, со своей родней свяжется! Этих Маршаниев по Абхазии не счесть!
Я тут же проглотил не успевшие сорваться с языка слова о том, что спешу. Гассан-бей был из породы людей, не терпящих отговорок. Подготовка к отражению русского штурма мыса Адлер — дело нешуточное.
Хоттабыч (хотя уже и не Хоттабыч, а скорее, Гендальф с куцей бородой) понял смену моей мимики по-своему.
— Ты Маршанию из Ачипсоу чем-то приглянулся. А это многое значит. С этими медовеевцами вечная морока! Что у них на уме? Ремесел толком не знают. Хищничеством живут. Ладно бы за Кубань ходили. Так они черкесов жалят, как пчела. В общем, лучше тебя посланца и не придумаешь! А нам их клинки и ружья не помешают. В лесном бою им равных нет.
Я покорно вздохнул. Прости, Тамара! В моем беге к тебе так: шаг вперед — два назад! И никак не вырваться из этого круга!
… Дорога на Красную Поляну, где жил Маршаний, была сущим адом[2]. Узкая тропинка вилась вдоль Мздимты, то и дело упираясь в непроходимую скалу. Приходилось или двигаться по прозрачной воде, или спешиваться и переходить на другой — иногда глинистый и топкий — берег, прыгая по камням. Лошади шли рядом, безошибочно находя брод благодаря своей выучке. Без них всем нам пришлось бы тяжко.
До полноводья оставалась еще неделя, но снег в горах уже вовсю превращался в воду, в размазанный по кавказским склонам Ниагарский водопад, сметавший все на своем пути. Страшно подумать, что творилось в верховьях Мздимты. Наверное, горные потоки подхватывали как пушинку нехилые валуны и тащили их вниз, чтобы пристроить на столетие-другое на новом месте. На отрезке между устьем и Ачипсоу еще пробраться было возможно, но уже небезопасно. В узких местах река рычала диким зверем.
Я помнил совсем другую дорогу на Красную поляну. Она пролегала верхами, вырубленная в скальной породе пленными-турками в годы Первой Мировой. Страшный узкий путь, отмеченный остовами свалившихся с приличной высоты автомобилей.
Быть может, медовеевцы не могли похвастать особым богатством, но безопасностью — однозначно. Горы надежно хранили их дом. А там, где они схалтурили, постарался человек. Рукотворные каменные завалы то и дело преграждали нам путь.
Моим спутником стал один из убыхов-узденей Берзега, из числа тех, кто был с Курчок-Али, когда мы ехали встречать свадебный поезд из Карачая. По-турецки он не говорил. По-натухайски знал, хорошо если, несколько слов. Так что мы разговаривали преимущественно руками и непереводимыми междометиями. Понимали друг друга отлично. Когда ты то и дело проваливаешься в промоину или поскальзываешься на камне, понятно и без слов, в каком «восторге» ты пребываешь!
Без него я не проехал бы и пары километров вдоль Мздимты. Тропинка так хитро была устроена, что то и дело пропадала. Лишь знающий путь мог безошибочно сориентироваться в нагромождении камней. И никакой «встречки». Попадись нам кто-то, едущий в противоположном направлении, проблем не избежать. И не сбежать, если столкнёшься с врагом!
Именно так случилось с Софыджем!
Мы уже почти добрались до Ачипсоу. По крайней мере, так я понял по возгласам моего проводника. Совершили очередной переход через реку, чудом не свалившись с мокрых камней и не потеряв чувяки в прибрежной глине. Только-только оседлали лошадей и продолжили свой путь. Не успели завершать очередной поворот, как столкнулись с моим бывшим проводником!
Прав оказался Гассан-бей, предупредив, что Софыдж вот-вот вернется в окрестности Адлера. Без понятия, чем он занимался у медовеевцев. Наверное, снова хвалился, какой он весь из себя знаменитый абрек. Рассказывал лихим горцам в кунацкой, экий из него вышел бесстрашный и неукротимый, как все абадзины, воин! Наверное, поэтому, мгновенно меня узнав, он спрыгнул с коня и водой попытался от нас уйти на другой берег. Туда, где к воде примыкали густые кусты, образуя границу каньона, а по его склону ниспадал красивейший водопад.
Я среагировал молниеносно. Выхватил заряженный револьвер из седельной кобуры и выстрелил в камень на пути этого труса. Брызнули скальные осколки. Выстрел заглушил на мгновение шум весенней Мздимты.
— Бешеный урум! — закричал Софыдж, размахивая руками, чтобы удержать равновесие.
Куда там! Шлепнулся в воду, подняв тучу брызг.
Я спрыгнул с коня на каменистую осыпь под крики узденя Берзега. Провернул барабан револьвера. Софыдж все понял. Покорно зашлепал ко мне, осыпая нас ругательствами и угрозами. Мой спутник-убых что-то грозно ему крикнул, упомянув имя Гассан-бея. Абадзин заткнулся. Выбрался на сухое место.
— Урум! Я заплачу виру!
Я молча приблизился. Вытащил ножик.
— Только не глаз! — завопил Софыдж.
— Сядь!
Я указал ему на камень. Он замотал головой.
— Сядь! Кровь возьму — жизнь оставлю!
Софыдж заплакал. Слезы стекали по его щекам редким водопадом. Он вглядывался в меня, переводя взгляд с револьвера на ножик. Потом на мое лицо и снова на револьвер. Решился, в конце концов, и уселся на камень.
Я быстро взмахнул ножиком и прочертил полосу от края рта к уху предателя. К чести Софыджа, он не завопил, как Лука. Не схватился за щеку. Лишь ненавидяще смотрел на меня, не отрываясь.
— Вынимай газыри и сыпь заряды в воду! — приказал я.
Он подчинился.
— Теперь ружье!
Мне совсем не улыбалось получить выстрел в спину. Ни секунды не сомневался, что он на такое способен. Пистолета на поясе у него не было. За кинжал хвататься у него решимости не хватит! Без ружья — вернее, без патронов — он был мне не страшен. Конечно, пройдет время, и он захочет отомстить. Плевать! Как говорил Торнау, на Кавказе все — фаталисты! А жить все время оглядываясь? Из-за этой мрази? Три раза тьфу на него! Зелим-бей я или погулять вышел⁈
Он вытащил свой мушкет из мехового чехла и очистил зарядную полку. Из седельной сумки достал тряпицу и прижал к щеке, чтобы остановить кровь.
Убых снова что-то грозно крикнул. Я понял, что он приказал Софыджу столкнуть своего коня в воду, чтобы освободить нам дорогу. Абадзин подчинился.
— Захочешь отомстить, всегда пожалуйста! Буду ждать приглашения на бурку! — спокойно сказал я, глядя ему в глаза.
Он что-то пробормотал себе под нос. Жалкий и растерявший весь свой напускной апломб, он был смешон. Я рассмеялся ему в лицо. Стерпел и это. Сдулся великий абрек, хвалившийся перед всем аулом на пути в Карачай своими подвигами!
— Едем! — позвал я убыха.
Он взглянул на меня с уважением. Наверное, был бы у черкесов в заводе такой знак, показал бы мне большой палец. Но он лишь цокнул языком и тронул коня.
Я вскочил на своего и, не оглядываясь, поехал следом. Софыдж стоял по колено в воде. Отвел взгляд, когда я проехал мимо. Уверен, он выдумывал в этот момент сотни казней на мою голову.
Мы отдалились не более чем на сотню метров, как нам навстречу показалась группа всадников. Медовеевцы! Я сразу узнал Маршания и помахал ему рукой. Он ответил, не выдав своего удивления.
За спиной раздался выстрел и вскрик. Я развернулся в седле.
Все также стоя в реке по колено, Софыдж зажимал окровавленное плечо рукой. Приклад его ружья торчал из воды. Из кустов напротив выглядывал какой-то человек в драных лохмотьях. Я узнал его. Еще один старый знакомый! Верная тень капитана Абделя, безъязыкий Бахадур!
Вот так встреча на берегу Мздимты!
Я спрыгнул с очередного «Боливара» и кинулся назад. На ходу бросил алжирцу «Жди!» и занялся Софыджем. Принялся хлестать плеткой, жалея об одном. Слишком легкая. Без свинцовой пули на кончике. Лишь лопаточка, которой нормально не приголубишь.
Сбил ему папаху с головы, что считалось страшным оскорблением для горцев.[3] Охаживал его по плечам, вбивая в реку. Софыдж от каждого удара крякал. Одной рукой зажимал рану на плече, из которой торчал гвоздь. Другой — заслонял лицо от ударов плеткой.
— Маршаний! Все не так! — крикнул я подбегавшим горцам.
Они, протиснувшись между нашими лошадьми, уже спешили к месту схватки. Их намерения были не понятны. Посему, отвлекшись от экзекуции, я снова закричал:
— Я в своем праве! Немой меня спас!
Выхватил из воды ружье, из которого в меня стрелял Софыдж (ни секунды в этом не сомневался) и кинул под ноги алжирцу. И продолжил хлестать абадзина.
— Уберите от меня бешеного! — заорал Софыдж.
— Урум! Остановись! — попытался меня урезонить Маршаний и указал на Бахадура. — Осторожнее! У него могут быть гвозди!
Алжирец, выпрямившись из кустов во весь рост, сунул руку за пазуху.
— Не стрелять! — заорал я что есть мочи.
Горцы засмеялись, подбегая все ближе.
— Нас не напугать ржавой железякой! — молвил Маршаний и ткнул пальцем в алжирца. — Сдавайся, безъязыкий! Оденем на тебя оковы, и все будет кончено! Не надоело бегать?
Бахадур присел в своих кустах, скрывшись из глаз.
Я вышел из воды. Плеткой, как гаишным жезлом, перекрыл тропу, не давая никому приблизиться к алжирцу.
— Маршаний! Нам нужно поговорить!

[1] Владетельный абхазский князь Михаил Шервашидзе (Чачба) принял сторону русских. С октября 1837 г. генерал-майор, в 1845 — генерал-лейтенант. С 1849 г. — генерал-адъютант. Многие абхазские общины его за это презирали, особенно, цебельдинцы. Пережил не одно покушение. Во время Крымской войны повел себя подозрительно. Вышел из доверия царя и наместника края. В 1866 г. был сослан в Воронеж, где и скончался в том же году.
[2] Кавказская война официально завершилась парадом на Красной Поляне в 1864 г. Медовеевцы в своей неприступной горной крепости оказались последними, до кого дотянулась карающая рука русских на Кавказе.
[3] Папаха была у кавказцев и кошельком, и барсеткой для документов, и предметом гордости.



Глава 13
Безъязыкий

Горцы сгрудились вокруг алжирца, насколько позволяла тропа. С интересом ждали развязки, обмениваясь репликами. Маршаний не спешил выносить свое решение.
Я коротко поведал суть своей претензии к Софыджу. Кивнул на убыха.
— Он может подтвердить.
— Софыдж был у меня в гостях. Пока он на моей земле, я за него отвечаю! — неохотно выдавил из себя Маршаний.
— Он в воде стоит! — усмехнулся я.
— Ловок ты, урум, как я погляжу! Но ты прав. Еще никому не удавалось взять в собственность реку. Слышал, абадзин? Что скажешь?
Софыдж, разбрасывая кровавые капли, со стоном выдернул из плеча гвоздь. Не стал отвечать медовеевцу. Его сейчас больше заботило собственное здоровье.
— Что? Нечего сказать? Тогда проваливай и больше здесь не появляйся! — подвел итог Маршаний. — А с тобой мне что делать, заговоренный?
— Принять и выслушать! Я отныне прозываюсь Зелим-беем.
— Выходит, ты уже не безымянный урум. В какое-нибудь общество приняли?
Я помотал отрицательно головой.
— Ну, то не беда! Можешь к хакучам присоединиться.
— Кто такие?
— Тебе понравятся. Такие же, как ты — сорвиголовы и разбойники[1]. Их гнездо в Псезуапе. На всех плюют со своих круч. И принимают к себе людей любого племени.
— Поживем-увидим! Спешки нет.
— И то верно. Будь моим гостем! Эй, раб! Ты долго еще в кустах будешь штаны просиживать?
— Его зовут Бахадур. Он алжирец.
— Откуда его знаешь? — удивился Маршаний.
— Плыли на одном корабле.
— Ха! Точно! Как я мог забыть! Богатую тогда мы добычу взяли. Одних женщин на продажу десяток душ. Пушки Берзегу отдали. Лошадьми и тканями рассчитался с нами Гассан-бей.
— Не продашь мне раба?
— На кой черт он тебе сдался? Толку от него никакого нет. Бродит по аулу, железки подбирает. Потом ими швыряется. Ремесел не знает. Говорить не может. И в побег собрался, как видишь.
— Продай! — твердо подтвердил я свое желание.
— Не на тропе же о делах говорить. Поехали ко мне домой.
… Стол у владетеля Ачипсоу оказался скромным. Прав был Гассан-бей, когда говорил про бедность медовеевцев. Но она не повлияла на позицию Маршания относительно судьбы Бахадура. Продавать его за золото горец отказался.
После того, как меня накормили, мы сели говорить о делах. Передал все порученное Гассан-беем. Медовеевцы обещали отправить отряд к мысу Адлер и оповестить соседские общины. Русских ждало серьезное сопротивление.
Привели алжирца. Немного помятого и в цепях. Он безучастно ждал итога моих переговоров. Но они явно не заладились. Маршаний уперся и ни в какую!
Я вздохнул. То, что задумал сделать, не лезло ни в какие ворота. Но выбора не было. Мне был нужен Бахадур. Иметь за спиной человека, готового прикрыть тебе спину — дорогого стоило. Особенно здесь, в горах Черкесии.
— И это не возьмешь в уплату?
Я положил перед Маршанием на низкий столик один из своих револьверов. Медовеевец восхищенно цокнул языком. Такое уникальное и статусное оружие не могло оставить его безучастным.
— Ты умеешь уговаривать, Зелим-бей! — восхищенно признал он. — Ценности великой эта вещь! Я не только возьму ее в уплату за свободу раба, но и дам ему коня и черкеску. Как я понимаю, он снова станет свободным.
— Договорились! Мне покойный княжич Бейзруко сулил за револьверы десять коней из табуна своего дяди, Джамбулата Болотоко, — не удержался я от похвальбы. — Ты не прогадаешь.
— Редкой храбрости и ума был темиргоевский князь! Вся Черкесия скорбит о его смерти! Не спасла его от пули заговоренная рубаха.
Маршаний встал и приказал своим людям все устроить с Бахадуром. Его увели снимать цепи. С ним пошел уздень-убых, с которым я приехал в Ачипсоу и которого, как выяснилось, звали Керантух. Хотел лошадь посмотреть, обменянную на такой выдающийся револьвер. Мы же продолжили свою беседу.
— Про все эти заговОры… — задумчиво молвил медовеевец и неожиданно выдал. — Ты, Зелим-бей, видел бы свое лицо, когда осенью нам показывал свой шрам на груди. Я ведь просто хотел убедиться, что ты под рубахой панцирь не носишь. У нас ведь как бывает. Пойдут разговоры про заговоренного. А он на самом деле в доспехе! Вот и не берет его шашка. Лишь синяков наполучает в бою. А в папаху под мех вошьет круглый шлем или сетку стальную. И будет у него голова заговоренной! — расхохотался он.
— Разыграл меня? — усмехнулся я.
— Разыграл! — согласился Маршаний. — Я вообще пошутить люблю. Как-то раз мой аталык Карамурзин привез ко мне одного русского. Тайком. Гостил у меня тогда один абрек — такой же герой, как Софыдж. Утверждал он, что русского носом чует. Вот я и посадил уруса и абрека за один стол. И все спрашивал, ничего он не почуял? Тот олух так и не понял ничего. Как же мы потом смеялись, когда он уехал!
Меня вдруг осенило.
— Офицера того не Торнау звали?
— Откуда знаешь? — напрягся Маршаний. — Я про то, что он офицер, сейчас не говорил…
— Встречался с ним однажды. Отчаянный человек.
Маршаний пристально на меня смотрел. Прикидывал, стоит ли мне доверять. Тему мы затронули непростую. Если в горах узнают, что Маршаний якшается с русскими лазутчиками, да еще офицерского звания, у него могут возникнуть проблемы. Здесь народ штрафуют, даже если просто кто-то решится у русских что-то купить.
— Меня Карамурзин попросил его приютить на время. Не мог я аталыку своему отказать.
— Я тебя не корю! Наоборот! Торнау в беду попал. Его кабардинцы захватили и где-то спрятали. Нужно его выручать. Где найти Карамурзина? Не слыхал ли ты об этом деле?
Маршаний понял, что мы на одной стороне и отнекиваться не стал. Но помочь мне ничем не мог. Не знал, ни где прячут Торнау, ни где ныне Карамурзин.
— Я про кабардинцев вот только от тебя узнал. Сидят в каком-нибудь ауле высоко в горах и мечтают о выкупе. Зимой редко в набеги отправляются. Случайно услышал недавно, что убыхи делали набег в Абхазию. Они этим делом больше других промышляют. Захватили там свадебный поезд с какой-то грузинской дворянкой. Наверное, будут у родни требовать отступных. Или в Турцию продадут.
Я задрожал всем телом. Руки покрылись липким холодным потом. Воздуха резко стало мало. Имя названо не было. Но я не сомневался: Тамара! Это ее похитили злодеи! Это ее жизни и чести сейчас угрожали пока неведомые мне горцы.
— Что с тобой? — забеспокоился мой хозяин. — Уж не отравился ли обедом? Что тебя так взволновало?
— Девушка… — только и смог я выдавить из себя.
— Неужто знаешь ее⁈ — удивился Маршаний.
Я печально кивнул.
— Если ее снасильничают, отомщу страшно!
— Об этом не беспокойся. Невеста! Значит, девственница. Кто же будет портить редкий товар? Убыхи свирепы и безжалостны. Но работорговля у них на поток поставлена. Никто с ними в этом не сравнится!
— Как мне найти девушку? Где ее могут держать?
— Тут я тебе снова мало смогу помочь. Кто в набег ходил, того не ведаю. Нужно по аулам и хуторам поездить, поспрашивать. Керантуха проси с тобой отправиться. С ним тебе выйдет легче. И безопаснее. С убыхами расслабляться нельзя. Могут и тебя попробовать в раба превратить.
— Как же я с ним объяснюсь? Он по-турецки не говорит.
— Я растолкую!
— Тогда нам следует немедленно собираться в дорогу! Не могу и минуты терять. Иначе с ума сойду от беспокойства!
Я встал.
— А где Бахадур?
Маршаний указал мне за спину. Ввели алжирца. Он был уже без цепей и в новом наряде. Я оглядел его с ног до головы. Черкеска ему досталась дрянная — медовеевцы хорошего сукна не имели. Но хоть такая. Не сильно он, конечно, был похож на черкеса со своим темно-коричневым лицом. Зато вида был свирепого. А это сейчас куда важнее, чем наряд и цвет кожи. Я задумался.
— У тебя же есть кузнец?
— Зачем тебе кузнец? — удивился Маршаний.
«Великая сила искусства! — усмехнулся я про себя. — Простая фраза. Но стоило ей засветиться в фильме, как теперь без улыбки её невозможно воспринять. Даже в такой ситуации, когда невеста на грани. Впору выть от отчаяния. А меня смех разбирает. Натура. Никуда не денешься от странности человеческих реакций в той или иной ситуации».
Маршаний ответа не дождался. Догадался сам, взглянув на Бахадура.
— А! — улыбнулся. — Тебе нужно вооружить его! Да, дело! Иначе он все гвозди у нас заберёт!
Маршаний и все вокруг рассмеялись.
Попрощался с ним. Двинулись к кузнецу. Мы с Керантухом на лошадях. Бахадур шел пешком. Держал лошадь под уздцы. Все время косился на неё. С неким страхом.
«Проблема! — подумал я. — Он же кроме кораблей, наверное, других видов транспорта и не знает. Может даже и на верблюдах ни разу не сидел. Ничего! Я вон тоже поначалу пробуксовывал с верховой ездой. Дело практики. Научится».
Подъехали к кузне. Я спешился. Подошел к кузнецу. Достал подаренную мне железную полоску Бахадура.
— Сможешь сделать такие?
— Ты смеёшься, верно? — кузнец оскорбился. — Что тут делать⁈ Два раза погреть, три раза ударить!
«В общем: два прихлопа, три притопа на общечеловеческом языке!»
— Извини. И не думал. Бахадур!
Я обернулся к нему. Вопрос задать не смог. Алжирец сейчас напоминал ребёнка, которому подарили самый вожделенный подарок в его жизни. Он смотрел на полоску в руках кузнеца, как на щенка или как на крутую машинку с пультом управления.
«Соскучился, бедолага! И опять наглядный пример странности человеческой натуры. Его освободили, сняли кандалы, одели, дали лошадь! И все это он, кажется, воспринял с меньшей радостью, чем примитивную полоску железа! Утрирую, конечно. Но не сильно».
Бахадур, наконец, нашел в себе силы, отвести взгляд от «своей прелести», посмотрел на меня.
— Сколько?
Чуть задумавшись, Бахадур растопырил обе пятерни.
— Губа не дура! — усмехнулся я. — Хорошо. Десять, так десять.
Кузнец приступил к выполнению заказа. Я присел возле кузни.
— Бахадур! — позвал алжирца, указывая на место рядом.
Алжирец подошёл, присел.
— Ты свободен!
Он склонил голову.
— Ты волен поступать как свободный человек. Идти куда хочешь. Но я не скрою. Ты мне очень нужен.
Бахадур часто закивал головой.
— Погоди! Ты, может, не понимаешь. Моя невеста в плену. Мне нужно её освободить. Времени почти не осталось. Может так случиться, что я не смогу договориться. Не смогу выкупить её так же, как выкупил тебя. И тогда мне придётся её отбивать силой. Это опасно. И ты не обязан…
Бахадур тут положил свою руку на мою. Горлом издал такой страшный звук, что мне стало очевидным, что он хотел сказать.
— Я оскорбил тебя?
Бахадур кивнул.
— Ты пойдёшь со мной?
Бахадур кивнул.
— Спасибо!
Бахадур приложил обе руки к сердцу, потом вытянул их в мою сторону.
— Но потом, когда мы освободим мою невесту…
Он не дал договорить. Улыбнувшись, покачал головой из стороны в сторону.
— До конца со мной? — спросил я.
Бахадур кивнул.
— Я рад! И, поверь, я не сомневался в тебе. Но спросить должен был!
Бахадур два раза стукнул себя по груди, что означало, что и он рад тоже, и понимает меня. Улыбнулся.
«Мне, как известному „полиглоту“ теперь нужно как-то научиться разговаривать с ним, — подумал я. — Этак в опасной ситуации мы сможем и не справиться. Пока будем друг другу объяснять, что там да как, нас прикончат. И это, если будет возможно ему что-то сказать. А если нужна полная тишина? Что тогда? Моя твоя не понимай⁈ Не годится! Выход? Простой. Обговариваем самые необходимые слова. Типа: иди, стой, беги, туда, сюда и т. д. Назначаем этим словам жесты! А что! Будет круто! Как в фильмах про спецназ! Рука с кулаком вверх — стоять!»
Тут я улыбнулся. Вспомнил ещё бейсболистов. Если жесты спецназа я ещё хоть как-то мог понять, то их мельтешение руками всегда меня забавляло.
«Разберёмся!» — я был уверен.
— Принимайте работу! — окликнул нас кузнец.
Бахадур посмотрел на меня с некоторым испугом.
— Ты свободный человек, забыл? — улыбнулся я. — Иди, принимай!
Алжирец встал, постарался принять важный вид. Подошел к кузнецу. Полоски лежали на столе. Бахадур придирчиво осмотрел все. Подержал в руке, будто взвешивал. Потом проверил баланс. Четыре из десяти отложил. Посмотрел на меня.
— Что? — я подошёл.
Бахадур указал на четыре отложенные полоски.
— Переделать?
Алжирец кивнул. Кузнец недовольно хмыкнул.
— Как?
Бахадур свёл указательный и большой пальцы.
— Тоньше? — догадался кузнец.
Алжирец часто закивал.
— Хорошо.
Бахадур начал оглядываться вокруг. Я опять понял.
— Хочешь испытать?
Алжирец кивнул.
— Куда он может пометать ножи? — спросил кузнеца.
— Куда угодно, только не в меня! — рассмеялся кузнец.
Я указал на дальний угол. Бахадур улыбнулся и начал метать ножи. По мне, он справился с шестью бросками за доли секунд. Это было так великолепно, что у кузнеца поневоле отвисла челюсть. Еще больше отвисла, когда он взглянул на доску. Все шесть ножей, воткнувшись, очертили круг с диаметром в несколько сантиметров.
«Что тут скажешь? — думал я, наблюдая, как довольный алжирец идет за ножами. — Любой профессионализм достигается упорными тренировками. Поэтому он чуть не оставил село без гвоздей! Ай, молодчина! И я тоже — сукин сын! С таким бойцом за спиной можно на многое решиться!»
Бахадур вернулся с ножами. Пять из них спрятал. Еще один отдал кузнецу на доводку. Минут через пятнадцать кузнец исполнил пожелания Бахадура. Алжирец еще раз проверил ножи. Кивнул, подтверждая, что его всё устраивает. Я расплатился. Можно было выдвигаться.
… Мы выехали втроем в сторону земель убыхов — я, Керантух и Бахадур.
Алжирец, как я и предполагал, в седле держался плохо. Но не унывал. Радовался свободе, а особенно — своим полоскам. Теперь на каждом привале он старался наточить их до бритвенной остроты.
Убых очень заинтересовался таким оружием. Доставал алжирца просьбами научить его бросать необычные ножи. Бесил меня, ибо то и дело спешивался, чтобы разыскать улетевший нож. Ему, видите ли, приспичило метать его с коня. Выходило у него пока прескверно.
К тому же он мешал нашим урокам по взаимопониманию. Хотя мы продвигались на пути учения быстрыми темпами. Уже порядка ста слов знали оба назубок. Я проверял. На привалах устраивал учения, максимально приближенные к боевым. Расходились с Бахадуром на довольно приличное расстояние друг от друга. После чего я начинал семафорить ему. Накидывал вразнобой и быстро разные действия. Бахадур оказался на редкость талантливым учеником. Практически, не ошибался. Керантух в эти минуты напоминал кузнеца с отвисшей челюстью. Убыха можно было понять. Со стороны наши учения выглядели и забавно, и странно. Два взрослых мужика. Один что-то показывает руками, а другой… Бежит, ложится, ползёт, кидает нож, замирает, ползёт обратно, встаёт, кидает нож, прячется в кустах, лезет на дерево. И т. д., и т. п. Соответственно, и я проходил муштру под началом Бахадура. Он показывал мне жесты, и я, как прилежный ученик, отвечал, что он хотел мне сказать. Было несложно. Но зато я теперь был абсолютно спокоен и уверен, что, во-первых, вскоре мы сможем с ним на языке жестов складывать не только отдельные слова, но и примитивные предложения, типа: «мама мыла раму!» А, во-вторых, вдвоём с Бахадуром нам по силам и горы свернуть!
Наши поиски решено было начать с селений у истоков рек, протекавших по убыхской земле. А далее по спирали прочесать частым гребнем ту часть аулов, в которых проживали занимавшиеся работорговлей. То есть, почти каждое селение. Убыхи с рабством давно повенчались. Набеговая система кормила их веками. И неплохо кормила. Жили они куда зажиточнее, чем их соседи медовеевцы.
Это стало понятно, стоило нам попасть в первый аул. Рабов было много. Некий даже переизбыток. Блокада сильно мешала отправлять крупные партии живого товара. Рабы накапливались, зля своих хозяев своей прожорливостью. На самом деле кормили их скудно. Мне довелось наблюдать отвратительные сцены, как несчастные вырывали друг у друга куски еды, которая оставалась после нас. Ее выносили из кунацкой и ставили на землю. Люди бросались к блюдам, расталкивая друг друга.
Среди рабов было много «русских» — тех, кого захватили во время набегов на подконтрольные Империи земли. Казаки, рекруты из внутренних районов России, переселенцы, беглые крепостные и даже казанские и астраханские татары. Религия не имела большого значения. Муллы, коих в горах шастало немало, возмущались неподобающим поведением для мусульман: нельзя держать в рабстве единоверца. Убыхи лишь смеялись в ответ. Набег позволял одеть своих женщин, спасти детей от голода и купить нового коня. Они не считали зазорным выменять у соседей-абадзехов пленников для перепродажи.
Другую группу составляли рабы-черкесы. Это могли быть и крепостные, которых поймали по случаю или во время нападения на кровника, и те, кого захватили в открытом бою, чтобы требовать выкуп. Таких называли не рабами, а «гостями». Хотя вздумай такой «гость» бежать, на него мигом надевали железо.
И дети… Маленькие дети, которых выкрали для продажи. Турки, привозившие столь нужные горцам товары, требовали именно их. Детей мужского пола воровали и для прекращения кровной мести-канлы, а не для превращения в собственность. Мальчика заставляли поцеловать грудь взрослой женщины, вводя таким образом в род. А канла внутри рода была строжайше запрещена. Мальчика возвращали кровникам с богатыми подарками, и все сохраняли честь — и обиженные, и обидчики.
— Таков закон, — говорили они.
Я чувствовал, что мой образ Черкесии, который я себе создал, дал серьезную трещину. Я не мог принять сердцем «закон», по которому один человек мог объявить другого своей собственностью. Рабство омерзительно по своей сути. Пусть нравы здесь царили патриархальные и узники не сталкивались с особой жестокостью, но насилия было не избежать. Особенно женщинам.
Поскольку я расспрашивал про княжну-грузинку, в одном ауле ко мне подвели молодую женщину, не более двадцати лет отроду, но сильно побитую жизнью. Она была похищена еще ребенком из дворянской семьи. Заключил так, поскольку она знала несколько французских слов и помнила, что жила в каком-то большом каменном доме.
Несколько раз ее насиловали другие рабы. Выдали замуж за одного из несчастных. Потом его продали в Турцию, а ее снова выдали замуж за русского солдата, попавшего в плен. Тех, кого можно было использовать на сельхозработах, старались привязать к общине с помощью брака. И эта женщина стала таким якорем, родив новому мужу двоих детей[2].
Их могла ждать страшная участь. Имея над ними полную власть, черкесы продавали в Турцию не только девушек для гаремов, но и мальчиков для бань. А там вовсю практиковалась содомия. Хамам оглани (банный мальчик) или мальчик-теллак должен был прислуживать престарелым развратникам. Бача — мальчики восьми-шестнадцати лет исполняли эротические танцы. Когда они подрастали, превращались в «кучек» — юношей-танцоров в женских одеждах. Когда я думал о принудительной детской проституции, меня трясло от злости. Невольно напрашивалась мысль, что убыхи заслужили свою судьбу за все зло, что они совершили, полностью исчезнув как народ.
— Быть может, мне поискать ваших родственников? — спросил я без особой надежды.
— Что меня ждет в Грузии? Кому я там нужна? Я уже язык стала забывать. А родню и не помню.
Весь ужас был в том, что она окончательно смирилась со своей долей. Я задыхался при мысли, что такая судьба может ожидать мою Тамару. Торопил Керантуха, чтобы успеть за день объехать как можно больше аулов.
Пока след взять не удавалось. Здесь, в горных селениях, ничего не знали про набег в Абхазию месячной давности. Лишь какие-то невнятные слухи. По иронии судьбы я, кажется, выведал возможное место, где держали Торнау. Один убых упомянул кабардинцев, которые в прошлом году увезли русского лазутчика в ближайшие горы в Абадзехии.
Я решил сделать небольшой крюк и поискать новые доказательства. И по невероятному стечению обстоятельств смог лично убедиться в том, что мой «соратный товарищ» удерживается пленником на границе земель убыхов и абадзехов. Впрочем, почему невероятному? Везет тому, кто везет!
Мы поднялись на одну из гор, входящих в повышающийся каскад северного склона Кавказского хребта. Устроили привал. Я подошел к обрыву. Посмотрел вниз.
Вдоль стремительной горной речки бежал человек. Его преследовали трое, быстро нагоняя. Человек остановился. Сунул руку за пазуху. Его преследователи что-то бурно с ним обсудили, окружая.
Он повернулся. Я смог разглядеть его лицо. Кажется, это был Федор Федорович!
Что я мог сделать? Пока мы спустились бы с горы, пленители Торнау его бы увели. И не нам вдвоем с Бахадуром с одним револьвером и десятком железок вступать в бой с опытными бойцами. Как повел бы себя Керантух, я не брался судить. Мог бы и против нас выступить.
Он дернул меня за рукав. Показал вниз рукой.
— Кабарда! — произнес с уважением.
Все понятно: нам он не союзник.
Бахадур внимательно смотрел мне в лицо. Ждал моего решения. Я покачал головой. Миссию по спасению Тамары никто не отменял. Торнау придется подождать. По крайней мере, я теперь представлял, где его держат. Доберусь до штаба Кавказского Отдельного корпуса и выдам весь расклад. Пусть там сами решают, какими силами будут освобождать своего героического офицера.
Мы продолжили свой объезд убыхских аулов. Не везде нас встречали приветливо. Были и такие встречи на дороге, когда приходилось держать руку на револьвере. Но имя князя Берзега, которое озвучивал Керантух, охраняло нас лучше свинца и стали.
Нас останавливали и спрашивали о целях поездки. Керантух что-то сердито выговаривал на убыхском. Бахадур раззявливал рот. После такого представления желание нас задерживать сразу пропадало. Но зная о чрезвычайной агрессивности убыхов, я не исключал и выстрела в спину. Потому все время держался настороже.
Очередной аул встретил нас криками, стенаниями и женским плачем. Около большой сакли стояла женщина в длинной черной шерстяной рубахе, босая, с открытой грудью и распущенными волосами. Ее лицо и руки были исцарапаны в кровь, как и у других женщин, которые ее окружали. Увидев наш маленький отряд, все завыли пуще прежнего. Вдова — не трудно было догадаться, что мы наблюдали — упала оземь у подмостков с навесом, на которых были разложены вещи, принадлежавшие, вероятно, покойному. Ее подняли и под руки увели в дом.
Мы стояли у прохода в изгороди, не зная, что предпринять. Приличия требовали выразить свое сочувствие семье покойного. Но кто он? И как нас примут в столь неприятных обстоятельствах? Даже Керантух пребывал в затруднении. И никто не стремился нам подсказать, что от нас ждет.
Пауза затягивалась.
Приехали новые лица попрощаться с покойным — двое сурового вида воина, ведущих своих коней в поводу. Глянув на нас сердито, они прошли во двор.
Вдова повторила свой выход. Ее вывели из дома и подвели, поддерживая к подмосткам, новые плакальщицы.
Одной из них была Тамара…

[1] Разбойничья республика хакучей по неизвестной причине держалась в стороне от Кавказской войны. Лишь после ее окончания хакучи поднялись на борьбу с русскими. Отличались особой непримиримостью и неподкупностью. Более подробно об этом странном народе — в пятой книге.
[2] Считалось, что семьи рабов нельзя разлучать. Чушь! Это не выдуманная нами история. Ее рассказал Теофил Лапинский, польский авантюрист, воевавший в Черкесии на стороне горцев после Крымской войны. Его книга называется «Горцы Кавказа и их освободительная война против русских».



Глава 14
Смерть поэта

В кунацкой, вроде, не было жарко, но лицо у меня горело. Битый час я не мог сдвинуть с мертвой точки свое дело. Все трое моих собеседников-убыхов, Гетше, Эбар и Эдик-бей, принадлежали к роду Фабуа — к той его ветви, что славилась особым упрямством. О нем меня заранее предупредил Керантух через одного из рабов. Но предостережение мало помогло. Проломить стену своенравия братьев Эбара и Эдик-бея не смог бы и самый опытный переговорщик.
Гетше был старейшиной аула, давшим нам кров. Он отстранился от разговора. Не пытался ни остановить мои уговоры, ни подтолкнуть братьев к изменению позиции. Ему вообще было фиолетово, до чего мы договоримся. Он торопился отправиться под мыс Адлер во главе отряда из убыхского аула.
Разговор вели на турецком. Все, кто занимались работорговлей, знали его прекрасно. Выучили, когда ездили в Константинополь или когда общались с купцами. Почему Керантух не владел турецким, было загадкой. Наверное, его воспитывали далеко от побережья, в семье аталыка из Закубанья.
Обстоятельства, определившие позицию братьев, были таковы. Их семья имела многолетнюю вражду с одним абхазским родом. Средний брат, в доме которого обитала Тамара, был убит два дня назад. Нарвался на засаду на побережье, когда возвращался домой из Бамбор, куда ездил, передать письмо в Вани с требованием о выкупе.
Дорога между Бамборами и Гаграми издревле славилась своими разбойниками. Леса близко подходили к береговой полосе. Обстрелять любой отряд из густой чащи труда не составляло. Там ежемесячно гибли десятки русских, абхазов и черкесов.
Но с владельцем Тамары случилось иное. Он нарвался на своего кровника на узкой тропе. Не долго раздумывая, абхазец разрядил свои пистолеты в голову убыха, да и был таков. Он был в своем праве. Как раз была очередь абхазцев забрать жизнь своего личного врага.
Канла, кровная вражда, регулировалась строгими правилами. Ни одно из них не было нарушено. Убийство случилось не под крышей дома. Не в имении знатного рода, взявшего под свое покровительство семью, опасавшуюся мести. Не в священной роще. Просто убых, похитивший Тамару, нарвался. Я был этому крайне рад, хотя вида не показывал.
Теперь пришла очередь мстить братьям Фабуа. Они не стали откладывать дело в долгий ящик. Собрали отряд и напали на абхазский аул. Многих убили. Сожгли посевы. Угнали скот. Чем больше вреда удавалось нанести своим противникам, тем больше чести. Я плохо понимал, что тут благородного в убийстве домочадцев семьи кровника. Но, увы, таковы были правила. Резня порой доходила до того, что с лица Земли стирался целый род. С этим пытались бороться, придумывали разные ухищрения, вплоть до усыновления ребенка, похищенного из дома врага. Но с убыхами такой номер не проходил. Их недаром прозвали самым воинственным народом Черкесии.
— Мы себя адыгами не считаем, — объяснял мне Эдик-бей, самый разговорчивый из братьев. — Мы — потомки аланов!
— Разве вы не чтите кодекс чести⁈
— И что с того? Даже предложи абхазы нам десять тысяч быков, мы не забудем о вражде. Пока их всех не перебьем, не успокоимся. Что ж до твоей Тамары, не дело говорить про золото, когда в доме покойник.
Отчасти я признавал его правоту. Но и не мог не попробовать договориться.
— Вы же ждете ответа из Вани! Я знаю братьев Тамары. Они бедны, хоть и не признаются в этом. Раз так случилось, им проще вычеркнуть ее из списка живых. Я же дам вам все золото, что у меня есть! Хочешь, я стану вашим уорком⁈ — уже не ведая, что предложить, вскричал я. — Буду служить вашей семье и помогать во всех походах?
— Не интересно! — отрезал Эдик-бей.
Он уставился на меня, не мигая. Словно хотел прочесть мои мысли.
— Попробуешь напасть на нас и украсть девушку, будем преследовать. Тогда пощады не жди!
Я был в полном отчаянии. Единственная надежда на Гассан-бея. Быть может, он своим авторитетом и положением в иерархии убыхской аристократии сможет повлиять на упрямцев? Нужно срочно ехать в Адлер! Тем более, что туда отправляется немаленький отряд.
— Дайте мне хотя бы поговорить с моей девушкой!
— Зелим-бей! Ты плохо понимаешь наши порядки. В пределах имения и даже аула никто не ограничивает свободу рабыни, — я поморщился, но Эдик-бею было плевать на мои чувства. — Ступай и говори. Но помни про мои слова! Не делай глупостей. Мы же гарантируем тебе, что с грузинкой ничего плохого не случится.
«И на том спасибо! — подумал я, вставая. — Пожалуй, даже — большое спасибо! Хоть мне и неприятно вас, поганцев, благодарить!»
На разговор с Тамарой взял с собой Бахадура. Преследовал двоякую цель. Во-первых, нужно было алжирца показать Тамаре, чтобы она знала его в лицо, как моего человека. А, во-вторых, и это было куда важнее, я попросту… боялся. Зная нрав моей грузинки, был уверен, что она вломит мне нехилых люлей за опоздание и за то, что я нас так подставил. И не примет никаких оправданий.
Вот и стоял теперь на заднем дворе, где нас никто не мог видеть, и трясся, не зная, чего ждать.
«Может, и пронесёт! — тешил себя надеждой. — Сейчас выйдет, бросится на шею, с криком: Любимый!». Может, и поцелуе… Нет! — надежды схлопнулись. Моя грузинка фурией выбежала из дома. — Поцелуев не будет! Люли! Однозначно, люли!"
Эдик-бей несколько приврал, когда говорил об отсутствии ограничений. За Тамарой поспешала старуха, быстро переставляя свою клюку. И лицо моей царицы было закрыто вуалью. Но по тому, как горели ее глаза, ее намерения были понятны.
Заметила Бахадура.
— Кто это?
Я торопливо всё разъяснил.
Она кивнула алжирцу. Тот смотрел на Тамару с нескрываемым восхищением. Его взгляд подтверждал старую истину: мало что так привлекает в человеке, чем прущая из него энергетика. Еще её называют харизмой. А у Тамары энергетики было на пару атомных станций.
Она встала почти рядом.
— Твоё счастье, что он здесь!
Я вздохнул.
— Бахадур! Оставь нас, пожалуйста!
— Хорошо! — знаком «ответил» алжирец, улыбаясь.
Тамара сдержалась и не ойкнула от его оскала. Подскочившая к нам старуха, наоборот, дернулась и что-то забормотала, осеняя себя знаком, охраняющим от зла.
Бахадур не удержался и еще шире улыбнулся. Тут уже обеих женщин проняло. Отшатнулись. А ведь он лишь хотел меня подбодрить!
Алжирец ткнул в Тамару пальцем и изобразил нечто такое, что можно было понять однозначно — только, как «Коста! Я готов за неё умереть!» Поклонился и вышел со двора.
Тамара неверяще смотрела ему вслед. И как только он исчез из виду…
Я не издал ни звука во время экзекуции. Руками не прикрывался. Более того, чем больше Тамара входила в раж, избивая меня, осыпая упреками, тем больше я радовался. Ей сейчас была нужна такая встряска. Бедная девочка! Сколько же она вынесла! Как держалась! Сколько у неё накопилось внутри! Закон прост: чтобы котёл не взорвался, требуется выпустить пар. И Тамара сейчас с размахом следовала этому закону.
Я не сводил с неё глаз. Любовался. Вдруг подумал о том, какой у нас будет с ней бешеный секс! Умопомрачительный! В нашем доме живого места не останется. Все будет сломано: кровать, стол, стулья! Не секс, а сплошное разорение!
Она заметила мою мечтательную улыбку. Наверняка поняла причины.
— Ах, ты…! — не нашла приличных слов, продолжила лупить с удвоенной силой.
Наконец, иссякла.
— Фуф! — выдохнула, и… улыбнулась.
Гроза миновала, «котлу» более ничего пока не угрожало. Можно было начать мирные переговоры.
— Извини, любимая! Так сложилось, — начал я. — Как я ни старался.
— Ладно. Главное ты здесь. Живой.
— А ты думала…?
— А что я еще могла думать⁈ — Тамара вспыхнула. — Я не сомневалась, что ты сдержишь своё слово. Ждала. Тебя нет и нет…
Здесь наступила вторая стадия «оздоровления». Тамара зарыдала.
Прижалась ко мне и тут же отстранилась.
Старуха сделала вид, что не заметила. Лишь постучала своей клюкой об землю. Видимо, Тамара у нее в любимчиках.
— Я столько слёз пролила. Думала, тебя уже нет в живых.
— Успокойся, любимая! — я гладил её по голове. — Я здесь.
Тамара часто закивала. Опять выдохнула. Вытерла слёзы. Перешла на деловой тон.
— Удалось договориться?
— Нет.
— Я так и думала, — Тамара была спокойна.
Зато я опешил.
— Почему ты так и думала?
— Чему ты так удивляешься⁈ Я девственница. Дорогой товар. С меня тут чуть ли не пылинки сдувают. Смотрят и барыши подсчитывают! — усмехнулась Тамара.
— Да, — я скрипнул зубами. — Так.
— Что будешь делать?
Я рассказал про Хоттабыча. Тамара выслушала.
— А если и с ним не получится?
— Тогда один выход: выкраду.
— А если, пока ты будешь там договариваться, меня отвезут и продадут в жены кому-нибудь? В рабство?
— Все равно — выкраду.
В голове словно щелкнуло и родилось некое подобие плана.
— Коста! Но я уже буду мужней женой! Испорченной! Ты не сможешь…
— Тамара! — я перебил её. — Запомни только одно: ты будешь моей женой! Всё! Остальное — значения не имеет! Ты не будешь моей женой только в одном случае: если я погибну! Поняла?
Тамара никак не могла уместить в своей юной голове возможность нарушения таких незыблемых устоев. Смотрела расширенными глазами.
Я обнял её и тут же получил клюкой по плечу. Старуха шипела и плевалась не хуже грузинских матрон, защищавших своих чад. Мои слова она вряд ли поняла, но внешние приличия еще никто не отменил.
Ну, погоди, старая перечница! У меня есть для тебя сюрприз!
— Тамара! Мне плевать на все эти правила! Я люблю тебя! Всё, что мне нужно сейчас, — это еще немного твоего терпения и веры.
— Хорошо. Но учти. Если ты погибнешь, я наложу на себя руки!
Умеет девушка мотивировать, ничего не скажешь! Как такую не полюбить⁈
Тамара опять по моему виду поняла, о чем я думаю и почему улыбаюсь.
— Да! — хохотнула. — Старайся!
Злобная старуха потянула ее в дом. Тамара оглянулась. Я по инерции тоже посмотрел в ту сторону. И пропустил тот момент, когда её губы коснулись моих. Поцелуй был коротким. Но достаточным, чтобы еще раз убедиться в том, что секс с ней будет выдающимся!
У двери царица обернулась.
— Что тебе показал Бахадур, когда уходил? — прищурилась Тамара, не обращая внимания на шипение старухи. Поцелуй ту — доконал.
— Что готов умереть за тебя!
Тамара улыбнулась.
— Меня не спрашивай, царица. Ты знаешь ответ.
Тамара кивнула и исчезла за дверью.
Я же поспешил обратно к братьям Фабуа. У меня появилось к ним предложение, от которого они обязательно откажутся. Но я буду настаивать на своем, наплевав на упрямство местного рода.
И я сумел настоять на своем!
Собственно, идея была проста. Мне нужен был пригляд за Тамарой. Вдруг ее и вправду решат увезти. И про безопасность не стоило забывать. Если большинство мужчин уезжало на войну, аул оставался плохо защищённым в тот момент, когда стоило ожидать мести абхазов-кровников. Вывод: Бахадур остается в селении!
— Ты хочешь оставить нам свое страшилище⁈ — поразились братья. Даже молчаливый Эбар не удержался от эмоционального «Еу!». — У нас же все коровы отелятся от его рожи!
— Представь на месте коровы своего кровника, решившего напасть на твой дом! — захохотал я. — Он же сразу по-взрослому сходит вместо того, чтобы хвататься за кинжал!
Мозг братьев сломался. Они хлопали глазами, не зная, как возразить. Я предлагал бескорыстную помощь. Защиту. Лишний клинок еще никому не помешал (скорее, нож, а не привычная всем шашка или кинжал. Но какая разница?).
Эбар и Эдик-бей переглянулись. Быстро обменялись непонятными фразами.
— Точно без обязательств? — спросили меня.
— Точно!
— И уедет, как ты вернешься из Адлера или минует опасность?
— Уедет!
— Мы согласны!
«Ну, все! Ты, старуха, попалась! Готовь запасные шальвары!» — я расслабился и снова улыбнулся. — Не хрен было меня клюкой лупить!'
Вышел на улицу. Бахадур держал моего коня.
— Ты остаёшься! — сообщил я ему и не дал возможности возразить. — Мне нужно, чтобы ты стал тенью Тамары. Оберегал её, пока я не вернусь.
Бахадур кивнул.
— Ты же понял, как она мне дорога? Дороже жизни…
— Много слов, Коста! — перебил меня алжирец, быстро жестикулируя. — Не волнуйся. Я головой за неё отвечу!
— Спасибо, друг! — я запрыгнул на коня. — Только на тебя и могу положиться.
— Много слов! — улыбнулся Бахадур. — Да хранит тебя Аллах!
Рукой ударил моего коня по крупу.
«Прав немой. Много слов», — махнул ему на прощание.
… К мысу Адлер наш отряд приблизился под грохот канонады. Началось! Русские уже здесь. Наверняка, уже высадили десант и штурмуют аул за дубовым лесом[1].
Выехали на возвышенность на левом берегу Мздимты. Туда, где мы со Спенсером ночевали первую ночь после побега с «Блиды». С нее открывалась страшная панорама боевых действий.
Русские корабли выстроились полукругом и вели непрерывный огонь по лесу на правом берегу и броду у истока реки, который нам предстояло пересечь. Я узнал старых знакомых — фрегат «Анну», корвет «Ифигению» и злополучный «Аякс». Всего кораблей было десять, включая пароход-фрегат «Колхида». Наверняка, эскадрой командовал старина Эсмонт.
Завал и окопы на берегу были разбиты пушками и брошены горцами. Они рассеялись по лесу или отошли к аулу. Но в чаще продолжались боевые действия. Оттуда то и дело вырывались облачка пороховых дымов. Правда, основная часть русского десанта уже выдвинулась из дубравы и, развернувшись в цепи, приближалась по ровной как столешница поляне к аулу. Его подготовили к обороне, окружив баррикадами. Солдат встретил плотный ружейный огонь. Они неохотно продвигались вперед, понукаемые своим офицером.
— Переправимся пешком через реку и ударим в тыл русским. Зажмем их между лесом и аулом, — мгновенно сориентировался наш командир, тамада Гетше.
Горцы спешились. Я — тоже. Моего согласия на участие в вылазке никто не спрашивал. Вместе — так вместе. Деваться некуда. Сторожить коней оставили одного задохлика. Его и взяли с собой с целью следить за табуном.
Устье Мздимты разделял на два рукава вытянутый колбасой остров, густо поросший кустарником. Река уже переполнилась весенней водой, разливаясь по раскисшему глинистому берегу. Она же могла вымыть в песке опасные и коварные ямы. Часть бойцов в панцирях и кольчугах запросто могла пойти ко дну.
Мы начали переправу. Старались бегом преодолеть открытое пространство. Но через реку, пусть и мелкую, быстро не побегаешь. Нас заметили с кораблей. По острову ударили гранаты и дальняя картечь. Они скашивали кустарник и людей. Появились первые убитые и раненые. Первым погиб Гетше. Картечная пуля расколола его шлем и развалила череп. Он тут же исчез под водой. Такая же судьба постигла и моего спутника Керантуха с той лишь разницей, что картечь ударила ему прямо в сердце. Без стона повалился в грязь. Он, по сути, прикрыл меня своим телом.
Я дважды провалился в промоины. Вылез на правый берег реки целым, но мокрым. Заряженный револьвер удалось сохранить сухим. Я готов был пустить его в ход, лишь когда моей жизни будет угрожать опасность.
Убыхи просачивались в лес маленькими группами, все время забирая вправо. Стремились выйти в тыл русским, уже штурмовавшим аул. Но в лесу солдат оказалось многовато. Вскоре сражение в дубраве, густо заросшей кустарником и бурьяном, превратилось в кучу-малу. Распалось в отсутствии прямой видимости на мелкие схватки, в которых чаще побеждали горцы. Они орудовали шашками и кинжалами, с криком бросаясь из-за кустов и деревьев на солдат в форме Мингрельского полка. Убитые и раненые валились снопами. Иногда вспыхивали схватки за тело какого-то убитого.
Казалось, горцы сейчас сомнут русских. Заставят их побежать к шлюпкам на берегу. В самый напряженный момент контрнаступления черкесам во фланг ударил большой отряд Тифлисского полка, поддержанный грузинскими милиционерами[2]. Черкесы стали отступать к реке. Русские не стали их оттеснять. Добивали огнем из двух единорогов и кегорных мортирок[3]. Гранаты сыпались на лес чугунным градом.
Мне дважды довелось отбивать кинжалом удары штыком в грудь. Одного грузинского милиционера пришлось остановить выстрелом в плечо. Когда мы начали отступать, повстречавшийся на моем пути овраг помог укрыться от картечи. Рядом со мной бежали два убыха, сжимавшие в руках шашки и разряженные пистолеты.
Мы выбрались из оврага. На небольшой полянке под огромным старым дубом лежал русский офицер весь в крови. Над ним, как кумушки, суетились два солдата. Мои спутники в несколько секунд изрубили их шашками и бросились дальше к реке.
Я склонился над офицером-прапорщиком. Вздрогнул. Мы были знакомы. Тот самый Бестужев-Марлинский, который высаживался в Геленджике в прошлом году. Он еще, помнится, сказал: «не поминайте лихом!» Что он забыл в этом лесу?
Я склонился к окровавленным губам. Он что-то шептал в бреду. Разобрал слова какой-то странной песни: Ей вы, гой еси кавказцы-молодцы,

Удальцы, государевы стрельцы!

Посмотрите, Адлер-мыс недалеко,

Нам его забрать славно и легко… [4]
Ага, очень легко! Легче и не придумаешь!
Я осмотрел раны поэта. Грудь ему разворотили картечные пули. Очевидно, что русские. У горцев пушек нет. Чертов дружественный огонь. Говорят, от него гибнет народу не меньше, чем от вражеской стрельбы.
Огляделся кругом. Бой сместился в сторону. Сорвал с трупа русского солдата окровавленную и разорванную рубаху и заткнул ею раны Марлинского. Взвалил его на плечо и потащил к реке. Выходить к русским было очень опасно. На любой шорох в лесу солдаты немедленно стреляли. Если добраться до горцев, их врачи смогут, возможно, помочь.
Мне следовало поторопиться. Отряд, штурмовавший аул, при первых признаках нападения с тыла стал медленно отходить к лесной опушке. Могло так случиться, что наши пути пересекутся. Тогда мне точно несдобровать. В черкеске и с раненым обер-офицером? Пуля или штык без малейших раздумий.
Кое-как дотащил Марлинского до берега. Поздно! Несчастный умер на моем плече. Опустил его на мокрую грязную землю. Снял с пальца дорогое золотое кольцо, забрал пистолет. Не хотел, чтобы труп ограбили мародеры. Передам эти вещи русским начальникам при первой оказии.
Пробегавший мимо убых одобрительно вскликнул. Наверное, решил, что это я убил офицера и теперь забираю законную добычу. Помог мне столкнуть тело в воду. Течение полноводной Мздимты медленно потащило убитого поэта к морю.
Пригибаясь, мы форсировали реку выше острова. Уцелевший кустарник прикрыл нас от наблюдателей-моряков. Да и вряд ли с кораблей стали бы стрелять по парочке уцелевших в лесной схватке черкесов.
Карабкаясь по склону, добрались до места, где задохлик-убых сторожил лошадей. Их сильно поубавилось. Видимо, не мы одни вернулись обратно и отправились верхом к основным силам.
Но не всех лошадей заберут хозяева. Наша вылазка обернулась полным провалом. Шашками от картечи не отбиться. Потери вышли серьезные.
Мне оставалось лишь последовать примеру ранее уехавших и отправиться к Гассан-бею. Мне было о чем с ним поговорить. Война войной, но Тамару нужно спасать!

[1] В реальной истории штурм мыса Адлер начался 7 июня 1837 г., в день Святого Духа. Поэтому укрепление и было названо «укрепление Св. Духа».
[2] Обращаем внимание читателей, что современная Грузия первой признала геноцид черкесов накануне сочинской Олимпиады. Вот только сделала это своеобразно, обвинив во всем Россию. Как же тогда объяснить активнейшее участие грузин в Кавказской войне? Потери грузинского ополчения в первый день десанта: один князь и трое милиционеров.
[3] Кегорные мортирки — аналог миномета того времени. Состояли на вооружении крепостей, но по решению А. П. Ермолова были включены в состав полковых батарей на Кавказе. Признаны эффективными в горной и лесной войне. Стреляли небольшими круглыми бомбами — картечными и зажигательными.
[4] Куплет из песни, сочиненной А. А. Бестужевым-Марлинским для солдат его батальона, накануне их высадки на мысе Адлер.



Глава 15
Не русская храбрость

Группа уцелевших в дневном бою видных вождей и старейшин собралась во дворе имения Гассан-бея и яростно спорила. С ней же находился Белл, непрестанно вставлявший реплики. Суть их сводилась к тому, чтобы продолжить атаки и не дать русским закрепиться, соорудить временный лагерь, укрыться за земляными насыпями.
— Зелим-бей! — позвал он меня. — Идите к нам! Вы были в бою? Что можете добавить к моим словам?
Он явно считал, что мы на одной стороне. Несмотря на все, что было между нами. Чудак-человек, право слово!
— Огонь артиллерии с кораблей слишком силен. В пределах дистанции пушечного выстрела нам ничего не светит.
— Верно подмечено! — кивнул один из вождей, весь в окровавленных бинтах, но все еще энергичный. — Мы слишком понадеялись на завалы и окопы. И что в итоге? Убит князь Облаг и большинство его людей! Они погибли, не сделав и выстрела по врагу. Десант преспокойно погрузился на лодки и переправился на берег, ведя огонь из фальконетов.
— Зато у аула их остановили! — возразил Белл. — Отбросили к лесу! Люди Гассан-бея действовали прекрасно.
Наш хозяин благодарно кивнул шотландцу. Он за время моего отсутствия, похоже, спелся с «занозой в заднице».
— Чем сейчас заняты русские? — спросил Хоттабыч только что прибывшего разведчика.
— Отошли к краю леса и расположились лагерем напротив острова в устье Мздимты. Рубят лес и расставляют пушки. С кораблей продолжают подвозить припасы, орудия и новых людей. Отряды моряков.
— Они сформировали сводный отряд из экипажей! — подсказал Белл. — Наверное, вынуждены дать передышку егерям. Нужно атаковать сейчас. Моряки — не то, что сухопутные войска. Возьмите их в шашки — они и побегут!
— Вы не атаковали под градом гранат, Белл! Эти маленькие круглые штучки рассеяли наш сильный отряд в лесу. Убит старейшина Фабуа, — грустно подвел я итог нашей вылазки.
Белл с уважением на меня взглянул.
— На два слова, Зелим-бей!
Мы отошли к ограде. Присели в ее тени.
— Мне рассказали про ваше участие, Коста. Признаться, не ожидал. Ваше предупреждение о нападении очень помогло. Очень! Но зачем вы сами лезете в драку? Поберегите себя! Наше дело — направлять, а не проливать кровь!
Я пожал плечами. Не объяснять же этому маразу свои истинные мотивы?
— Впрочем, дело ваше! Я жду старину Лонгворта. Он, хоть и журналист, но тоже горячий парень, как и вы. Уверен, помчится в сечу. Меня беспокоит другое. Это атака русских путает мне всю картину.
— ?
— Что тут непонятного? — проскрипел Белл в своей обычной манере. — Зная о грядущей войне с нами, русские должны были стягивать корабли к Севастополю или крейсировать неподалеку от Босфора. Вместо этого, они распыляют силы, как ни в чем не бывало. И продолжают атаки черкесского берега. Этот десант… В чем его смысл? Заложить новое укрепление?
— А если на секунду допустить, что у царя есть надежная информация, что войны не будет? Что тогда? Что предпримите?
Я серьезно озадачил Белла. Он замолчал и стал напряженно размышлять.
— Что будет, если ваши действия, действия Уркварта и Понсонби дезавуирует Лондон? — подлил я масла в огонь.
— Вот умеете вы испортить настроение! — воскликнул шотландец.
«Это он мне сказал? Он⁈ Мне⁈» — не поверил я своим ушами.
— Признаться, я тогда окажусь в двусмысленном положении! — заключил Белл. — Об этом стоит поразмыслить.
— Вот и думайте! Особенно, когда обещаете горцам помощь английского флота, которой может и не быть! Я вас покину. Мне нужно поговорить с Гассан-беем.
Я встал и отправился к группе горских командиров.
Но моим надеждам на разговор с Хоттабычем не суждено было сбыться. Он отмахнулся от меня и призвал следовать за собой. Мы снова выдвигались в сторону мыса Адлер.
Большой группой в четыреста всадников добрались до прибрежного аула. Поскольку было решено атаковать в пешем строю, лошадей оставили за саклями, превращенными в маленькие крепости. Скрытно начали перемещаться в направлении лесной опушки, припадая к земле. Я двигался в задних рядах, оттесненный самыми решительными. Впереди всех бодро выступал сам Гассан-бей. Наряженный в кольчугу и размахивавший шашкой, он периодически указывал ею в сторону дубравы.
Оттуда доносились стук топоров, редкие команды и даже запахи еды от полевой кухни. Русские, похоже, активно устраивали лагерь в глубине чащи. А на кромке леса выставили «секреты», которые мгновенно нас срисовали. Не успели мы добраться до опушки, как из-за деревьев стали выбегать моряки и строиться в стрелковую цепь.
Гассан-бей хрипло закричал. Ему вторили сотни воплей, слившихся в один звериный вой. Разноцветная толпа качнулась под первым залпом русских. И снова устремилась вперед, теряя людей. О скрытности никто уж и не думал. Главное — быстрее сблизиться с противником, разрядить в него пистолет, разрубить шашкой, пырнуть кинжалом.
Звено стрелковой цепи русских состояло из двух человек. Их нетрудно было смять, опрокинуть или просто заставить отступить или сбежать. Но плотный, ощетинившийся штыками строй сводил на нет всю фехтовальную и физическую подготовку горца. К несчастью отряда защитников Адлера, моряки действовали слажено. Разрядив ружья повторно, они по команде своих офицеров стали сбиваться в группы в шахматном порядке.
Командовал всеми мой знакомый Путятин. Группу, выставившую штыки в моем направлении, вел Антоша Рашфор — тот самый каперанг, что врезал мне по зубам в Севастополе. Вот только он уже не был капитаном первого ранга.
«Все-таки потерял один ранг, как и боялся», — отметил я машинально, увидев звездочки на его эполетах.
Когда дым от второго залпа развеялся и горцы двинулись вперед, мне открылась страшная картина. Гассан-бей больше не возглавлял отряд. Не вел его в атаку. Он лежал, раскинув руки, уткнувшись лицом в землю.
Я закричал от бессилия и ярости. Все мои надежды на его помощь в деле освобождения Тамары перечеркнула русская пуля. Волна неконтролируемой злобы поднялась во мне, доводя до боевого безумия. Все вокруг потеряло свои очертания, слилось в неясный фон. И, наоборот, группа моряков с Антошей во главе, приближавшаяся к Гассан-бею, стала видна до малейшей черточки или морщинки у каждого, до зажмуренных глаз Рошфора. Сразу вспомнилось любимое от Лермонтова, как он описывал Грушницкого с его «что-то не русской храбростью» из-за манеры двигаться в атаку с закрытыми глазами.
«Что скажете про черкесскую храбрость, Михаил Юрьевич⁈»
Я оскалил зубы и зарычал, как дикий зверь. Почти как тогда, когда танцевал Шалахо в грузинском дворике в Стамбуле. Настало время потанцевать со смертью. Бросился вперед, перепрыгивая через лежавшие вповалку тела. Склонился над Гассан-беем, не замечая тянущиеся ко мне штыки. Подхватил на руки. Развернулся, с трудом удержавшись на ногах.
Сзади раздался вопль:
— Стой, Варвакис! Коли его, ребята!
Узнал все ж таки, сволочь! Успел глазки распахнуть!
Я бросился прочь. В спину раздался пистолетный выстрел. Пуля прожужжала рядом с ухом. Плевать! Главное — донести Гассан-бея. Старик в кольчуге весил немало. Оттягивал руки. Но был еще жив. Негромко постанывал, когда особенно сильно его встряхивал. За сотню метров до аула страшно захрипел. Я опустил его на землю. Хоттабыч испустил дух.
Да что ж за скотство такое! Второй человек за день умирает у меня на руках. Несчастного Марлинского, пожавшего плоды юношеской бескомпромиссности и максимализма, мне было просто по-человечески жаль. С Гассан-беем все было иначе. Его смерть перечеркнула мои планы, лишила надежды! Я в отчаянии закричал и принялся бить руками об землю.
Подскочившие ко мне черкесы с удивлением смотрели на мой «плач Ярославны». Решили, что я так сильно убиваюсь по убыхскому князю. Расталкивая их, на тело отца рухнул Курчок-Али. Его вопль слился с моим криком.
Княжич поднялся. Вытер слезы. Крепко сжал мое предплечье.
— Наша семья в долгу перед тобой, Зелим-бей! Чем я могу отплатить?
То, что я вынес тело его отца из боя, для горцев значило очень многое. Он действительно стал моим должником. Но чем он мог мне помочь? У него не было того авторитета, который имел среди горцев его отец.
— Мне нужен посредник, способный забрать мою девушку у братьев Фабуа — у Эдик-бея и Эбара. Они держат ее в плену!
— В ближайшие дни сюда прибудет князь Берзег. Поговори с ним. Он — единственный, кто сможет тебе помочь, — посоветовал мне Курчок-Али.
Я вздохнул. Надежда еще оставалась.
… Хаджи Исмаил Догомуко Берзег прибыл к мысу Адлер в сопровождении большого отряда. К моей радости, в него входили и два единственных мне близких человека в землях адыгов — мой кунак Юсуф Таузо-ок и натухаец Джанхот. Последний так и так должен был сопровождать военного вождя Конфедерации, поскольку входил в его свиту. Он и позвал Юсуфа с собой, прослышав о появлении под Адлером урума Зелим-бея. Мой кунак не колебался ни секунды.
Но поговорить нам толком не дали. Князь Берзег совершил намаз и потребовал меня к себе. Он был ревностным мусульманином и стремительным военачальником. Стоило Курчок-Али обо мне заикнуться, я получил аудиенцию.
Но она пошла совсем не по тому сценарию, который я наметил. Про мои дела не говорили вовсе. Князю был нужен переводчик на переговорах с русскими.
— Я помню тебя, урум — сказал мне князь, посверкивая умными и живыми серыми глазами, не утратившими свой блеск, несмотря на почтенный возраст хаджи. — Ты был на совете вместе с хаккимом Спенсером в священной роще в прошлом году. Веры в него у черкесов отныне нет. Можно ли доверять тебе?
— Мои дела говорят за меня, — скромно потупил я взгляд.
— Наслышан про твои подвиги. Но ты снова с англичанином. Можно ли иметь с ним дело?
— Тяжелый человек, — признался я, ничего не скрывая о Белле. — Много обещаний даст. Не все из них сбудутся. Он — сам по себе. Я — сам по себе!
— Мудрый ответ. Осторожный. Но меня не устраивает!
Я расспрашивал о Берзеге, пока его поджидал. О нем говорили, как о хитром политике, вспыльчивом, энергичном и храбром человеке. Как об истинном лидере, стремившимся сплотить все племена и общины от границ с Абхазией до Анапы. Как о воине, носившим на теле многие отметины от ран и потерявшем на войне с русскими большую часть своей семьи.
— У Белла есть свой интерес, — признался я. — Правительство его страны желает, чтобы на Кавказе не утихала война.
— Вот как? — Берзег вовсе не выглядел удивленным. — Наши желания совпадают. Я — самый страстный защитник идеи войны с русскими. Вот почему мы поедем к ним говорить о мире!
Его ответ поставил меня в тупик. Объяснять что-то еще князь не стал. Отправил меня парламентером с белым флагом, чтобы договориться с русскими о переговорах.
Выполнить поручение было непросто. Все дни до приезда князя не утихали перестрелки и разрозненные нападения на солдат вне лагеря. Особо кровавые последствия вышли из обстрела группы русских, наводящих подвесной мост на злополучный безымянный остров в устье Мздимты. В ответ «Аякс» открыл ураганный огонь по возвышенности на левом берегу. Перепахал ее знатно и горцев побил немалым числом.
Поэтому мои опасения были не напрасны. Я приблизился на коне к русским окопам и завалам, устроенным на опушке леса, отчаянно размахивая флагом. Наконец, какой-то офицер взял на себя смелость меня спросить, чего добиваюсь.
— Убыхский князь Берзек, владетель этих мест, желает говорить с вашим начальником.
— С бароном Розеном⁈ — раздался удивленный голос неподалеку.
— Если он вами командует, тогда мой ответ: да!
— Жди! — приказали мне мои невидимые собеседники.
Через полчаса было получено разрешение на проезд в лагерь двух человек. Я, не медля ни секунды, вернулся за князем. Отдал на хранение свой револьвер Джанхоту. Снова под белым флагом мы с Берзегом беспрепятственно миновали кордоны русских. Въехали в лагерь.
Там кипела постоянная работа. Разбивались линии в форме пятиугольника, намечая стены будущего адлерского укрепления. Солдаты месили глину, добавляя в нее нарубленный тростник, чтобы вышел саманный кирпич. Артиллеристы устанавливали снятые с кораблей орудия. Штатные полковые «единорожки» уже стояли на своих местах. Я увидел пресловутые мортирки, наделавшие столько бед в первый день. Они представляли собой толстые короткие чугунные бочонки, установленные под углом на деревянном прямоугольном основании, похожим на ящик. Для стрельбы их привязывали к деревьям, чтобы не «ускакали». Про таких зубастых малюток правильно говорят: мал клоп, да вонюч.
Барон Розен принял нас в шатре в присутствии многих офицеров. Среди прочих, стоял и Эсмонт, меня узнавший, но виду не подавший.
Берзег почему-то представился Бейарсланом. Он принял горделивую позу, выставив вперед правую ногу и сохраняя прямую осанку, несмотря на свой 70-летний возраст. Он не мог поразить офицеров в шитых золотом мундирах и эполетах своей простой черкеской песочного цвета, лишенной любых украшений. Лишь белая чалма выдавала в нем совершившего хадж, а потому достойного уважения среди мусульман не только в силу почтенного возраста. Присаживаться он отказался. Так и беседовали стоя, что явно доставляло неудобство престарелому барону Розену, наместнику Кавказа, опиравшемуся на палку.
— Зачем вы пришли в наши земли, достойные слуги русского падишаха? Зачем убиваете наших людей?
— Турецкий султан подарил нам эти земли! Об этом в Адрианополе заключен договор, — бесстрастным тоном ответил Розен. Чувствовалось, что он произносит эту фразу в стопятьсотый раз.
— Выйди во двор и забери птичку на ветке дуба. Я дарю ее тебе! — усмехнулся убыхский вождь.
— Вам следует покориться! Те, кто присягнул нашему Государю на верность и обещал стать мирным, приобрел выгоды — неприкосновенность религии и обычаев. Те же, кто будут противиться силе нашего оружия, пожалеют и испытают самые пагубные для них последствия!
Берзег спорить не стал. Объяснил, что много погибло князей и старшин. Теперь некому увещаниями остановить сопротивление. Зато поводов для мести прибавилось многократно.
— А как же вы, уважаемый князь? — с насмешкой спросил кто-то из высших офицеров. От меня они заранее узнали, кто прибудет на встречу — когда вел переговоры о пропуске в лагерь.
Берзег понял, что его инкогнито раскрыто, но оправдываться не стал.
— Я прикажу своим людям разойтись по домам за реку Соча. Что ж до остальных, надежды на успех нет. Соседние племена джигетов желают сражаться до конца. Они говорят: если нам не хватит людей, мы пойдем их искать во чреве наших матерей и вручим им оружие в руки, чтобы продолжать с вами войну.
— Быть может, непримиримость джигетов смягчит золото? Мы можем заплатить за землю, которую заняли.
— Я передам им ваше предложение, большой генерал!
Он сказал так с легкой насмешкой. При желании можно было перевести и по-другому: как «толстый генерал». Розен со всей очевидностью страдал излишней полнотой.
— Сейчас вас проводят в другую палатку, где вы найдете наши подарки. Выбирайте, не торопясь!
Меня попросили задержаться. Берзег, покидая палатку, хмуро на меня зыркнул, но смолчал.
Розен не стал тянуть время, понимая щекотливость моей ситуации:
— Контр-адмирал Эсмонт мне объяснил, кто вы такой. Что скажете про Берзега?
— Хитрый и изворотливый сукин сын. Не верьте его лживым речам. Единственное, что он хочет, — это потянуть время.
— Не склоняют ли его к сопротивлению английские агенты? До нас дошли слухи, что они могут быть в лагере.
— Пока там лишь один — Белл. Ожидается и второй. Лонгворт.
— Ах, как неловко вышло, — воскликнул Розен. — Я уже написал Его Сиятельству графу Чернышеву, что Бель в Трабезонде! Ну, что ж! Как вышло — так вышло. Менять ничего не буду.
— Примите пистолет и золотое кольцо обер-офицера Марлинского. Он погиб от русской картечи. Я столкнул его тело в воду, чтоб над ним не надругались. Надеюсь, вы нашли его?
— Час от часу не легче! — всплеснул руками барон. — Никого мы не нашли, а посему объявим прапорщика Бестужева без вести пропавшим. Конечно, Государь будет доволен[1]. Но в Петербурге у Бестужева многочисленная родня. Еще пойдут разговоры, что мы его нарочно убили, коль погиб от картечи! Ах, как нескладно вышло! — снова повторил наместник Кавказа.
Нескладно? Нелепо? Скорее омерзительно! Вечно начальство пытается выдумать себе оправдания или попу свою прикрыть недомолвками. Еще и слухи пустит, что Марлинский перебежал к горцам! Вышестоящему ничего не стоит оболгать честное имя офицера ради карьеры.
— Вы, голубчик, ступайте, чтоб старик-черкес ничего не заподозрил. Или оставайтесь в лагере.
Я категорически отказался.
— Тогда запомните, — напутствовал меня Розен. — В Тифлисе вас ждет новый начальник секретной части. Полковник Хан-Гирей. Постарайтесь поскорее до него добраться.
Я вышел из шатра в скверном настроении. Оно еще более усилилось из-за подозрительных взглядов Берзега, так и не польстившегося на русские подношения. Стоило нам покинуть лагерь русских, он накинулся на меня с вопросами:
— Что они от тебя хотели?
— Золото сулили за службу! Но я отказался.
— Не верю я тебе, урум! Сегодня же покинешь лагерь! — сказал, как отрезал, вождь Конфедерации и, отвернувшись, умчался на своем белом коне.
Как я мог забыть поговорку, которую придумал поляк, раб моего кунака? Подозрителен как черкес — кажется так?
Нокаут, Коста! Ты сам, своими руками, уничтожил последнюю возможность бескровно решить свое дело! Теперь оставался лишь силовой вариант. Похищение невесты! Любимая практика горцев. Правда, в их случае это чаще просто игра, заранее срежиссированное действие. Мне же предстоит все сделать по-настоящему. Только хардкор!
Отправился разыскивать Молчуна и кунака — единственных людей, кто мог бы мне помочь. Быть может, они смогут еще кого-то подтянуть, чтобы усилить наш отряд?
Эти братишки-убыхи — серьезные ребята. Легко с ними не справиться. Пора подумать о дальностреле и шашке. Хватит притворяться неженкой. Коль пошла такая пьянка, режь последний огурец! В смысле, начинай выполнять, что сам себе обещал в ущелье в первом бою! Стань, наконец, Зелим-беем не на словах, а на деле!
Так, то коря себя, то теша обещаниями — все смогу, все преодолею, — бегал до темна по лагерю в прибрежном адлерском ауле в поисках нужных мне людей. Они как сквозь землю провалились.
Вместо кунака и Джанхота столкнулся в узком переулке с Беллом. Руки так и чесались свернуть ему шею, но я сдержался. Не время сводить счеты!
— На ловца и зверь бежит! — радостно воскликнул Белл. — Я искал вас! По долгому размышлению понял, что в ваших словах есть доля истины. Но отступать не в моих правилах. Нужно ехать на север и воодушевлять людей. Все говорят, что арест «Виксена» породил у горцев уныние! Только представьте, как они будут счастливы видеть нас обоих живыми, невредимыми и на черкесской земле!
— Вынужден отказать! Мой путь лежит на юг, — хмуро буркнул я.
— В таком случае буду просить вас об услуге! Внезапное появление русского флота у мыса Адлер несколько спутало мои планы. Мне никак не получить писем из Константинополя. Уверен, все торговцы, которым поручена моя корреспонденция, пристают к берегу в районе Сухума или Бамбор. Если окажетесь там, наведите справки: быть может кто-то выйдет с вами на связь. Вы — личность уже известная!
От грубого отказа Белла спас Курчок-Али. Сам меня окликнул, внезапно выскочив из-за ближайшего палисада.
На мой вопрос, не видел ли он моих друзей, пожал плечами.
— Я провожу, — предложил.
Выдвинулись в горы. Окончательно стемнело. Вскоре пришлось смастерить факелы и ехать по лесной тропинке в их неровном пляшущем свете, настороженно вглядываясь вперед, чтобы не остаться без глаз.
Меня уже откровенно напрягала эта поездка. Что если Берзег отдал княжичу распоряжение разделаться со мной?
Еще больше укрепился в своих подозрениях, когда прибыли на место. В полной темноте выделялось чернеющее пятно на земле. Провал почти круглой формы.
Ночную тишину разорвал отдаленный лающий вой шакала. От неожиданности и напряжения у меня мурашки по спине пробежали.
— Зачем мы здесь, Курчок-Али? — спросил севшим голосом.
— Так надо, Зелим-бей! Просто доверься мне!
Он снял с коня моток толстой веревки. Крепко привязал один конец к мощному буку. Другой сбросил в провал.
— По преданию там, в полной темноте, живет страшный демон, — принялся рассказывать княжич страшилку, наподобие тех, что рассказывали дети в пионерлагерях. Только здесь все было по-настоящему. — Он питается человеческими душами, высасывая их до последней капли. Тебе — туда!
— Что за бред ты несешь, княжич⁈
— Это не бред, Зелим-бей! Я же сказал: так надо! Доверься!
Я бросил факел на каменистую землю. Еще раз оглядел Курчок-али. Он был спокойно-торжественен. Что-то тут было не так! Ну, не мог княжич нанести мне в спину предательский удар после того, что я сделал для его семьи.
Я глубоко вздохнул. Мысленно перекрестился. Ухватился за канат и стал спускаться вниз. Словно погружался в липкую бездну. Как ныряльщик, входящий в слой воды, до которого не достигали лучи света.

[1] Тело Бестужева-Марлинского так и не было найдено, что породило множество версий его гибели или дальнейшей жизни. Порою самых фантастических, достойных приключенческого романа, вплоть до такой: мол, его увез цыганский табор! Николай I его люто ненавидел. Несмотря на все ходатайства о смягчении участи бывшего декабриста, приказывал держать его подальше — там, где он меньше всего мог навредить.



Глава 16
Соприсяжное братство

С моими существенно возросшими физическими кондициями спускаться было несложно. Но страшно! Звуки ночного леса как отрезало. Сколько ещё сползать вниз — непонятно. Видны ли звезды на небе, не мог заставить себя проверить. Задирать голову вверх, когда перебираешь канат руками, абсолютно не айс.
Внезапно достиг дна. Пошевелил ногой мелкую каменную осыпь, пытаясь хотя бы на слух определить, что меня окружало. И тут же услышал знакомые звуки и многочисленные вспышки, разорвавшие темноту. Вокруг щелкали спусковыми крючками пистолетов, высекая искры и поджигая бумажные свечи, а следом и факелы. Свет от горящих сосновых веток, расщепленных и набитых стружкой, озарил огромную пещеру со сводчатым потолком.
Я стоял в центре широкого круга, который образовали два десятка воинов. Полуголые, а некоторые и босые — не только без чувяк, но и без ноговиц, — они молча смотрели на меня. Среди них увидел Таузо-ока и Джанхота, не проронивших ни слова, чтобы поприветствовать меня.
Пауза затягивалась. Чувствовал себя крайне неуютно под чужими взглядами. Добрыми или любопытными они не казались. Скорее напряженными. И теперь сходящимися на точке справа от меня. Там, где стояла прислоненная к обломанному древнему римскому кресту плита с сохранившейся цифрой семь. Перед ней располагалась круглая площадка с утрамбованной землей, выровненной песком.
На эту мини-арену вышел пожилой горец — стройный, несмотря на возраст, и уверенный в себе. Единственный из собравшихся, кто остался в черкеске. Высоким голосом он затянул заунывную песню. Каждый куплет завершался общим выкриком «Ри!» или «Ра!» от собравшихся, топавших правой ногой в такт.
К моему удивлению, я понял, что бард описывает мои подвиги. Не все понял, потому что одни куплеты исполнялись на натухайском, который пока понимал серединка на половинку, а другие — на убыхском, из которого вообще не знал ни слова. Но общую суть уловил. В песне мелькали имена Зелим-бея, Бейзруко, Гассан-бея, Джанхота и кого-то еще.
— Обычно бард поет лишь то, что видел своими глазами, — неожиданно за спиной раздался шепот Курчок-Али. Я не заметил, как и откуда он подкрался. — Джанхот его уговорил описать твои подвиги с чужих слов. Его поразило, что ты не взял себе ни оружия, ни коня князя Бейзруко.
— Что здесь происходит???
— Вольное общество всадников хочет предложить тебе вступить в наши ряды. Нас еще называют соприсяжным братством. Ибо мы клянемся друг другу ставить интересы братства выше интересов рода и даже семьи. И защищаем друг друга, как кровные братья.
Я мысленно присвистнул. Нечто подобное было у многих воинственных народов. У римских легионеров, почитателей культа Минервы и богини Дисциплины. У викингов, собиравшихся в вольные сообщества, которые предоставляли услуги наемников. Вот и Западная Черкесия не осталась в стороне с ее культом рыцарства и кодексом «Уорк хабзэ». Еще одна горизонтальная связь, как и аталычество[1]. Неплохой способ преодолеть распри убыхов с шапсугами или закубанцев с причерноморцами. Тайный союз меча и орала вне ироничного контекста.
Бард закончил свою песню. Его сменил мой кунак. Юсеф подробно рассказал о моем глубоком понимании вопросов чести.
Следом выступил Джанхот.
— Зелим-бей заговоренный — настоящий уорк! И башка у него варит! — он был, как всегда немногословен.
Собранию членов вольного общества явно не хватало председателя и его объявления «слово предоставляется…». Черкесы загомонили на непонятном наречии. На арену выскочил Курчок-Али.
— Зелим-бей вернул мне тело моего отца, павшего на мысе Адлер. Это — раз!
Соприсяжные братья одобрительно выкрикнули:
— Хо!
— Зелим-бей выкрал у русских тело их офицера. Это — два!
— Хо!
— Про него говорят, что его не берет ни пуля, ни ядро! Он по лесу, где погибли лучшие, бегал, как по фруктовому саду! Тому — много свидетелей! Это — три!
— Еу! — удивленно закричали черкесы, потрясая своими кинжалами.
— Зелим-бей наказал предавшего клятву, лично заклеймив его!
— Какой знак⁈ — кто-то выкрикнул вопрос.
У меня из-за волнения чуть не сорвалось «сделал из него полу-Джокера», но я заставил себя промолчать.
— Рожу ему рассек от рта до уха! — весело крикнул Таузо-ок.
— Хо!
— Это — четыре! — подвел итог Курчок-али и покинул арену.
— А баранту он для нас приготовил? — поддержал веселый настрой один из собравшихся.
— Я — его кунак! Все сделал за него! Закон не нарушен! — ответил уже серьезно Юсеф.
— Лилибж из баранты — в четыре раза вкуснее обычного![2] — одобрительно зашумели черкесы.
— Что такое баранта? — шепотом спросил я вернувшегося Курчок-али.
Он в остолбенении на меня уставился.
— Ты что ль скот ни разу не угонял?
«Ну, извини, брат! Как-то не довелось скотокрадом побыть!» — хотелось мне ответить. Но вряд ли он меня бы понял. Все ж духом разбойничества у черкесов пропитана вся их жизнь. И не фиг мне со своим уставом лезть в их монастырь!
От неловкой ситуации меня спас пожилой черкес, взявший слово. Мигом установилась тишина.
— Принимаем урума Зелим-бея заговоренного в наши ряды? — спросил он, повторив свой вопрос на трех языках.
— Принимаем! — закричали братья, потрясая кинжалами.
— Даешь присягу братству, Зелим-бей? — строго спросил меня вопрошающий.
— Даю!
Горец сделал знак барду. Тот вышел на арену. Черкесы затянули мотив, похожий на тот, что я услышал на поминках в боевых условиях в прошлом году.
Бард запел:
Радуйтесь, мои дорогие братья!

Но радость стала чужда мне

Зелень весны улыбается вам,

во мне же веют холодные ветры

Когда-то я знал добрые времена,

Когда май пел в моей груди,

И зелень его, как корона,

Обвивалась вокруг головы.

Но с тех пор, как московиты

Привезли свои зимы с севера

И их меч порабощает

наши свободные земли,

В горах грохочет грозное эхо

И плачет о потерянном мире.

С тех пор, как народ мой должен

Вооруженным за плугом идти,

С тех пор, как сыновья наши

Ценятся не дороже слуг,

С тех пор не смеется во мне месяц май

Я знаю лишь пурпурную весну

От окровавленных мечей врагов… [3]
Пока под сводами пещеры звучали эти страшные слова, черкесы дико кричали, размахивая кинжалами, и топали ногами. Я не все понимал, а Курчок-Али не успевал перевести. Отдельные фрагменты выпадали, но сердце стучало все сильнее, а ноги сами выбивали ритм.
Вас приманят только такие песни,

Мы сцепимся с вами когтями,

Храбрые пши, уорки и уздени.

Вперед, на бой!

Чтобы так, как и прежде, воскресла земля,

Чтобы вновь пробудилась природа,

Должно возродиться наше мужество,

У башильбеев, тамовцев, карачаев и кизильбеков

Вновь наступает весна.

Пусть среди тусклой ночи

Вновь процветут ирисы,

Пусть зелеными стеблями вырастут

И зацветут кровавые майские розы!

Врагов-свиней мы зароем в землю

И из их пустых глазниц

прорастут семена нашей свободы,

и жаворонки запоют победную песню,

и черное облако пепла

покроет их кости.

Вперед! Подобно тому, как Эльбрус,

Покрыл свою грудь ледяной броней,

Так перепояшьтесь железом

доблестные стрелки!

Смерть проклятым урусам!

Возьмите друг друга за руки

И станем против них стеной,

Как горы Кавказа стоят цепью.
После этих слов все закричали и стали резать кинжалами левую руку. Я понял, что нужно делать также. Ко мне по очереди походили братья, чтобы смешать нашу кровь. И каждому, с подсказки Курчок-Али, я выкрикивал в лицо:
— Будем свободны мы в свободной стране! Свободными будут наши скалы и ущелья! Свободными будут души! Спасем жизнь народам Черкесии!
Мы стали настоящими кровными братьями.
— Отныне, Зелим-бей, ты — наш! Все, что не сделаешь, будет считаться совершенным именем вольного общества. Ни семья, ни род, ни племя, ни пшихан или князь не посмеют тебя осудить! Только наше общее слово для тебя — закон!
Вот это подгон! Такое будет покруче записки кардинала, что получила Миледи. Но оказалось это еще не все!
— Прими, новый брат, наши подарки!
Несколько горцев поднесли и положили у моих ног винтовку в чехле мехом наружу, мешочки с пулями и порохом, шашку в красивых сафьяновых ножнах, седло с отделкой из серебра и простую бурку.
«Ха! — подумал я. — Ну, что, попаданец, вот и твой рояль в кустах⁈ Только подумал про дальнострел — получите-распишитесь!» И тут же устыдился своей мысли. Оружия сейчас, когда столько народу полегло у мыса Адлер — хоть отбавляй! И у общества соприсяжников, наверняка, свои потери.
— Тебе следует выучить наш тайный язык, зэкуэбзэ. Язык для всадников-воинов, а не для простолюдинов-тлхукотлей или обычных уорков. Учителем тебе назначим Джанхота.
Как я ни пыжился, как ни приказывал себе молчать, но все ж не удержался:
— Сделать Молчуна учителем языка⁈
Все захохотали. Кто-то крикнул:
— Теперь я понимаю шутник-Юсеф, почему ты выбрал Зелим-бея в кунаки!
Смеху прибавилось.
Черкесы рассаживались вокруг арены.
Вдруг все затихли. В полной тишине на середину круга вышли двое босых молодых парней. Стали друг напротив друга. Смотрели не мигая. Я пока не понимал, чего следует ожидать. И хотя, по-прежнему, ничего не происходило, но даже я уже чувствовал повисшее над всеми напряжение необычайной силы. Мне хотелось повернуть голову, взглянуть на соседей, спросить, что же, в конце концов, сейчас будет⁈ Но, казалось, что меня охватил паралич. Шея мне не подчинялась. Все тело застыло. И только глаза могли двигаться. Но и они смотрели сейчас только в одну точку, в центр круга.
Парни продолжали сверлить друг друга немигающими взглядами.
«Не драться же они собираются? И вряд ли играют в детские гляделки⁈» — недоумевал я, пытаясь унять неизвестно откуда появившуюся дрожь.
Вздрогнул, когда парни синхронно ударили в ладоши. Звук этот в полной тишине по силе воздействия был похож на выстрел. Парни продолжали хлопать.
«Они задают ритм! — догадался я. — Будут танцевать».
Все сидящие выхватили кинжалы из-за поясов, воткнули в землю. И после этого тут же, в подтверждение моих слов, подхватили этот ритм. Теперь хлопал весь круг. Я с опозданием присоединился к ним. Кто-то в кругу неожиданно выкрикнул: «А-ри-ра-ри-ра!». И опять весь круг подхватил это восклицание. Хлопанье и крик вознеслись над нами. Пронизывали все тело. Я, не имеющий никакого отношения к этой культуре, к этим выкрикам, подчинился. Уже ощущал себя единым целым с сидящими рядом горцами. У меня билось сердце с ними в унисон. И так же, как у всех, горели глаза.
Парни в кругу выждали несколько тактов. Когда стало понятно, что все собравшиеся стали единым целым, они синхронно выхватили по два кинжала из-за поясов, вскинули руки вверх и одновременно встали… на пальцы ног!
И как я не был сейчас увлечен хлопаньем, еле удержался, чтобы не заорать громче, выражая свое восхищение и удивление матерным восклицанием.
Горцы начали танцевать.
Их движения были выверенными до миллиметра. В них было столько изящества, что, казалось, танцуют не мужчины-горцы, а самые выдающиеся танцовщики планеты. Тем более что они в танце все время повторяли стояние на пальцах ног. Но на этом сравнение с артистами балета заканчивалось. Кинжалы в руках парней были не для красоты. Они начали изображать схватку. Так, во всяком случае, я это воспринимал. Двигались по кругу, чуть наклонившись друг к другу. Почти упираясь лбами. Опять смотрели не мигая. Потом в ход пошли взаимные выпады. Руки с кинжалами начали совершенную свистопляску. Я еле удерживался от вскрикиваний, будучи уверенным, что сейчас кто-то из них снесет сопернику голову или проткнёт грудь. Настолько всё это было на грани. Один делал широкий жест, описывая полукруг кинжалом. В последний момент второй выгибался. Кинжал проходил в сантиметрах от шеи. Тут же второй повторял это же движение. Потом они стали буквально фехтовать кинжалами. К крикам и хлопанью теперь добавился и ритмичный металлический стук.
Фехтуя, они все время совершали полные обороты. И опять синхронизация движений была абсолютной. Оба совершали повороты одновременно. Опять оказывались лицом к лицу. Четыре раза на «а-ри-ра-ри…» соприкасались кинжалами, на финальное «ра», делали оборот.
Потом пошли по кругу, обернувшись к нам, к зрителям. Собирали кинжалы, воткнутые в землю. При этом смотрели каждому в глаза, призывая к большему крику, поддержке. И все подчинялись. Ладони уже были сплошь красными, а крик перешёл в рёв!
Я вдруг подумал, что в этом танце есть очевидная первозданность. Первобытность. Я вспомнил подростковые фильмы про индейцев, про народы севера с их шаманами. Я ведь с улыбкой наблюдал за их танцами вокруг костров, за ударами в бубен. Полагал все это настолько примитивным, наивным. А теперь понял. Окажись я в кругу индейцев, услышь я сейчас удары бубна, я бы также подчинился. Стал бы индейцем или бурятом, например, на время этого танца. Как сейчас я стал горцем. Со всеми своими знаниями, с другой верой. С другими взглядами, образом жизни. Всё это куда-то пропало. Отошло в сторону. Значение сейчас имел только мой крик и моё чувство единения со всеми этими абсолютно чужими для меня людьми.
Поэтому я продолжал кричать, продолжал хлопать. Глаза мои светились счастьем от наблюдения за великолепными движениями парней. И, как и все, я почувствовал приближение финала. Один из парней зажал зубами шесть кинжалов, другой же выложил шесть своих на плечах. Взглянув друг на друга, они сначала развели руки в стороны и теперь напоминали птиц. А потом одновременно отпустили кинжалы. Все двенадцать с последним криком и с последним хлопком воткнулись в землю!
Все вскочили, приветствуя танцоров. Они с достоинством и скромно выразили свою благодарность.
«Ну, что ж, — улыбаясь, подумал я. — Их танцам тебе, Коста, точно учить не придется!»
— Пришла пора отведать баранты! — закричал Таузо-ок.
Все одобрительно зацокали.
Откуда-то из глубины пещеры притащили большой казан, благоухающий густым мясным ароматом. Горцы по очереди подходили к котлу, цепляли острием кинжала ароматные кусочки и отходили в сторону, уступая место другим. Я тоже нанизал себе порцию удивительно светлого мяса барашка и с удовольствием съел. Нежнейшее мясо просто таяло во рту!
— Скажи, о учитель! — ернически обратился я Джанхоту. — В этих краях столько зелени растет, столько овощей! Почему одно мясо на столе?
— Мы кто тебе, быки что ли? — буркнул Молчун. — Только мясо — пища воина. А баранта — для удальцов!
— Наш Зелим-бей — из таких! — поддержал меня Юсеф, хлопнув по плечу. — Когда за невестой поедем?
Я растерялся, не зная, что сказать. Вот момент истины! Все, что я сделал на этой земле не прошло даром. Есть! Есть те, кто готов прийти на помощь!
Я оглянулся. Братья-черкесы исчезали из пещеры по-английски. А я-то размечтался. Подумал, что у меня теперь в распоряжении целый отряд, с которым разделаю братьев Фабуа, как бог — черепаху. Ну, что ж! Никогда не бывает слишком просто!
— Там выход есть из пещеры? — спросил я друзей, кивая в сторону удалявшихся в темноту горцев.
— Ты же не думал, что мы все по канату сюда спустились⁈ — хмыкнул Юсеф. — Нет! Нет! Вы только посмотрите на него! Наш умный урум вообразил, что мы котел с барантой в дыру метнули!
— Отстань ты от человека, шутник! — заступился за меня Джанхот.
— Нет! Видел бы ты, кунак, свою обалдевшую рожу, когда мы факелы зажгли! — продолжил свои издевки Таузо-ок.
Тут и я не выдержал и засмеялся в полный голос.
— Чего развеселились? — спросил нас подошедший Курчок-али.
— Да, вот обсуждаем, о чем подумал Зелим-бей, когда ты его в дыру стал спускать. Ты ему про джина сказал?
— Сказал-сказал! — подтвердил я. — К чему все эти страшилки?
— А это не страшилки! — серьезно ответил Джанхот. — Так всем и говори, если спросят. Страх и суеверие хранят наше тайное место лучше любого джина!
— Ух-ты! — восхитился я коварством соприсяжного братства.
— Наверное, гадаешь, почему именно сегодня удостоен был чести? — включился в разговор Курчок-Али и, не дожидаясь моего ответа, пояснил. — Как-только услыхали про то, что Берзег решил от тебя избавиться, сразу все и организовали. Вольным обществам князь не указ! Не мы с ним, а он с нами должен считаться!
— Почему он так со мной?
— Ты англичанину дорогу перешел. А у вождя на него свои планы. Как-только ты парламентером к русским поехал, он с Беллом долго шептался. И вот результат.
Сказать, что я отныне возлюбил шотландца, не смог бы и Петросян. Придет время — придушу эту тварь! В смысле — Белла. Петросян — красавчик, хоть и жопка с кулачок.
— Курчок-Али нам поведал про твою беду, — посерьезнел кунак. — Про невесту, которую украли. Мы — в твоем распоряжении, брат!
Вот это — да! Я не иначе как кавказский Д'Артаньян с тремя мушкетерами. Даже свой Рошфор наличествуют! А Тома, выходит, Констанция?
— Бог мне вас, братья, послал!

[1] Существование соприсяжных братств или вольных обществ у адыгов в первой половине XIX в. стопроцентно не доказано. Эта социальная структура, которой кавказоведами придается большое значение как зародышу черкесской государственности, упоминается в дневниках Белла и в «Записках о Черкесии» Хан-Гирея. В условиях наступления РИ на Кавказ, когда возник острый кризис всей политической системы у адыгейских племен, вплоть до физического устранения прежней знати, вольные общества могли защищать интересы уорков перед князьями и узденями или гасить межплеменные столкновения. Братство, в которое пригласили Косту, отличалось от большинства ему подобных. Его скорее следовало бы назвать антибратством. Но это станет понятно ГГ позже.
[2] Лилибж — мясное рагу из баранины или говядины в черкесской кухне. Готовится в казане. Баранта — угнанный скот. Иногда слово употреблялось казаками и в значении захваченного у врага готового блюда. В воспоминаниях кавказских офицеров встречается: казаки сидели у костра и ели баранту, отнятую у тех, кого только пристрелили.
[3] Фрагмент записи «Песни горцев, которую они пели после поражения, сидя на разрушенных аулах» из книги немецкого ботаника и энтомолога Фридриха Коленати, побывавшего в 1843 г. в Западной Черкесии.



Глава 17
Бой за невесту

С рассветом выдвинулись в сторону селения рода Фабуа.
От души выспался на новой бурке. Силы восстановил. Но на сердце было неспокойно. И за Тамару. И за свое клятвопреступление. Выходит, как ни крути, я с небольшим перерывом за полгода успел дважды присягнуть. В первый раз — российскому императору. Второй — черкесскому братству. А ведь между ними — война! Не на жизнь, а на смерть! До полного уничтожения!
Эх, тяжела доля двойного агента! Наверное, пожалуйся я тому же де Витту, он бы только фыркнул: чему я тебя учил, бестолочь? Забудь о нравственной брезгливости! Плюнь да разотри!
А вот Коля Проскурин, одесский друг сердечный, меня бы понял. Как он мучился, бедолага, от мысли, что на смерть меня, быть может, отправляет. И студент-заучка Цикалиоти, верный товарищ, отговаривал от Черкесии. Тот же Фонтон даже извинения прислал, что так вышло с «Лисицей». Получается, о душе в нашем шпионском ремесле никак не позабыть?
Не ищу ли я черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет? Чему я присягнул? Делу борьбы за жизнь на черкесской земли? Кто сказал, что я против? Я зла народу Черкесии не желаю! Я, напротив, готов все свои силы положить, чтобы остановить Кавказскую войну. Чтобы не гибли бессмысленно женщины и дети. Чтобы Курчок-Али нашел свой прекрасную бабочку-принцессу. Чтобы не сгинули в кровавой мясорубке и от голода на чужбине эти гордые и вольнолюбивые люди, которые ехали сейчас рядом за моей невестой. Чтобы этот край очистился от мерзкой язвы рабства, ибо нет подлинной свободы там, где есть угнетение!
— Ты чего, кунак, такой сердитый? — вырвал меня из потока рефлексии Юсеф. — За невесту переживаешь?
— Конечно, переживаю. Но за ней есть кому присмотреть. Человека своего в ауле оставил.
— Это как же так вышло? Упрямец Эдик-бей размяк и стал бабой?
— Знаешь его?
— Довелось пересечься. Так что за человек?
— Бахадуром зовут. Алжирец он. Пират бывший. И немой.
— В смысле немой с рождения?
— Нет. Безъязыкий. Отрезали.
— Ой, не могу! — расхохотался Юсуф. — Слышь, Молчун! Кунак тебе братишку нашел! Будете молчать на пару!
— А ну! Тихо!
Джанхот вихрем взметнулся ногами на седло и вгляделся вперед, легко удерживая равновесие. Потом плавно соскочил на землю и присел на корточки, вглядываясь в тропинку.
— Что там? — тихо окликнул его Таузо-ок, одним движением выхватывая ружье из чехла за спиной.
— Следы кто-то заметал, — пояснил причину своего беспокойства Молчун.
— Большой отряд?
— Не могу сказать, — сердито ответил Джанхот, поправляя сбившийся сагайдак с луком и стрелами. В его личном арсенале чего только не было. — Княжич! Далеко до аула?
— Полдня. Если на переправах не застрянем. Вода прибывает, — не стал чиниться Курчок-Али.
Он, вообще, свое положение, как наследника влиятельного рода, хоть и второго по старшинству у убыхов, напоказ не выставлял. Как мне показалось, покойный мой приятель Бейзруко, павший от моей руки, был почванливее. Кстати, надо было бы не забыть поспрашивать у Джанхота, не точат ли на меня зуб темиргоевцы?
— Вперед поеду, — поставил нас перед фактом Молчун. — Держите дистанцию метров двадцать.
— Велика ли опасность? — негромко спросил я кунака.
— Кто же знает? — пожал он плечами. — Быть может, вот за тем деревом на нас кто-то ствол навел.
— Меня так просто не разыграть, кунак! Птички там сидят на ветках! Значит, нет там злодея!
— Молодец! — не стал отнекиваться Юсуф и вернулся к теме прерванного разговора. — Как вышло, что твоего человека Эдик-бей согласился оставить?
— Канла у них с абхазами. Нападения ждут. А большая часть мужчин под Адлер уехала. Уже и не вернется, — вздохнул я.
— Вот это дурно! — вмиг посерьезнел Таузо-ок. — Выходит, в ауле все настороже. Незаметно подкрасться не выйдет.
— А попробовать договориться?
— С кем? С Эбаром? С Эдик-беем? Проще камень уговорить к морю уплыть! Эти Фабиа — особые! Их главный род на реке Дагомыс живет. А эти так замучили всех своим упрямством, что их на границу отселили.
— Остается силовой вариант?
— Черкесам к набегам не привыкать! — усмехнулся Юсуф. — Нужно все предусмотреть. Оглядеться успел в ауле?
— Времени все в деталях изучить не было. Но план начертить смогу.
— Уже что-то! На привале все и обсудим.
Привал устроили после того, как форсировали очередную речку-переплюйку. Мелкая, с прозрачной водой в другое время, сейчас она заметно ускорила свой бег, покрылась белой пеной и шипела, как рассерженная кошка. Пришлось изрядно вымокнуть, пока переводили лошадей. Решили развести костер, обсушиться и прикинуть диспозицию.
Докладывали двое — я, как живой наблюдатель, и Курчок-Али, как бывалый гость убыхских аулов.
Река Бзыбь служила естественной границей между землями убыхов и абхазов. Аул братьев Фабуа стоял на одном из ее притоков, вытянувшись вдоль берега в узкой долине в виде хаотично разбросанных на приличном расстоянии друг от друга усадеб. Имение братьев служило своего рода въездным укреплением и было защищено, в отличие от остальных домов селения, более мощной наружной оградой из плетня.
Оно несколько отличалось от общепринятого у убыхов стандарта, ибо объединяло две усадьбы. В одной обитало семейство погибшего Фабуа, в другой жили его холостые братья. Все хозяйственные постройки и загоны для скота, амбары, пекарня, курятник, двор для молотьбы были общими.
На дорогу выходили лишь одни ворота. Торцом к ним друг напротив друга стояли две жилые турлучные сакли-унны, крытые низко опущенным тесом, с узкими оконцами, прикрытыми ставнями[1]. В глубине этого внутреннего двора располагалась кунацкая под соломенной крышей, окруженная небольшим плетнем. За ней теснились миниатюрные хижины рабов — скорее, шалаши под стеблями кукурузы.
Семейная сакля стояла ближе к реке и была разделена на две половины — мужскую и женскую — с отдельными входами. Женская располагалась дальше от ворот. Тамару держали именно там, а не вместе с другими рабами.
Выход из женской половины вел на маленький квадратный дворик, где я встречался с моей царицей. К нему примыкали курятник, амбар и загородка скотного двора. Четвертой стороной был плетень, наскоро обмазанный глиной, с проходом к реке. Там располагалась портомойня.
Через эту примитивную прачечную можно было незаметно проскочить в женский дворик. Но курятник был реальной проблемой. Естественная сигнализация, будь она неладна!
— Не с нашими скромными силами штурмовать имение, — подвел итог нашего с княжичем доклада Юсеф. — Даже если запалить хижины рабов, чтобы отвлечь внимание и устроить переполох, проход к реке перекроют в первую очередь.
— В кунацкой сидит мой человек. Может, он как-то сможет помочь? — предложил я. — Знак ему подадим. Он Тамару хвать — и к реке! А мы сразу подключимся. Прямо днем. Не дожидаясь ночи. Когда никто не ждет. Нет?
— Позора не оберемся! Не по правилам! — тут же отозвался Курчок-Али. — Коли ты гость, изволь соответствовать.
— Я вообще не пойму, брат, если честно, — не удержался я от вопроса. — зачем ты с нами поехал? Ты же убых!
— И что с того? Молодеческое дело — невесту украсть! — подбоченился княжич. — Прознают девушки в аулах, какой я удалец, и засватаю ту, что люба! Ну, или будет люба! Мы же не тушины, которые без семи отрубленных кистей и не мечтают посвататься!
— Ни на кого не положил пока глаз? — по-доброму спросил Таузо-ок.
— На отца была вся надежда! — вздохнул осиротевший Курчок-али.
Мы тоже вздохнули. Парня было очень жаль.
— Не кручинься, князь! — решил я сменить народу настроение. — Еще перевернется на твоем пути арба с медовухой!
— О-хо-хо-хо-хо! — залились все смехом. — Как-как ты сказал⁈ Арба с медовухой⁈
Даже княжич не удержался и захохотал вместе со всеми.
— Ну, кунак! Ну, змей подколодный! — вытирая слезы, веселился Юсеф. — Теперь ты у нас главный шутник. Давай, выдай нам еще что-нибудь! Для закрепления, так сказать!
— Война план покажет! — тут же отозвался я.
— Это как?
— Как-как? Приедем на место и будем глядеть в восемь глаз. Что-нибудь да высмотрим! Может, отпустят Тамару к реке постирать. А мы — тут как тут!
— Урум! — не выдержала душа воина Джанхота моего дилетантского трепа! — Ты полагаешь, в имении Фабуа безглазые сидят⁈ Не успеем лагерем под аулом встать, нас с ходу высмотрят!
— Ты знаешь, Молчун, что такое маскхалат?
… Джанхот не знал, ни что такое маскировочная накидка снайпера, ни что такое — «война план покажет». Первое не пригодилось. Второе попало прямо в точку. Не успели мы подобраться к аулу, стало ясно: все плохо. Все очень плохо!
Треск ружейных выстрелов. Клубы дыма, вздымавшиеся над долиной прямо по курсу. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: аул атакуют. Абхазы пришли мстить! Прилетела ответка Эбару и Эдик-бею!
Ну, а кого еще было ждать с огнем и сталью в качестве гостинцев? Русским дела пока нет до затерянного в предгорьях аула. А вот кровникам сам бог велел наведаться к убыхам, пока гагринско-адлеровско-сочинская братва пытается сбросить русских в море. И так врезать братьям Фабуа, чтобы разом закрыть тему! Идеальный момент!
Вопрос был лишь в том, какими силами располагали нападавшие? Немедленно требовалась разведка, как бы ни рвалась душа лететь на выручку Тамары с Бахадуром!
Джанхот долго не раздумывал.
— Придержи его! — кивнув на меня, приказал он кунаку. — Курчок-Али! Давай по дуге забирайся повыше и нам сигнал подай: что да как!
Княжич гикнул, посылая коня вверх по склону сквозь редкий кустарник и мелкие ручейки.
На наше счастье, аул размещался не в узком ущелье. В нашем распоряжении имелось немалое пространство для маневра. Впрочем, как и у нападавших. Чем ближе мы были к аулу, тем было очевиднее: нападавшие окружали имение братьев полукольцом. И жителей аула не опасались. Все убыхи, блин, ушли на фронт!
— Я — вдоль реки! — мгновенно сориентировался кунак, убедившись, что я не рвусь очертя голову в атаку. Припустил по-над берегом в поисках спуска к воде. Через метров пятьдесят исчез из виду.
Продвинулись с Джанхотом на сотню метров. Прижались к купе густых самшитовых кустов. Осторожно осмотрелись. Молчун радостно фыркнул.
Перед нами, в ложбине, прямо на дороге, стоял табун лошадей в двадцать. Охраняли его двое хануриков, позабывших про тылы, но с интересом высматривающих, как поднимаются дымы за холмом, за которым терялась дорога.
— Пора выучить несколько знаков и тайных слов, брат! — тихо молвил Джанхот.
— Ты издеваешься? — зашипел я.
— Смотри за склоном слева. Курчок-али подаст знак. Если такой, — он показал, — отступаем. Если такой, — снова показал, — поднимаемся к нему по склону.
«Ты еще скажи: 'Учись, студент!» — я постарался передать взглядом и мимикой максимальную степень возмущения.
— Напомню твои же слова: как Молчун будет учить языку? Вот так и буду!
Туше!
— Твоя железка, которой ты Бейзруко уконтропупил, с собой?
Я кивнул.
— Снимаем этих тихо. Не стреляем. Орем — но молча!
Вот же любитель оксюморонов!
Джанхот напряженно всматривался в склон впереди слева. Я уже давно потерял из виду княжича. Вот вам и маскхалат!
— Ходу! — хрипло прошептал Молчун, рассмотрев долгожданный сигнал.
Тронулись разом. Кони послушно побежали ноздря в ноздрю. Джанхот занес руку с шашкой, а я не решился метать нож на ходу. Ничего лучше не придумал, как перехватить дорогущую подарочную винтовку с инкрустированным костью прикладом как дубинку. И оказался прав! Противник Джанхота почти увернулся, а я своего снес как кеглю. Только пластинки-инкрустация из собачьей кости брызнули в разные стороны!
— Уводи коней! — закричал Джанхот, мигом позабыв о конспирации.
Он выдернул лук из сагайдака и принялся шпиговать стрелами несчастного абхаза с разрубленным плечом. Я замер в голове табуна, не понимая, что делать. Лошади же стреножены!
Поворотил коня вправо, перекрывая лошадям налетчиков дорогу. Джанхот, чертыхаясь на мою безмозглость, уже ползал меж лошадиных ног, сдергивая ремни-треноги.
— Следи за дорогой! — отдал он приказ.
Я развернулся в седле. Поскольку оказался в высшей точке подъема дороги, аул был как на ладони. Пустая сторожевая вышка в двухстах метрах от палисада. Толпа нападавших, скучковавшихся у ворот и использующих плетень ограды как баррикаду. По очереди абхазы выглядывали из-за нее, чтобы пустить пулю по одному из жилых домов. В ответ тут же раздавался выстрел. Братья отбивались в два ружья, как могли. В усадьбе вспыхивали хижины рабов. Одна за другой. Как спички.
— Половина отвлекает, вторая — сзади заходит, — прокомментировал Молчун, присоединившись ко мне верхом. Он уже отвел табун подальше и вернулся. — Дистанция для винтовки не подходящая. Далековато. Давай так: я спущусь на своих двоих до вышки. Начну их отстреливать. Как только они сообразят, что атакованы с тыла и побегут ко мне, скачи им навстречу с моим конем.
— А наши?
— У них другая задача. Вторая группа. Ее тоже нужно отвлечь.
Я протянул спешившемуся Джанхоту свою винтовку. В два ствола его атака с тыла станет эффективнее, когда счет идет на секунды. Сам же вооружился револьвером. На улице сухо. Даст Бог, не будет осечек, как в Мокрых Горах.
Джанхот кинулся вниз, не особо скрываясь. Лишь старался двигаться в тени кустов вдоль обочины. Добежал до вышки. Залег, скрывшись из виду. Выждал пару минут, чтобы восстановить дыхание.
Выстрел!
Один из штурмовой группы упал.
Я не удивился точности выстрела. Молчун был мастером стрельбы. Показал свою подготовку еще во время соревнования со Спенсером.
Выстрел! Еще один готов.
Семеро оставшихся в живых абхазов сообразили неладное. Заозирались. Молчуна мигом вычислили по клубочку дыма рядом с вышкой. Рассредоточились и залегли. Открыли огонь на подавление.
Я напрягся. Что делать, если абхазы разделятся?
Двое вскочили и, пригибаясь, рванули вдоль изгороди. Один — влево, в сторону реки, другой — вправо.
Джанхот тут же выстрелил два раза подряд. Использовал, наконец, мою винтовку. Оба бежавших абхаза покатились по земле.
Оставшаяся в живых пятерка сообразила, что лучше момента не придумаешь. Пока Джанхот перезаряжает, они успеют до него добежать. Дружно кинулись к вышке, где Молчун устроил свою позицию.
И я на месте не стоял. Поднял своего Боливара в галоп, увлекая за собой лошадь натухайца. Когда до него мне оставалось метров десять, отпустил повод. Изготовился к стрельбе, правя коня на набегавших. Хотел попытаться кого-нибудь стоптать.
Вся пятерка нападавших сбилась с шага. Порскнула в разные стороны, разрядив в меня свои ружья. Попали, не попали — потом разберусь. В горячке боя ничего не почувствовал.
Сбил одного конем. Другого, изготовившегося запрыгнуть мне за спину, остановил выстрелом в прыжке. Пронесся мимо уцелевших, не рискуя, как сделал бы настоящий джигит, развернуться в седле на 180 градусов, чтобы продолжить стрельбу. Просто стал поворачивать коня.
Выстрел!
Это Молчун уложил еще одного, успев перезарядиться, и теперь кинулся с шашкой на оставшуюся парочку.
— Сдаемся! — закричал один по-турецки, отбрасывая свое ружье.
Второй скрестил свою саблю с Джанхотовой. Завязалась рубка. В ход пошли и кинжалы. Чтобы не терять времени, подскакал поближе и выстрелом в спину уложил смельчака. Тому, кто оказался потрусливее, крикнул:
— Ложись на землю! Руки на голову!
Молчун тяжело дышал, переводя дух. Но и делом занимался. Быстро проверил разбросанные тела. Тот, кого я сбил, лишь сознание потерял. Джанхот собрался его добить.
— Зачем⁈ — крикнул я, водя перезаряженным револьвером по сторонам. — Это не наша война! Пусть Фабуа разбираются.
— Нужно проверить тех, кто у ограды лежит, — не стал спорить со мной черкес и принялся вязать пострадавшего абхаза его же собственным поясом.
Я соскочил с коня и подошел поближе, чтобы помочь с первым сдавшимся в плен. Молчун осмотрел меня и присвистнул:
— А это дурачье мне не верило! — сказал, непонятно к кому обращаясь. — Говорил же я, что ты — заговоренный! Глянь свою папаху.
В папахе, ожидаемо, красовались аж две сквозные дырки. Ума не приложу, как она не слетела с моей бедовой головы. Только сейчас почувствовал, что лысину печет. Мазнул пальцем. Кровь! Все ж таки вскользь зацепили.
— До свадьбы заживет! — подмигнул Джанхоту.
— Тогда вперед! Выручай невесту!
Я вскочил на коня и погнал его к реке. Хотел обойти усадьбу по берегу, чтобы добраться до калитки между портомойней и женским двориком. Почему абхазы затеяли ломиться через ворота, было непонятно.
Ответ нашелся сразу, стоило мне завернуть за угол палисада. Два мертвых тела, хаотично разбросав руки-ноги, валялись в густом бурьяне. Нападавшие явно предприняли напасть на усадьбу с берега, но братья оказались начеку. И теперь уже я превратился в отличную мишень, возвышаясь на полкорпуса над плетнем.
Проскочил на тоненького. Фабуа, похоже, было не до меня. Из-за семейной сакли были слышны крики и лязг оружия. Бой сместился во двор между двумя уннами и кунацкой.
Калитка в женский дворик валялась на земле. Кунак как сквозь землю провалился. Лишь его конь, не обращая внимания на дым и выстрелы, флегматично жевал траву у мостков, на которых стирали белье.
Я спрыгнул с коня. Влетел во дворик. В правой руке револьвер, в левой — кинжал. Чуть не споткнулся о тело абхаза, из головы которого торчала железяка Бахадура. Кинулся ко входу на женскую половину, не оглядываясь на истошное кудахтанье птицы в курятнике и удушливый плотный дым.
«Женской половиной» оказалась одна темная комната с разбросанными по полу тряпьем и двумя телами старух. У дальней от входа стене лежал бледный Бахадур. Прижимал к груди вывернутую под неестественным углом окровавленную руку. Его закрывала своим телом Тамара, пытавшаяся спасти его от стоявшего ко мне спиной абхаза с железной булавой в руке. Этот гётваран пытался левой рукой спустить с себя шаровары.
Я кровожадно усмехнулся. Решил покуситься на честь моей девушки⁈ На, сука, получи! Не стал его колоть или стрелять ему в спину. Просто с размаха, снизу вверх, засадил ему кинжалом между ног!
Подонок завизжал, как резанный поросенок. Вернее, оскопленный! Я оттолкнул его в сторону, с удивлением узнав в нем своего старого знакомого Ахру. Кажется, в Сухуме он обещал мне отрезать язык? «Можешь попытаться… Если руки от паха оторвешь!»
Обогнул его и широко улыбнулся моей грузинке:
— Ну, здравствуй, Тома! Это я!

[1] Сохранилось немало описаний устройства усадеб убыхов и других черкесских народов того времени. Постройки были легкими — по сути, времянки. Такой тип жилых зданий появился задолго до Кавказской войны и определялся партизанской тактикой и не прекращавшимися столетиями сражениями. Никто жестко не был привязан к одному месту. В случае угрозы снимались с места и уходили в горы или в леса, порою сами сжигая свои дома. Их строили из искусно выполненных плетней или циновок, настолько плотных, что не требовалось ни внешней, ни внутренней обмазки. Если таковую делали, используя глину, смешанную с соломой или навозом, то получался турлучный дом. Все держалось на легком каркасе без фундамента.



Глава 18
Бамборские скачки

Тамара, ни слова не сказав, встала. Подошла к свернувшемуся в позу эмбриона Ахре. Оказалось, она прятала в руке стальную полоску Бахадура. Вот этот ножичек она и воткнула абхазу в горло.
Подбежала ко мне и прижалась. Ее потрясывало.
«Моя девочка! — восторженно подумал я и сам себе удивился. — Не чувствую ни малейшего отторжения. Грузинки, они все такие — горячие! Одна даже генерала русского в своей спальне зарезала! Но как же я изменился! Для меня убийство превратилось в норму. Ведь я и сам к Тамаре прорвался, оставив за спиной парочку трупов!»
Я гладил ее по плечу и целовал мокрые от слез щеки.
«Ведь этот ножичек, уверен, она себе приготовила! Как бы я жил дальше, случись с ней беда⁈» От этой мысли меня самого затрясло.
— Живы? — весело окликнул нас с порога мой кунак.
Его черкеска была заляпана кровью. Поперек предплечья шел разрез. Рука висела плетью. Он изо всех сил изображал, что ему не больно.
— Тамара! — заявил я официальным тоном, плохо подходящем к моменту. — Разреши представить тебе моего кунака. Юсеф Таузо-ок из племени Вайя!
— Сперва я займусь вашими ранами. Потом все остальное! — непререкаемым тоном объявила моя царица. — Мне нужны яйца, свежее коровье масло, мелкая соль, мед и мука.
— Ты пирог собралась печь⁈ — поразился я.
Она посмотрела на меня испепеляющим взглядом. Отправилась к очагу, где громоздились кухонные бочоночки и коробочки, бросив на ходу:
— Скажи своему другу, чтобы снимал черкеску. Если вы, конечно, закончили свои мужские игры!
Мы говорили по-грузински. Кунак ни слова не понял. Но гладя на мою счастливую физию и глупую улыбку, не удержался:
— Кажется, Коста, ты пропал!
— Что там, во дворе? Закончились супостаты?
— Джанхот загнал двух последних в кунацкую. Если не сдадутся, сожжем, чтобы не мучиться с ними.
— А Фабуа не станут возражать?
— Эбару башку упрямую проломили. Не знаю, выкарабкается или нет? — ответил Юсеф, стаскивая с себя рукав черкески. — А Эдик-бея и подстрелили, и порезали. Но держится. Ворчит, что мы ему битву испортили!
— Редкий тип! — кивнул я и поддержал руку кунака, чтобы Тамара смогла обработать резаную рану.
— Ай-я! — завопил, дурачась, Юсеф, когда Тамара посыпала ему разрез мелкой солью.
— Скажи этому абреку, что, когда рана подсохнет, я наложу ему повязку с коровьим маслом. И менять ее нужно будет каждый день.
— А зачем тебе яйца и все остальное?
— Гипс буду делать Бахадуру. Ему булавой руку сломали.
— Видишь, Юсеф, этого несчастного? — показал я на очнувшегося алжирца, который недоуменно переводил взгляд с Тамары на меня. — Тот самый человек, который подарил мне тот самый нож! Мы с тобой в твоем дворе учились его бросать. Считай, мой учитель.
— Жалко, он сейчас не в форме. Я бы с удовольствием взял бы пару уроков.
— Мне кажется, он и пальцами ног способен метать свои железки!
Тамара захлопотала вокруг Бахадура. Он стоически выдержал вправление кости и наложение дощечек. Мы с кунаком удалились, чтобы не мешать.
— Яйца мне с птичника принесите! — крикнула нам в спину Тамара.
Вот так всегда! То девушку от злодеев надо спасать, то с курями воевать отправляют…
Имению крепко досталось. Пострадали и люди, и постройки. И виновники трагедии, братья Фабуа. Они-то хоть за дело. Но причем тут восемь зарубленных рабов и один задохнувшийся в дыму? Две старушки на женской половине? К этой повседневной жёсткости черкесского мира невозможно было привыкнуть.
Я прошел в унну, где лежал уже кем-то перевязанный Эдик-бей. Тяжелый бой и потеря крови никак не сказались на упрямом и суровом выражении его лица.
— Я забираю девушку! — с порога уведомил я хозяина.
— Согласия не даю! — зыркнул на меня убых из-под нахмуренных бровей.
— А я его и не спрашиваю! — констатировал я очевидное.
— Не имеешь права забирать мою собственность!
— Плевать! Поправишься, можешь поискать меня!
— Так и сделаю!
Я развернулся, чтобы уйти.
— Эй, урум! Черт с тобой! Давай свое золото!
— С тебя хватит и двоих абхазов, что мы захватили. Мое старое предложение не являлось публичной офертой! — озадачил я своим ответом Эдик-бея, покидая мужскую половину сакли. Судя по ругательствам за спиной, до него дошло, что золота не будет.
… Изрядно раздувшимся караваном мы двигались к реке Бзыбь. Трое моих «мушкетеров» не могли не нарадоваться. Каждому досталось по пять лошадей и куча оружия в качестве добычи. Я свою долю забрал в виде лошадок для Тамары и Бахадура. И последнего вооружил с головы до ног, от чего он в восторг не пришел. Дело было не в съедобном гипсе, который отчаянно ему мешал. А в его привязанности к своим полоскам из стали. Он только их признавал подходящими настоящему алжирскому убийце и телохранителю прекрасной дамы по совместительству.
Наш путь лежал к русской переправе на границе между Убыхией и Абхазией. Как ни отговаривали меня друзья, я был непреклонен. Тамару следовало вернуть в Вани и там официально попросить ее руки у братьев Саларидзе. Следовательно, нам нужно было как-то попасть в Грузию.
Кратчайший путь туда — через Бзыбь. Реку полноводную и с быстрым течением. Курчок-али, часто бывавший в этих края, называл ее «бешеной рекой». Форсировать ее на лошадях у устья с женщиной и раненым товарищем — нереально. Там следовало морем проплыть, описав приличную дугу. Просто переплыть в узком месте — еще более сказочный вариант с ожидаемо плохим концом. Сейчас, когда пошло таяние снегов, нас бы просто унесло течением и разбило о камни. Точно также обстояло дело с бродами возле Аджепхуне, в нынешнее время перекрытыми бурным потоком. Оставался русский паром-баркас у небольшой военной заставы на дороге вдоль моря, связывающей Гагры с Бамборами.
Там разойдутся мои пути-дороги с троицей побратимов. Чем я смогу им отплатить за их помощь? Самой жизнью им теперь обязан! Без Тамары я бы точно не выжил. Слишком захватила мою душу эта порывистая и прекрасная девушка!
В выбранном маршруте была одна проблемная деталь. Встречи с русскими я не боялся. Мой «вездеход» от Фонтона — я проверил — не пострадал. Пули, пробившие папаху, пролетели мимо. Зато перспектива свидания с князем Михаилом Шервашидзе и потенциальным женихом Тамары конкретно так напрягала. Но деваться было некуда. Дорога от переправы вела только в Бамборы, в русскую крепость в трех верстах от моря и на таком же расстоянии от Лехне, как прозывалось в нынешнее время село Лыхны, известное любому, кто жил в СССР и заходил в винный отдел. В этом большом селении издревле стояла резиденция абхазского владетеля.
Что за таинственные Бамборы, я не знал. Русская крепость со столь звучным названием до XXI века не дожила. Во время воронцовского морского круиза мы прошли мимо. Слышал лишь обрывки разговоров, что русские военные суда туда часто заходят, что рейд там неудобен и при малейшем волнении следует сниматься с якоря. Была надежда, что удастся договориться и нас подкинут до Грузии. Я, не без внутреннего сопротивления, был согласен даже на Поти. Все во имя безопасности и покоя моей царицы и будущей жены!
Я вез ее на своем Боливаре, подложив под неудобную переднюю луку седла маленькую подушечку. Крепко держал рукой, прижимая к себе. И задыхался порой от прилива нежности, которую вызывала во мне эта женщина! От запаха ее волос, который можно было унюхать, уткнувшись — вроде, случайно — в ее макушку! От ее строгого тона, с каким она меня отчитывала за дырки в папахе и ссадину «на пустой голове, которая думает не о том»!
В общем, клево было ехать в сторону моря, до того момента, когда пришла пора расставаться с друзьями. Когда показался причал и пучки канатов через реку, мы стали прощаться.
Обнялись.
Мои товарищи поворотили коней и медленно растворились в лесной тишине. Джанхот, Курчок-Али, Таузо-ок. Не факт, что именно в этой последовательности они двигались. Но именно в такой скрылись из моих глаз. Будто я приоткрыл щелку в невидимое и увидел их судьбу. Кто за кем уйдет из этой жизни…
На подъезде к причалу паромной переправы нас остановил пикет из донских казаков[1]в сопровождении отряда абхазских милиционеров.
— Стой, князь! — скомандовал мне урядник. — Кто такой и куда путь держишь?
Наша колоритная троица явно ломала все шаблоны. Еще менее он ожидал от меня услышать ответ по-русски.
— Имею поручение от Штаба корпуса. Сопровождаю грузинскую княжну, спасенную из плена. Вот мои бумаги! — как можно строже гаркнул я на донцов.
— Умел бы я читать, — хмыкнул урядник, — был бы офицером! Отправлю вас на тот берег. Пущай командиры разбираются!
— Что с нашими лошадьми?
— Прикажут — переведем морем! Эти удальцы привыкшие, — кивнул казак на абхазов. — Дашь им полтину, Ваше Благородие, и все исполнять в лучшем виде!
— Полтину или приказ? — подначил я ушлого урядника, игнорируя столь лестное обращение то как к князю, то как к офицеру.
Урядник вздохнул.
— Прикажут, переправим и лошадок.
— На водку дам!
Одна эта фраза мигом решила все сомнения казака. Сразу стало ясно, что я — свой. Без всяких указаний от вышестоящих он тут же все организовал. И посадку на баркас — Тамару и Бахадура занесли на руках, — и погрузку нашей поклажи, включая седла и попоны, и выбор охотников для переправы лошадей.
— Вы уж не забудьте, Вашбродь, про свое обещание! А еще того краше, попросите у офицеров меня в ваш конвой до Бамбор. Уж больно охота тамошнего чихиря отведать! Меня Щетиною кличут! — кричал нам на прощание урядник.
Для переправы использовался якорный канат, натянутый через реку под острым углом. С нужного нам берега баркас летел со скоростью стрелы. Нам же предстояло куда более суровое испытание. Более ста солдат боролось с рекой, вытягивая на блоке наш баркас. Переправа заняла более часа, хотя сама река в этом месте не превышала и ста метров. Вода ударяла в нос суденышка с такой силой, что казалось, оно вот-вот развалится. На наше счастье нам не попались несущиеся навстречу вывороченные деревья. И баркас не перевернулся, как нередко случалось.
Сойдя на берег, мы оказались внутри бастионированного треугольника для двух орудий, прикрывавшего палатки бзыбского отряда. Служба здесь была не сахар. Особенно в половодье.
— Ровно два года назад, — пожаловался мне обер-офицер, проверявший мои документы, — река разлилась и полностью смыла все укрепление. Пришлось его переносить дальше от берега. Ночью проснулись по колено в воде. Провиант весь погиб. И личных вещей многих недосчитались.
Изучив письмо Фонтона, он преисполнился ко мне уважением. Видимо, серьезным аусвайсом снабдил меня Феликс Петрович. Наш бандитский вид офицера нисколько не смущал. И не такого на абхазо-черкесской границе навидались!
Он приказал организовать нам самовар и скромное солдатское угощение. Я, в свою очередь, предложил к общему столу часть наших запасов, бесцеремонно реквизированных в разоренном имении братьев Фабуа. Приварок к бедному довольствию офицерского состава оказался настолько впечатляющим, что к нам присоединились все свободные от дежурства отцы-командиры.
Расспрашивать меня они постеснялись, сразу назначив в своих мыслях важным чином из разведки. Единственное, что путало им всю картину, — это мое незнание французского. Мое предложение разговаривать по-английски лишь добавило новых штрихов к таинственному образу. Слухи про английских шпионов на том берегу ходили уже не один год.
Не меньшее воодушевление у офицеров вызвало явление царицы Тамары. Женщина! Дворянка! Как тут ни распушить перья! Пришлось пару раз скрипнуть зубами и призвать Бахадура, чтобы офицеры поумерили пыл.
Постарался перевести их внимание на обсуждение общей обстановки в Абхазии и роли их командира, генерал-майора Андрея Григорьевича Пацовского. Это я удачно придумал! Полковой патриотизм на Кавказе поражал воображение новичка. Егеря 44-го полка оказались не менее экспрессивны в своих восторгах, чем мои греки из Балаклавы.
— Вы не понимаете! — горячились офицеры. — Наш командир — глыба! Никто не добился столь впечатляющих успехов! Никто! Он одним устройством пилорамы совершенно перевернул отношение к нам абхазов!
— Пилорамы?
— Да! Лесопилку по его указанию один француз поставил на речке — и теперь все абхазы относятся к нему как к важнейшему после владетеля человеку в Абхазии. Ездят и торговать, и советоваться по любому пустяшному делу. А он никому не отказывает. И сам владетель к нему расположен.
— Князь Михаил?
— Именно! Он ведь еще и полковник русской службы. У нас он частый гость. Прибывает, чтобы правый берег стеречь от набегов убыхов. Правда, не любит он это дело. Говорит, что абхазам претит бесцельное ожидание. Им дай конкретную цель — горы свернут. А стоять, как мы, в карауле в сырых шалашах — не княжье, мол, дело!
— Имеет ли генерал влияние на князя? — спросил я с дальним прицелом. Мне еще предстояло распутать историю со сватовством Тамары.
— Еще какое! Любит его князь, как отца родного!
— Безопасна ли дорога до Бамбор?
— В целом — более-менее. Местный князь Инал-ипа русских не любит. Не раз поднимал против нас своих людей. Но стремительное устройство крепостей и укреплений вдоль побережья укротило его нрав. Ныне смирился он с нашим присутствием. Но береженого Бог бережет. Дадим вам казачий конвой до Бамбор.
— Могу ли я просить урядника Щетину в сопровождение? Я ему обещал.
— Этого пьяницу? Воля ваша!
… Выехали утром, дождавшись, когда морской ветерок и солнце справятся с молочным туманом у реки. Отдохнувшие за ночь лошади весело бежали за передовым отрядом из двух казачков — молодых парней, упорно изображавших из себя бывалых ветеранов. Чудом не цеплялись своими пиками за ветки придорожных столетних буков. Урядник Щетина ехал рядом и донимал меня расспросами и дурацкими рассказами о местных нравах. Не прошло и получаса, как я пожалел, что отпросил его в конвой. Чувствовалась в нем какая-то гнильца, склонность к доносительству и лизоблюдству, смешанному с панибратством.
— Эх, хороша у вас лошадка, Вашбродь! — мои вчерашние посиделки с офицерами окончательно убедили урядника в его выводах о моем чине. — Сразу видна кабардинская порода. Я вас почему давеча князем окрестил? Мы так всех черкесов именуем, чтоб впросак не попасть. А уж на таком мерине, как у вас… Только князю и ехать! Где таким обзавелись?
— Где взял, там больше нету! — хмыкнул я, не зная, как отделаться от назойливости донца.
— А другие ваши лошадки, те явно абхазской породы. Наверное, у убыхов купили? Те любят лошадей с этого берега угонять.
— Боевой трофей! — пояснил я, напрягшись. Вопрос о происхождении нашего мини-табуна относился к числу тех, которые не хотелось бы заострять.
— То-то я гляжу, вы из серьезной переделки вынырнули. И папаха ваша, и рука вашего спутника…
— Бахадур! — окликнул я алжирца, ехавшего перед нами стремя в стремя с Тамарой. — Тут люди интересуются, где ты руку поломал?
Бахадур, как мог, поворотился в седле. Осклабился. От его улыбочки урядника перекосило. Минут на пять он заткнулся. Но не в его характере было воздержание. В том числе, от вопросов.
— Это вы по-татарски с ним? — снова начал свои приставания Щетина. — А я не умею. Только и знаю «бельмиорум»…
— А скажи-ка мне, мил человек, так ли хороши вина лехтинские? — перебил я Щетину, переводя разговор на родную его сердцу тему.
Урядник аж встрепенулся, огладил усы и залился соловьем. Достоинства местного чихиря, способы его производства, сорта винограда — обо всем этом он мог рассуждать часами.
Фонтан его красноречия был перекрыт грубо и неожиданно. Сперва мы услышали надвигающийся шум, который вскоре превратился в адскую какофонию из конского топота, свиста, хлопанья нагаек, гиканья и отрывистых криков. Я схватился за револьвер. Но урядник придержал мою руку.
— Скачка! — довольно крикнул он.
В ту же секунду на нас вылетела ватага наездников. Впереди скакала группа мальчишек лет двенадцати-четырнадцати, привстав в черкесских седлах. За ними неслись мужчины постарше, погоняя молодых наездников криками и щелканьем плетей. Это вихрь из сотни верховых врезался в наш отряд, но не закружил и не опрокинул, а увлек за собой. Остановиться или выбраться из этого безумного бега не было никакой возможности. Я лишь заорал и вынудил своего Боливара догнать лошадь Тамары. Мы с Бахадуром зажали ее с двух сторон, страхуя от падения.
Вскоре скачка и общее безумие увлекли нас. Ветер бил в лицо. Он сорвал накидку с лица моей царицы, вздыбил ее волосы. Тамара хохотала, Бахадур затянул какой-то странный мотив. Из меня рвался бесконечный крик — уже не тревожный, но радостно-восторженный[2].
Мы перепрыгивали через бугры, скальные обломки и рытвины. Взлетали на холмы и стремительно спускались вниз. Проскакивали поля и виноградники, не замечая, что там растет и тех, кто там работал. На короткое мгновение мы оказывались в тени столетних деревьев. И снова дорога выныривала на солнце, а вместе с ней и мы, не успевшие воспользоваться короткой прохладой.
Отстал или вовсе остановился, если лошадь выбилась из сил, изволь глотать пыль. Таких становилось все больше и больше. Скачка подходила к концу. Вдали уже проглядывали строения большого аула, огромная поляна, ровная как бильярдный стол, и приличных размеров толпа, поджидавшая победителя и рычавшая, как неведомой природе тысячеголовый зверь.
— В сторону! — скомандовал я, углядев сбоку от дороги небольшой лысый холм.
Мы выбрались из конного безумия без потерь. Въехали на вершину каменистого бугра, чтобы показаться нашему конвою. Урядник и его казаки скакали где-то далеко позади и добрались до нас минут через пять.
— Уф, Вашбродь! — перевел дух Щетина, размазывая пыль по лицу. — Здоровы ж вы скакать! Хоть бы женщину свою пожалели!
— Что это было? — спросил я спокойно. Мне хватило времени прийти в себя.
— Третий день тризны!
— Поминки? Скачкой⁈ — я был поражен.
— Обычай у местных такой. Коль погиб или умер своей смертью близкий к князю человек, владетелем назначается скачка. Приз — прекрасный кабардинец, как у вас, и дорогое ружье.
Я перевел рассказ урядника моим спутникам. Веселое настроение у Тамары сменила грусть.
— Спроси, кто умер? Буду в церкви, поставлю поминальную свечу.
— Кого поминаем, урядник?
— Давида, сына Кацы Маргани.
Услышав имя, Тамара вскрикнула. Прижала руки к лицу.
— Что случилось, родная? — спросил я тихо, подъехав вплотную.
— Давид Маргани — это мой несостоявшийся жених!

[1] Участие донских казаков в Кавказской войне оказалось печальным и сильно повредило их славе. Из станиц на три года отправляли юнцов, плохо приспособленных к горным или лесным боевым действиям. В итоге, донцов распределяли по постам и почтовым станциям, превратив в «чернорабочих» войны. О пьянстве и мздоимстве офицерского состава упоминалось даже в официальных реляциях.
[2] Подобная скачка была опасным делом. Бывали случаи, что мальчики падали с лошадей и разбивались насмерть. Или их могла стоптать толпа сопровождавших, большую часть которых составляли хозяева лошадей. Они гнались за главной группой, используя подменных лошадей. По признанию Ф. Торнау, эта скачка была самым увлекательным зрелищем, которое он видел на Кавказе.



Глава 19
Тень на плетень

Бамборская крепость оказалась первым из увиденных мною русских укреплений на Береговой линии[1], которое радовало глаз. Сразу чувствовалась крепкая рука хозяина, а не временщика. Все жизненно необходимые объекты были защищены редутами или рвами — огороды, форштадт, даже базар, где традиционно верховодили армяне и греки. Внутри самого укрепления — правильного прямоугольника из укрепленных земляных валов — все было чисто и опрятно. И длинные казармы, и провиантские склады, и магазины, и здания штаба абхазского отряда — все блестело как новое, с иголочки.
Длинный низенький дом генерал-майора Пацовского выделялся разве что небольшим садиком перед входом. Меня проводили туда сразу по прибытию.
Командир егерей, 60-летний болезненного вида офицер из вильненских поляков, внимательно изучил мои документы.
— Константин Спиридонович! Поясните, как вас титуловать? Вы на службе? В каком звании?
— Ваше Превосходительство! Не поверите, сам не знаю! Присягнул на верность Государю Императору в ноябре прошлого года. Произведен ли в унтер- или обер-офицерский чин не ведаю! Всё в командировках — то в Турции, то по Новороссии, то в Черкесии… Его Сиятельство барон Розен велели прибыть в Тифлис в распоряжении полковника Хан-Гирея.
— Где ж вы встречались с наместником?
— На Адлер-мысе, Ваше Превосходительство!
— А как же до Бамбор добрались? Неужто через убыхов и джигетов⁈
Я коротко изложил основные вехи своих приключений за последний год. По мере моего рассказа глаза генерала медленно, но верно превращались в блюдца. Когда он услышал про спасение Тамары, надсадно раскашлялся.
— Лихорадка замучила! — пояснил Пацовский и громко позвал. — Маша! Маша!
В комнату вошла милая женщина. За ее юбку цеплялись пятеро маленьких детей — ни дать ни взять розовая утица с выводком.
— Супруга моя, Марья Ильинична, — по-простому пояснил генерал. — И детки — трое моих, две воспитанницы. Дочки погибших офицеров. У нас, знаете ли, беда с общественным призрением.
— Коста Варвакис, Ваше Превосходительство! — представился я генеральше.
— Не Коста, а Константин Спиридонович! — поправил меня генерал и обратился к жене. — Ты вот что голубушка… Во дворе дворянка грузинская сидит. Этот удалец ее у черкесов отбил и домой сопровождает. Так ты ее обогрей и препоручи заботам вашего женского общества.
— Ваше Превосходительство, разрешите слово вставить?
Генерал кивнул.
— При особе той, Тамаре Саларидзе, состоит мой человек. Вы уж его не пугайтесь! Он немой и страшный на вид. Но от Тамары ни на шаг не отойдет.
— Цепной пес?
— Скорее верный человек. Соратный товарищ!
— О, как! Тогда удивляй дальше! — кивнул поощрительно генерал, отпустив жену исполнять порученное.
Видимо, я прошел некую проверку и заслужил обращение на «ты».
Не колеблясь ни секунды, рассказал про Торнау. Реакция генерала меня удивила. Он забегал по комнате в волнении.
— Боже, боже! Феденька! Нашлась пропажа! Ты не представляешь, дорогой ты мой человек, какой подарок мне сделал. Ведь Торнау мой ученик. Всему его научил. И на поиск предпоследний его благословил! Как же я Засса проклинал, что он его в пасть волчью снова отправил без правильной подготовки. Ведь Феденька — тот еще сорванец. Не сиделось ему на месте никогда. Вот и попал как кур в ощип.
Оказалось, Торнау долго служил в Бамборах и был известен здесь каждому. Все его очень любили и страшно переживали о его судьбе.
— Следует тебе без промедления отправляться в Тифлис. Нужно срочно готовить операцию по освобождению нашего героя. Сам я бессилен. Без приказа никак не могу. Да и толку от войскового предприятия, если пленника могли уже перевезти в другое место. Держат его кабардинцы высоко в горах, как я понял. Требуют за него гору золота. А Торнау письмо прислал: мол, не вздумайте меня выкупать! Об этом даже европейские газеты написали!
Он протянул мне английскую газету, в которой я прочитал ответ отважного штабс-капитана генералу Вельяминову: «Выкуп считаю невозможным. Чем более будут предлагать, тем более станут требовать. Человек в цепях не может назначить, чего он стоит; поэтому отказываюсь от предоставленного мне права. Не хочу показаться малодушным в глазах вашего превосходительства. При совершенно потерянном здоровье я ничего не стою, потому что ни к чему более не годен. Не прошу выкупа, а прошу только наказания обманщикам, в пример другим».
Я горько вздохнул. Бедного Федора Федоровича держат в цепях, а я тут прохлаждаюсь.
— Я и сам в Тифлис тороплюсь, — признался генералу. — Одного не знаю: что меня там ждет? Что за человек этот полковник Хан-Гирей? Можно ли ждать от него понимания в деле Торнау?
— Султан Хан-Гирей? Удивительная личность. Он из черкесского знатного рода. Служил в Петербурге в личном конвое Императора. Командовал Кавказским горским полуэскадроном. Сделал блестящую карьеру. Получил не только чин полковника, но и флигель-адъютантский аксельбант. Вхож в лучшие дома столицы. Ныне в Тифлисе готовит приезд Государя на Кавказ. И параллельно руководит секретной частью Канцелярии наместника. Найдете ли вы общий язык, тут я не советчик. Непростой он человек. Амбициозный.
— Как же мне его сподвигнуть на помощь Торнау?
— Мы вот что сделаем. Я ему письмо напишу. А ты передашь. В письме том будет сказано: все офицеры Правого крыла Отдельного Кавказского корпуса[2] ходатайствуют о принятии всевозможных мер к освобождению нашего боевого товарища. Немедля отправлю морем приданный моему отряду люггер на мыс Адлер, чтобы все мое письмо подписали — от Вольховского, нашего начальника Штаба, до командиров полков. Железная бумаженция выйдет. Подождешь пару дней?
— Как ни подождать? Дело тут такое! Великое дело — товарища выручить! Как посоветуете до Тифлиса добираться?
— А тут и советовать нечего. Вариант один — морем до Поти.
От упоминания Поти меня холодным потом прошибло. От генерала не укрылось мое замешательство. Только истолковал он его по-своему.
— Неужто такой герой моря боится? Ты сам подумай! Дорога до Сухума — река из грязи. Там, где вдоль моря едешь, можно и пулю из леса схлопотать. Никакой конвой не спасет. Та же картина и до Редут-Кале. Разбойники шалят. От Редут-Кале в Грузию почтовый тракт — одно название. Особливо первые три перегона. Идет он по болоту — по полуобтесанным бревнам, плавающим в грязи. Лошади проваливаются выше колена и теряют своих седоков. От Поти дорога куда лучше, хотя и возможно ехать только верхом. Арба или груженая телега не проедут. А на тебе женщина! Ее пожалей!
Я вздохнул.
— Не вздыхай, не вздыхай! Раз уж мы с тобой такое благородное дело затеяли, прикажу капитану люгера Алексееву тебя со всеми удобствами до Поти довезти. Прям с лошадьми!
— Это как же такое возможно? — удивился я. — К берегу же невозможно кораблям подойти!
— Увидишь! — хитро улыбнулся генерал. — Теперь сяду за письма, а ты иди отдыхай. Пару сюрпризов тебе приготовил!
Нам выделили две светлые чистые комнаты. С настоящими кроватями! Я уже и позабыть успел, каково это — спать не на земле, завернувшись в бурку.
А возможность умыться теплой водой? Блаженство! А попариться в гарнизонной бане? Полный восторг. И вишенка на торте — новые подштанники с армейского склада по приказу командира! Все ж есть в армейских порядках своя скрытая прелесть! Вот о каких сюрпризах говорил генерал! И ведь в точку попал Его Превосходительство. Я сейчас куда больше радовался свежему исподнему, чем заждавшемуся меня ордену Станислава 4-й степени!
Далее последовало генеральское приглашение на обед. Тамара категорически отказалась меня сопровождать. Пришлось оправдываться за нее перед госпожой генеральшей.
— Ваша протеже, шер Константин, — просвещала меня Мария Ильинична, — очаровательная девушка, но совершенная дикарка. Если вы готовы, как благородный рыцарь, и далее участвовать в ее судьбе, стоило бы подумать об обучении русскому и французскому языкам, преподать уроки манер и немного изменить стиль. Грузинки — весьма шарман в своих национальных костюмах, но европеизация благородного сословия — лишь вопрос времени. Первые шаги в этом направлении уже видны в тифлисском обществе. Я знаю об этом не понаслышке. Муж до назначения в полк был комендантом Тифлиса. Еще при Ермолове.
Я не мог не согласиться с мудростью этих, казалось бы, простых слов. Какую судьбу я мог бы подарить своей царице? Уж точно не жизнь в деревенской глуши! Не знаю, какая карьера меня ожидает в Российском империи и способен ли я на прыжок из грязи в князи? Но тот не солдат, кто не таскает в своем ранце маршальский жезл! И жене нужно расти вместе с мужем. У дам своя Табель о рангах.
— Вы танцуете мазурку? — спустила меня с небес на землю генеральша. — У меня мелькнула мысль организовать бал в честь ваших героических похождений. Наши офицеры только и ждут, когда мы возобновим эту традицию.
«Танцую ли я мазурку? Рок-н-ролл точно не подойдет?» — ужаснулся я глубине открывшейся мне бездны. Видимо, мое выражение лица все сказало старому генералу.
— Не тушуйтесь, Константин Спиридонович! Я сам из простых. Папенька был офицером, но даже до майора не выслужился. Все приходит со временем. Было бы желание. Здесь, на Кавказе, все попроще, нежели чем в столицах. Бок о бок служат потомственные аристократы и офицеры из кантонистов. И ничего! Как-то уживаются в мирное время, а на войне спины друг другу прикрывают и делятся последним куском хлеба или бутылкой кахетинского. Кавказский корпус — это нечто особое. Подобного в самой России нет. Я понимаю, что вы все по тылам противника и понять, как здесь что устроено, вам пока сложно. Но не боги горшки обжигают! Пообвыкните!
— Отвечая на ваш вопрос о моем участии в судьбе госпожи Тамары, — решился я на откровенность, — признаюсь, как на духу. По прибытии в Грузию надеюсь просить ее руки и сердца у брата Вано Саларидзе.
— О, какая романтичная история! — вскрикнула Марья Ильинична. — Вы спасаете и жизнь, и честь прекрасной дамы!
— Честь Тамары не пострадала! — вскинулся я.
— Есть нюансы, мой дорогой! — успокаивающе похлопала меня по руке генеральша. — Впрочем, ваше решение от них избавляет.
Я до конца не понял намеков этой мудрой женщины. Но переспрашивать постеснялся. Тем более, что была проблема куда весомее.
— Ваше превосходительство! Тамара была просватана за ближнего абхазского владетеля. Собственно, она и была похищена из свадебного поезда. И только сегодня, по дороге в Бамборы, мы узнали, что жених ее Давид Маргани не то погиб, не то умер.
Пацовский нахмурился и надолго замолчал. Жевал поданное денщиком жаркое, запивал чудесной водой, которую ему привозили из Лехне[3].
— Давид умер от ран, полученных после нападения убыхов на родовое село. Его отец, Каца, очень близок к князю. В 24-м он был среди тех, кто осаждал усадьбу Михаила, который тогда еще безусым юнцом был. Три русские роты совершили подвиг. Отбили все атаки тысяч абхазов, убыхов и джигетов. Каца чудом уцелел и переметнулся на сторону владетеля. С тех пор нет у князя вернее человека. Нужно ехать в Лехне и говорить. Если просто так Тамару увезти, будут проблемы. А иметь Михаила во врагах — такое не всякому по плечу. С нами он ласков, но с врагами по-восточному жесток. С него станется убийцу подослать. Нужно все обсудить с ним, — повторил генерал.
Да уж, что генерал, что его супруга умели мозги взъерошить! За две скромные перемены блюд и фруктовый десерт столько мне накидали вопросов к размышлению, что впору было садиться за стол и составлять список очередности проблем, не терпящих отлагательства.
Все просто, когда ты один против всего мира. Нынче все по-другому. Нас двое! Но ведь главное преодолено! Мы снова вместе и выжили там, где другим не суждено!
«Забавно. Тамара для мира, в котором я кручусь-верчусь, такая же попаданка! Ей неведомы ни его правила, ни предрассудки, ни опасности. Все придется пробивать своими усилиями, как мне в Стамбуле год назад. Но ей легче. У нее есть я. И защитник в лице Бахадура. Есть кому присмотреть за ней в Тифлисе. Или я снова все усложняю? Ведь есть же простейшее решение! Нас ждут в Крыму. Там однозначно будет и безопаснее, и проще! А как же Торнау? Вот так, взять и предать соратного товарища?»
Я долго прикидывал и так, и этак, пока ворочался в постели, от которой натуральным образом отвык. И уже засыпая, понял, что упустил нечто важное. Что-то сказал генерал, на что я сразу не обратил внимание, но оно зацепилось где-то в подсознании и посылало тревожный сигнал…
Абхазский владетель ждал нас к обеду. Об этом сообщил прибывший к генералу гонец. Отправились к нему верхом в сопровождении телохранителей Пацовского. Все кавказские офицеры рангом от полкового командира и выше ездили по стране исключительно в сопровождении охраны.
Усадьба Михаила чем-то напоминала дом Гассан-бея, только была гораздо больше, с высоким плетневым забором и широкими воротами. Обширный внутренний двор, на котором нас принял князь, был заполнен его людьми. Двадцать два удальца составляли его свиту и были при нем неотлучно. Среди них был и Каца Маргани.
Владетель, молодой мужчина с щегольскими усиками и осиной талией, с удовольствием носил русский мундир, променяв газыри на эполеты. Жизнь он вел походную. Постоянно ждал нападения. Но не потерял себя, не озлобился. Стоически нес бремя власти над непокорным и гордым народом. И остался, несмотря на все испытания, верен восточному гостеприимству.
Пригласил нас за стол. Угощал турецкими блюдами, обильно сдобренными красным перцем. Кувшины с местным чихирем подавали один за другим. Прошлогоднее красное вино хорошо справлялось с пожаром во рту.
Я на вино не налегал. Держал голову трезвой. Был сосредоточен и старался помалкивать. Встретившись с внимательным взглядом Кацы, с которым меня познакомили, я вдруг понял, какую деталь упускал все время из виду.
Нападение убыхов на аул Маргани! Голову был готов дать на отсечение, что это было делом рук братьев Фабуа! В свете этого открытия многое стало ясно и, наоборот, запуталось.
Например, упрямство Эдик-бея. Он явно знал, чьей невестой была Тамара. И не ведал о судьбе Давида!
Тогда выходит, что мы с друзьями перебили отряд, посланный Кацей? Вот это поворот! Об этом точно не стоит распространяться. Хотя есть улики, меня изобличающие. Лошади! И выжившие абхазы! Не дай Бог, кто-то из них сумеет вырваться и принесет князю страшную весть. Вот так вот! Пожалел на свою голову!
Еще странное поведение Ахры! Получается, Маргани отправил людей не спасать, а мстить? Спросить его не могу. Остается только гадать.
И срочно изобретать правдоподобную версию битвы за невесту! Голливуд мне в помощь. Или Болливуд!
Я настолько увлекся сочинением истории, что не услышал обращенного ко мне вопроса. Генерал толкнул меня незаметно ногой и повторил:
— Сиятельный князь желал бы услышать твой рассказ!
Я поднял глаза на князя. Он был сама любезность. Лица остальных выражали любопытство в ожидании увлекательной истории. Ну, что ж, поехали!
— Я член соприсяжного братства!
— Унан! — вырвался одновременно общий возглас удивления.
Князь мгновенно напрягся, подозревая во мне не иначе как наемного убийцу. Пацовский ничего не понял. Возможно, он впервые услышал о черкесском вольном обществе. В отличии от всех остальных.
— С братьями Саларидзе я познакомился через их старшего, Георгия, с которым встретился в Стамбуле.
— Унан! — снова раздался общий изумленный возглас.
Редко, когда в присутствии русского генерала кто-то признавался в связях с Турцией и с грузинскими заговорщиками. Князь усмехнулся, осознав пикантность всего двух моих фраз, но заметно успокоился. Не стал бы ассасин бравировать такими фактами.
— Когда я узнал о похищении Тамары Саларидзе, отправился к убыхам со своими братьями из общества на поиски.
— С такими кунаками тебе все двери в Черкесии открыты, — хмыкнул Михаил Шервашидзе.
Теперь пришла очередь напрягаться Каце Маргани. Он уже все понял. И лихорадочно пытался понять, к чему я веду разговор.
— После долгих поисков мы добрались до одного аула и застали конец страшного боя. Одна усадьба пылала. Вокруг громоздились кучи трупов. Нападавшим не повезло. Они дорого заплатили за свою дерзость.
— Если дашь дорогу своему врагу, останешься и без дороги, и без штанов. Я отправил своих людей взять кровь старого врага. Что с ними стало⁈ — не выдержал Каца.
— Они все убиты!
— А братья Фабуа?
— Эбару раскроили голову. Выживет он или нет, мне не ведомо.
— Медовая песня на устах твоих, воин! — одобрительно сказал владетель. — От руки этого негодяя пал в итоге сын Кацы.
— А Эдик-бей? — не унимался княжий ближник.
— Его хорошо порезали. И подстрелили. Во всяком случае, ему не хватило сил помешать мне забрать девушку.
— Невеста моего сына была там⁈ — вскричал Маргани.
— Истинно так!
Маргани зарычал и схватился за голову. Князь успокаивающе похлопал его по плечу.
— То, что видел глаз, стоит головы! Кто может подтвердить твои слова, урум?
— Со мной прибыл мой товарищ. Он был вместе с нами. Только вам он ничего не скажет.
— Ха! Мы умеем развязывать языки!
— Увы! Нечего развязывать. У него отрезан язык!
— Унан! — снова раздалось за столом.
— Удобно, шайтан тебя побери! — не сдержался в очередной раз Каца.
Он был почти уверен, что кровь его людей могла оказаться на руках моего отряда спасения невесты. Увы, доказать он ничего не мог, а мне было что добавить. Усложнить его картину не мира, но войны.
— Тамара и мой друг приехали на абхазских лошадях. Это твои кони, Каца! И вот, что еще я скажу. Я не понимаю твоей ярости. Маргани потеряли невесту. Ее увели у вас прямо из-под носа! Опозорили! Не ее! Вас! Что ж вы за воины, если не можете защитить свадебный поезд⁈
Мой упрек — скорее прямое оскорбление — всех поднял на ноги. Но мнения разделились. Многие не стали хвататься за кинжалы и признавали мою правоту. Генерал сидел ни жив, ни мертв. Вмешиваться не решился, доверившись моему чутью.
— Прикрываешься соприсяжным братством, да⁈ — попытался обострить разговор Маргани.
— Думается мне, что ты, Каца, не понимаешь смысла вольных обществ и правил «уорк хабзэ». Поэтому объясню по-другому, — спокойно возразил я. — Ты потерял сына и дружину. Тяжелая утрата! Но в чем моя вина? Я привез сюда девушку, не зная, что с Давидом случилась беда. Заметь! Не продал ее туркам, а именно доставил в целости и сохранности. Какое еще тебе нужно доказательство чистоты моих помыслов?
— Мне не нужна порченная девка!
Ну, вот и ответ! Все стало ясно и мой список кандидатов в покойники заполнился еще на одну позицию. Конечно, я отчаянно блефовал, но подобные речи в адрес моей женщины? Впрочем…
— Это твой выбор, Каца! Мы все услышали твое слово. Имея долг перед Саларидзе, я отвезу девушку домой. А когда вернусь…
— Таммам! — вдруг перешел с грузинского на турецкий владетель. — Твои потери, старый друг, помутили твой разум. Беру на себя твою головную боль! Нам следует благодарить воина чести, а не кидаться обвинениями! Под каким именем тебя знают в Черкесии, благородный урум?
— Зелим-бей заговоренный!
— О! — загомонили абхазы. — Мы слыхали про тебя! Правду люди говорят, что тебя ядро не берет?
— Довольно! — повторил князь. — Зелим-бей! Я видел, что ты приехал ко мне на прекрасном кабардинце. Хочу подарить тебе к нему пару. Великолепный скакун! Легкий на ногу, но с крепкими бабками! Выезжен и обучен, как положено. Примешь ли ты мой дар⁈
Еще один момент истины. Князь считал, что, если я их дурю, не приму подарка. Наивный албанец! Я недавно подштанникам радовался больше, чем ордену! Недаром Лесков написал, что грек обманет самого черта!
— Благодарю за щедрость, княже! — ответил я по-русски, снова вгоняя в ступор владетеля Абхазии и полковника русской службы Михаила Шервашидзе. До него, наконец-то, дошло, что грек Зелим-бей — еще та шкатулочка с сюрпризом.

[1] Официально система крепостей и укреплений черноморского побережья Кавказа стала называться Черноморской береговой линией с 1839 г.
[2] Правильное название «офицеры Кавказской линии и Черномории», но мы решили использовать термин «Правое крыло», чтобы читатель легче мог ориентироваться, тем более, что это выражение широко использовалось даже в официальных документах.
[3] Турецкое название Лыхны — Соук су, холодная вода. Появилось благодаря вкуснейшей колодезной воде.



Глава 20
Вести из Туманного Альбиона

Мы возвращались в Бамборы. Битву слов я выиграл вчистую. Я вел в поводу великолепного «черкеса». К его седлу были приторочены другие подарки. Несколько дворян из окружения владетеля решили последовать его примеру и проявить уважение к гостю, который поразил их воображение своим рассказом и своим поведением. Дорогое ружье английского производства (не от мистера Белла ли?), кривая турецкая сабля в ножнах, отделанных пластинками из полированной кости, кинжал кубачинской работы, мужская шпага-трость с хитрым замком, позволяющим извлечь полуметровый клинок с клеймом толедских мастеров[1].
Последний подарок был от Кацы. Он извинился за его скромность. Мол, после сожжения его селения финансы поют романсы… На самом деле, его дар был с подковыркой. Коварному уруму — фальшивую трость с оружием тайного убийцы!
Кто я такой, чтобы спорить со старым абреком⁈ Дай Бог, свидимся, и гибкая сталь из Испании напьется твоей крови!
Пацовский был в шоке! Поскольку на встрече у владетеля говорили мы больше на грузинском, генерал многого не понял. Но результат его впечатлил:
— Умеешь ты удивлять, Константин Спиридонович, — признался взволнованно генерал. — Я думал, бросятся на тебя абхазы. А ты с подарками возвращаешься!
— Ваше Превосходительство! Давайте до заезда в крепость на базар завернем. Быть может, я еще раз вас удивлю.
Генерал-майор лишь головой покачал. Возражать не стал. Отдал приказ своей охране заворачивать к форштадту.
Базар в слободке не поражал. Толстые армянские купцы жарко спорили с покупателями — преимущественно, с абхазами из близлежащих сел, приехавших за иголками, тканями, солью и мылом. Местные в ответ тащили дары лесов, чихирь и мед. За прилавками не стояли. Отдавали торгашам по бросовым ценам. Могли и кинжалы предложить, снятые с врагов-убыхов, или, если нужда заставит, личные родовые. Подобного добра тут хватало.
Меня не интересовали убогие товары слободки. Искал лишь одного грека-торговца. У него было ко мне какое-то дело.
Когда я уже собрал все дары и собирался покинуть двор князя, один из его ближников подал мне тайный знак соприсяжных братьев. Моему удивлению не было предела, но виду я не показал. Наоборот, ответил, как учил Джанхот. «Грек Платон Хтениди. Базар в Бамборах», — вот и все, что мне шепнули.
Грек сыскался быстро. Он не стал со мной лясы точить или навязывать турецкий табак, которым торговал. Лишь сунул мне в руки сверток, как только я представился.
— Письма для вас и для господ Белла и Лонгворта, — шепнул он и спрятался в глубине своей лавки среди развешанных под навесом вишневых чубуков.
Это я удачно зашел! Лишить шотландца с его товарищем предназначенной им корреспонденции — это просто праздник какой-то! И будет с чем явиться к Хан-Гирею в Тифлис. А Пацовскому будет интересно узнать, кто у него под боком на англичан работает. То, что они активно используют турецких греков, для меня уже не было секретом.
— Ну, что? Удачно сторговался? — встретил меня смешком генерал, заметив, что моя черкеска топорщится на груди из-за спрятанного свертка.
— Да, Ваше Превосходительство! Табачком турецким разжился. Уж очень, как я знаю, флотские такой табачок уважают.
Пацовский недовольно нахмурился. Мол, что себе этот грек позволяет⁈ Совсем берега потерял: генерала с конвоем гоняет на базар по своей надобности. Я наклонился в седле и шепнул:
— В вашем доме поговорим!
Генерал-майор все понял. Кивнул уже поощрительно.
— Едем!
Поговорить спокойно у нас не вышло. В садике у дома генерала, греясь на майском солнышке, его поджидал лейтенант военно-морских сил. По-видимому, тот самый капитан люгера, которого отправляли на мыс Адлер к Вольховскому.
Мы мгновенно узнали друг друга. Передо мной стоял капитан корабля, который преследовал кочерму, прорвавшуюся через русскую блокаду под моим руководством! Тот самый, кто грозил мне кулаком, когда я пугал его абордажную команду стрельбой из револьвера!
Он бросился на меня и схватил за грудки.
— Отставить, лейтенант Алексеев! — загремел командирским басом генерал.
— Но как же так, Ваше Превосходительство⁈ Это же враг! Черкес! Он не дал мне захватить турецкого контрабандиста! У меня двое людей чуть не погибли! Месяц назад, в виду мыса Адлер!
— Отставить! — уже тише скомандовал Пацовский. — Быстро оба ко мне в кабинет!
Я поправил черкеску и с невозмутимым видом последовал за генералом. Алексеев поплелся за нами, испепеляя меня взглядом. Мне от этого было ни горячо ни холодно. Скорее смешно!
«А ведь я оказался в этой ситуации отчасти из-за Белла, — подумал я. — С какого перепуга этот опытный шиппер окрестил люгер куттером? Вот я и не связал „Геленджик“ с тем кораблем, который за нами гнался!»
— Докладывайте! — распорядился Пацовский, как только мы оказались в его доме.
Алексеев, то краснея, то бледнея, стал сбивчиво рассказывать о преследовании кочермы и о неудаче при ее захвате.
— Вам самому не смешно от вашего доклада? — ехидно осведомился генерал-майор. — По-вашему выходит, что один человек с пистолетом остановил целый люгер?
— С револьвером, Ваше Превосходительство! — уточнил я.
— Коллиерова работа? — догадался генерал.
— Так точно! И еще добавлю. Вернее, спрошу. От моей стрельбы, лейтенант, хоть один ваш матрос пострадал?
— Отвечайте! — приказал Пацовский.
— Никак нет!
— Эх, молодость, молодость! Ума не хватило сообразить, кто перед тобой? Коль этот «черкес» с самим генералом под ручку явился?
— Виноват, Ваше Превосходительство!
— Еще как виноваты! — не удержался я. — Создали суету вокруг кочермы. И не потопили, и не захватили. А на борту, между прочем, был матерый английский шпион Белл!
— Тот самый Бель⁈ — ахнул Алексеев.
Пацовский примиряюще махнул рукой.
— На море чего только не бывает! Письмо привезли?
— Так точно!
— Отдайте Константину Спиридоновичу!
— Это я! — пояснил на всякий случай. — Настоятельно попрошу сохранять секретность!
Мы чуть не сломали лейтенантские мозги. Он дрожащей рукой передал мне конверт. Пацовский решил его добить окончательно.
— Приказываю! Завтра по утру произвести амбаркировку лошадей Константина Спиридоновича и незамедлительно доставить его и его спутников в Поти! От команды оградить! Секретная миссия!
— Как же я матросам объясню этакую оказию[2]?
— Не впервой, лейтенант, не впервой! Можете идти!
Алексеев нас покинул. По-моему, он шатался. Земля — она такая, к морякам не ласковая!
— Зря вы так с лейтенантом! Флотские — народ обидчивый! — пожурил меня генерал.
— Мне с ним венчальные короны не носить!
— Уф! Ершист ты, Константин Спиридонович. Но чего уж там! Давай, продолжим! Чувствую, меня еще ждут сюрпризы.
Немного поколебался, но решил раскрыть все карты. Во-первых, честно рассказал про члена братства в окружении князя. Эта новость генерала ошеломила. Такой тайный подсыл мог наделать немало бед. Во-вторых, поведал о греке на базаре и предложил свой план.
— Не нужно его хватать и волочь на гауптвахту! Я напишу письмо в ответ на то, что получил. Еще не знаю, от кого, но это неважно. Главное, чтобы ваш человек — надежный и имеющий опыт в таких делах — вручил мое послание греку и дал ему понять, что отныне он — мой связной. Тогда мы сможем перехватывать всю корреспонденцию англичан, которая пойдет через Бамборы.
— Хитро! — согласился генерал. — А что делать с черкесским подсылом?
— Тут князю решать. Я бы по-тихому удавил бы где-нибудь в лесу. Вы князю намекните при случае, что это от меня ответный подарок. Я бы предпочел иметь его в друзьях, а не во врагах. Тема-то с отрядом Кацы не закрыта. Не думаю, что никому так и не придет в голову простейший вопрос: кто на самом деле перебил абхазов в ауле Фабуа?
— Константин Спиридонович! — погрозил мне генерал пальцем. Мол, молчи грусть, молчи!
… Наконец-то, я добрался до писем. О, здесь было что почитать. Например, в письме Беллу от Стюарта сообщалось об отправке грузов с оружием с надеждой, что хотя бы половина контрабандистов сможет прорваться через блокаду. Шансы, на мой взгляд, были велики. Сейчас, когда все крейсера сошлись у мыса Адлер, Цемес и Пшада, по сути, остались голыми. Неслучайно, «человек-акула» рекомендовал Беллу и Лонгварту перебазироваться на север, предоставив черкесам самим разбираться с последствиями русского десанта на мыс Адлер.
Стюарт также уведомлял своих агентов, что затребованные ими офицеры-артиллеристы по политическим причинам не могут прибыть в Черкесию. Но уверял, что подберет людей из числа бывших отставников, способных организовать обучение черкесов ведению огня из орудий.
«Постарайтесь, по возможности, раздобыть пушки у самих русских. Их корабли то и дело выбрасываются на берег. И на всех есть пушки разного калибра. Если люди князя Берзега проявят больше настойчивости, у горцев появится своя артиллерия. Это прямой путь к успеху! Они смогут даже захватить Анапу, о чем страстно мечтает наш друг Сефер-бей».
И последнее, но самое важное. Стюарт информировал Белла и Лонгворта об отправке к ним в помощь новых агентов, весьма компетентных в делах Востока. Среди них особо выделял некоего Паоло Венерели, знатока русского, грузинского, турецкого, арабского, хиндустанского, немецкого, итальянского и немного английского языков. Путешественника, трижды побывавшего в Мекке и плававшего в Индию. Служившего у английского посла в Персии. В общем, крайне опытного агента, единственным недостатком которого было увлечение горячительными напитками.
Масштаб мероприятий английского посольства в Константинополе в рамках операции «Прыжок 'Лисицы» поражал. Такое название я придумал всем осуществленным и задуманным акциям клики Уркварта-Сефер-бея, ознакомившись с письмом Стюарта. Было очевидно — и я об этом уже предупреждал свое начальство, — что провокация со шхуной «Виксен» — лишь первая ласточка, первый шаг, за которым последуют и другие, не менее впечатляющие. Если сложить все вместе, можно считать, что англичане открыли фронт диверсионных действий. Причем, особо не скрываясь! И прямо под носом высших чинов Кавказского Отдельного корпуса, которые отписывали в Петербург, что купец Бель сидит в Трабзоне, в то время как он действовал в километре от Розена и Вольховского!
Единственное, что меня радовало, — так это то, что в письме не содержалось ни намека на отправку английского флота к берегам Черкесии. Казалось, что воздух не только Кавказа, но всей Европы наэлектризован до такой степени, что вот-вот ударит молния. Но что она зажжет? Олимпийский огонь или фитиль войны⁈
Наконец, дошла очередь до писем, адресованных мне. К моему удивлению, одно было от Стюарта, другое — от Эдмонда. И оба агитировали меня за английскую власть! Каждый — по-своему.
«Рыбий глаз» ожидаемо меня уверял, что прошлые недоразумения забыты и что меня очень ценят. (Это он, наверное, про порох, доставленный «Лисицей» и про письмо лорду Палмерстону) Восторгаются! «Посольство — в восхищении!» — так и написал! (Наверное, когда про мою роль в отражении десанта на Адлер-мыс узнают, напишут: писаемся от радости!) Что не знают, как отблагодарить! Что Белл признал мои заслуги! (Ну, надо же! Кто бы мог подумать?) Что моя персона в Черкесии превратилась в фактор большой политики! (Вот от этого конкретно так прифигел!)
Я отложил письмо и сжал кулаки, чтобы звездануть что есть силы по столешнице. Резко вдохнул и жахнул. Стол устоял. Кулаки заныли.
В письме был постскриптум. «Причитающееся вам вознаграждение, растущее по мере вашего возвышения, мы можем передавать вашему родственнику Умут-аге».
Все-таки эти твари добрались до моей семьи. Читай, Коста, между строк: ты у нас на крючке!
Я скрипнул зубами. Мучительно захотелось водки. Достать ее, наверное, не проблема, но лишний раз палиться в крепости не хотелось. И так уже разговоры, уверен, пошли, что за странный перец в черкеске и с телохранителем-убийцей к генералу заявился⁈ Кстати, Бахадур — это явная «засветка». Уж больно колоритен и приметен алжирец с его любовью к смертоносным полоскам из стали и впечатляющей внешностью…
Заставил себя успокоиться и взялся за письмо от Эдмонда.
Спенсер был верен себе. Масса самолюбования и выпендрёжа. Вот сразу на сердце легче стало! Привык к нему, к чертяке! Если бы он начал каяться или писать мне романтические вирши, ей богу, испугался бы. А так — все норм!
Он писал, что готовит издание новой книги о наших приключениях от Анапы и далее. Заранее извинялся, что позволит себе «литературные вольности» и несколько отступит от истинной канвы нашего вояжа. Ибо не смеет подвести многих людей своими откровениями, в том числе, и меня.
«Ты только представь! — писал он. — Нашлись маловеры, считающие допустимым подвергать сомнению сам факт моего вояжа! С одним джентльменом пришлось даже обменяться выстрелами и добиться публичного опровержения его слов! Что бы подумали мои читатели, если бы я написал все, как было⁈ Мой дуэльный пистолет пришлось бы чистить ежедневно!»
И, безусловно, соображения большой политики являлись для него определяющими. «Слишком напряженный момент переживает Великая Британия, чтобы я мог позволить себе остаться непредвзятым свидетелем! Дело шхуны „Виксен“, и то унижение, которому подвергся британский флаг, требуют решительных мер!»
Ох уж этот Спенсер! Ведь знает же, что была провокация! Так нет! Именно «унижение» и «твердость»! Эдмонд, Эдмонд…
Я не мог на него злиться. Мы были — естественно, в разумных пределах — честны с друг другом. Если между разведчиками вообще могут существовать подобного рода отношения. И он, и я, мы оба знали, что смотрим по-разному на происходящее на Кавказе. Но это не помешало ему написать; «я скучаю по тебе, мой друг, и жду в гости в Лондоне, чтобы ты лично убедился в могуществе моей Родины!»
Я тоже вспоминал о нем слишком часто. И написал ему ответное послание. Признался без всякого пафоса, что наше товарищество, спаянное кровью, нельзя отбросить, как надоевший томик «Тутти-фрутти». Надеялся, что он поймет мой намек.
И без всяких намеков рассказал, что счастлив. Что воссоединился с Тамарой и мечтаю в ближайшем времени сочетаться с ней браком! Что он был бы желанным гостем на нашей свадьбе. Как человек, которого первым осенило, что есть химия между Тамарой и Костой!
Когда я уже запечатал конверт, в голову пришла одна неприятная мыслишка. Единственным человеком, кто мог слить информацию Стюарту об Умут-аге, был никто иной, как мой закадычный дружок Спенсер. Не нужно множить сущности и искать сложные ответы, когда есть простейшее решение. Бритва Оккама.
«Эдмонд, Эдмонд… — повторил я то, что пришло в голову при прочтении его письма. — Вечно у нас так: в бочке меда нашей дружбы нет-нет да всплывет капелька горького предательства!»
Ничего не стал переделывать. Решил, что передам свое письмо Пацовскому, не меняя в нем ни слова. Операцию по ловле на живца корреспонденции из Стамбула никто не отменял.
… Генерал-майор решил лично проводить нас на корабль. Напутствовал меня так:
— Ночь не спал, весь изворочился, думая, чем тебе подсобить. Коли станешь с Хан-Гиреем думу думать, как Феденьку выручать, вспомните о Карамурзине! Этот старый ногайский лис обязан Торнау. После того, как он в 35-м проводником Федору Федоровичу стал, мой протеже сильно о нем хлопотал в Тифлисе. Добился, чтобы Розен выполнил обещанное. Вернули князю его аул под Прочным Окопом. Этот абрек умеет быть благодарным.
На Кавказе сочетание слов князь-абрек — вполне житейское дело. Сколько Россия-матушка своими собственными руками здесь врагов наплодила, не перечесть. Дурно гражданское управление в наместничестве. А далее еще дурнее станет. Эх, мало, слишком мало в России генералов, вроде Пацовского, счастливо сочетавших в себе призвание к воинской службе и талант администратора. А еще не стоит забывать о железной хватке Императора, удушавшей всякую разумную инициативу на корню!
— Ваше Превосходительство! В вас и вашей дражайшей супруге нашел я истинный клад! Мудрости вашей мне еще учиться и учиться. Спасибо за все! Не поминайте лихом!
— Уверен, что у тебя все получится! — дрожащим голосом ответил Пацовский. — Полюбился ты мне. Вижу, какими глазами ты на свою грузинку смотришь. Небось, весь в мыслях уже о детишках и тихом домике в тифлисских садах. Не время, брат, почивать на лаврах! Подумай серьезно о службе! Ежели русский штык-богатырь дополнить телескопом, вроде тебя, ничто и никто не остановит нас на Кавказе! Ну да, ладно! Ступай к своей княжне. Копытом же бьешь, как конь молодой!
Отчего бы мне и не бить копытом⁈ Сутки Тамару не видел, пока она в руках женской части гарнизона пребывала. И вот, пожалуйста, результат налицо! По песчаному пляжу к нам приближалась не грузинская царица, а вполне себе европейская дама под зонтиком. Под зонтиком, Карл!!! Впрочем, я был согласен на оба варианта!
Пристани как таковой не было. Небольшой земляной редут и склады внутри — вот и весь порт Бамборы. Огромные волны накатывали на отлогий песчаный берег. Матросы на руках занесли Тамару на гичку. Мы же с Бахадуром приняли морские ванны, пока в нее забирались.
Кони уже были на корабле. Их по очереди отправляли вплавь под присмотром нескольких добровольцев-абхазов. Эти смельчаки вызвались организовать погрузку лошадей на люгер. К моему удивлению, справились они без особого труда. Как и матросы Алексеева, которые хитрым краном выдергивали коней из воды и сгружали в открытый люк трюма.
Я, было, хотел их наградить серебряной полтиной. Но от меня все на корабле шарахались как от чумного. Плевать! Я ехал сражаться со своими страхами и жениться!

[1] Удивительные вещи хранили кавказские горы. Туда столетиями свозилось оружие от мастеров из Германии, Франции, Испании. Декабристу А. Е. Розену в полку подарили трость с тайным клинком эпохи крестоносцев.
[2] Оказией в те времена называли воинские конвои. В первую очередь, по Военно-Грузинской дороге. Фразу «присоединиться к оказии» следовало понимать, как «присоединиться к обозу под охраной выделенной команды».



Глава 21
Медовая неделя

Ничего не объясняя, я поворотил коня не на дорогу к Тифлису, а на прибрежный песок — в сторону русско-турецкой границы. Мои спутники, не задавая вопросов, последовали за мной. Молча проехали с десяток километров.
— Что-то не так?
Голос Тамары чуть дрожал. Я обернулся. Она и Бахадур пристально смотрели на меня. В их взглядах смешались недоумение и настороженность. Их можно было понять. Оказавшись на берегу, готовые тронуться в путь, они были остановлены моим предупреждающим жестом. После этого я отъехал от них шагов на пять. Стал пристально осматривать берег. То, чего я так боялся и избегал, случилось. Я в Поти. Вернее, уже в десяти километрах от города. На полпути к форту Святого Николая. Если внимательно вглядеться вдаль, можно уже разглядеть его строения.
Конечно, окружающий пейзаж я не мог узнать. Через 160 с лишним лет, в тот момент, когда я здесь оказался и когда начались мои приключения, все здесь выглядело по-другому. В том старом-новом времени, еще в Салониках, я так подробно изучил все карты, что, казалось, мог с закрытыми глазами представить все окрестности. Так что существенного значения несоответствие нынешних видов тем, которые прочно сидели в голове, не имело.
Кроме того, я, наверное, мог по шагам, по метру выложить линию пути к месту, где ввязался в драку и получил камнем по голове. И я знал, что роковое место отсюда уже недалеко. И все же… И все же… Сидящий внутри страх не отпускал. Поэтому боялся тронуть коня. Нужно было немного времени, чтобы решиться.
Тамара и Бахадур подъехали ко мне.
— Что? Что? — Тома требовала ответа.
— Опасность? — просемафорил Бахадур.
Я выдавил улыбку.
— Все в порядке. Показалось. Поехали!
Я чуть придержал коня, чтобы Бахадур первым пересёк ту невидимую линию передо мной, которую сам боялся перейти. Как тот человек, перед которым пробежала черная кошка. Он стоит и ждёт кого-нибудь, кто, переступив через эту метку на дороге, возьмет на себя проклятие приметы. Или разворачивается и меняет курс. Развернуться я не мог. Еще не время ехать в противоположном направлении. Да и совсем напугал бы невесту и алжирца. Бахадур и Тамара пересекли эту линию. Ничего не произошло. Я выдохнул. На короткий миг можно было забыть о страхах. Скоро они вернутся. Семь километров и пешком-то пройти — дело плёвое. А уж на лошадях — тем более.
Мы ехали. Воистину, я превратился в шагомер. Цифирки в голове щёлкали беспрерывно, сообщая о неминуемом приближении к месту катастрофы. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее стучало сердце. Конечно, старался не показать виду. Радовало, что Тамара и Бахадур не обращали на меня внимания. Болтали друг с другом.
Я не оговорился. Они, действительно, разговаривали. Как у них при этом получалось понимать друг друга — уму непостижимо. У меня было лишь одно объяснение. Бахадур с первой встречи с Тамарой пребывал от нее в таком восторге — практически, боготворил, — что просто по интонации её речи понимал суть разговора. Тамара, в свою очередь, обладая потрясающей интуицией, сходу считывала жесты алжирца. И уже сама часто жестикулировала, подтверждая то или иное понятие своей речи. Она явно обошла меня в плане «разговора» руками.
— Ты что-то скрываешь от меня.
Я чуть не свалился с коня, настолько неожиданно Тамара обратилась ко мне. И это был не вопрос. Это было утверждение.
«Нашел себе жену! — усмехнулся про себя. — Два Спенсера вместе взятых не сравняются с ней по части „рентгена“ черепной коробки и чтения мыслей. Незавидная у меня будет судьба теперь. О каких-либо интрижках на стороне можно забыть навсегда. Я уже не говорю об изменах. Ничего не пройдет мимо всевидящего ока царицы. Враз раскусит. А с её характером можно быть уверенным, что долго разговаривать не будет. Сразу отчекрыжит кочерыжку. Хотя, на хрен я буду нужен Тамаре без неё⁈»
— Что молчишь? Язык проглотил?
Бахадур рассмеялся.
«Сюр! Чистейший! Без примеси! Девушка говорит на грузинском, алжирец понимает, что она упомянула язык. И смеётся. Потому что трудно удержаться и не засмеяться, когда речь теперь идет о двух безъязыких мужиках, сопровождающих молодую красавицу!»
Я и сам не удержался. Хохотнул. Бросил взгляд на Бахадура. Тот не удержался. Открыл рот и пальцем потыкал. Сомнений не оставалось, он понял, о чем шла речь.
— Коста! — царица требовала ответа.
— Все в порядке, дорогая. Просто задумался. Не обращай внимания. Ты мне скажи, как вы друг друга так понимаете?
— Ничего сложного, — Тамара пожала плечами. — И не заговаривай мне зубы. Я же вижу, что ты сам не свой.
— Все никак не успокоюсь, когда вспоминаю про драку в ауле! — попытался отговориться.
Тамара пристально посмотрела. Я выдержал её взгляд. Не уверен, что она поверила. Но, вроде, версию приняла.
А счетчик в голове тем временем все быстрее и быстрее стремился обнулиться. Мы подъезжали к месту моего переноса. К моим личным «звёздным вратам». Я смотрел вперед. Тамара опять насторожилась. Заметила, как часто я задышал.
— Нам нужно остановиться! — неожиданно потребовала она.
— Что случилось? — я сглотнул слюну.
— Бахадура нужно перевязать! — усмехнулась она, заметив моё облегчение. — Вон хорошее место.
«Нет! Не два! Три Спенсера! Все видит. Мой страх. Причин только не понимает. И Бахадура не нужно перевязывать. Недавно это делала. Просто дает мне передышку. Спасибо, милая!»
Мы спешились в указанном царицей месте. Бахадур безропотно отдался в руки своего «лечащего врача». Я чуть пришел в себя.
— Пойду, искупаюсь! — сообщил им.
Решил про себя, что, если и суждено мне в скором времени покинуть этот мир, то уж буду покидать вымытым и чистым. И на тот свет или в своё время прибуду вымытым и чистым. Как-то так правильно, наверное.
Бахадур, как истинный южанин, не смог скрыть своего ужаса. Оторопело посмотрел сначала на меня. Я показал ему, что все норм. Тогда он обратился к Тамаре.
— Ничего. Пусть идёт. Ему сейчас холодная вода в самый раз. Может, придет в себя, наконец! — успокоила она любителя теплых морей.
… Я вышел к кромке морской воды. От Тамары и Бахадура меня скрывали большие камни. Разделся догола. Полез в воду. В другом состоянии наверняка бы заорал. Вода все-таки была еще холодноватой. Точно не для купания. Но сейчас не обращал на это внимания. В голове звучали вагнеровские трубы. Как я ни старался отогнать от себя мысли о чрезмерном пафосе в моем восприятии ситуации — не получалось. Я прощался с жизнью в этом времени. Совсем не зная, каким окажусь в своем. Трупом? Овощем? Или, все-таки, пронесёт, и я буду просто на больничной койке на пути к выздоровлению. А, может, уже и бегаю вовсю по Салоникам.
И даже не это в первую очередь меня сейчас занимало. Я понимал, что совсем не хочу расставаться с этим временем. Парадокс! Прошлый век! Вокруг, за редким исключением, сплошное зверство. Со всех сторон. Кровь и боль. Подвиги и предательство. Почти ежедневная борьба за жизнь. Да даже просто — отсутствие теплых туалетов и прочих благ цивилизации. Но мне нравится это время! Я полюбил его. Нет, не так! Я полюбил себя в этом времени! Так, как я не мог полюбить себя, Спиридона, в том. Я стал настоящим мужчиной. Я совершал поступки. Отвечал за них. Обрел прекрасных друзей. Познал такую любовь к Малике и Тамаре, что уже не смогу согласиться на что-то меньшее по силе чувств. И мне совсем не хотелось терять все это. Я был почти уверен, что если меня сюда забросило, то, значит, я должен пройти весь предначертанный путь. До октября 1853 года. Почти. И отсутствие полной уверенности меня и терзало. Наличие даже одной десятой процента из ста, одного шанса из тысячи, что возможно попадание в «обратный» тоннель, заставляло меня горевать.
«Я не хочу возвращаться обратно! Не хочу! — из-за волнения, а вовсе не из-за холодной воды, зуб на зуб уже не попадал. — Это нечестно, Господи! Нельзя со мной, как с Каштанкой! Ты дал мне кусок мяса на веревочке. Он уже лежит у меня в желудке. Я уже почувствовал его вкус. У меня уже слюни текут ручьем. И ты хочешь сейчас дернуть за веревочку и вытащить этот кусок⁈ Нечестно!»
Шорох камней прервал мои детские претензии к Всевышнему. Я оглянулся. На берегу стояла Тамара. В руках держала грузинский наряд. С улыбкой смотрела на меня. Начала раздеваться. Зная мою грузинку, можно было не сомневаться, что, не стесняясь, оголится полностью. Я отвернулся. Тамара засмеялась. Теперь я уже дрожал не только от мыслей, но и от ожидания. Я слышал, как Тамара вошла в воду. Поплыла. Вот уже встала на ноги у меня за спиной. Прижалась ко мне. Я чувствовал прикосновение сосков её маленькой груди и мурашки на ее теле. Меня самого бил колотун. И не только от холода.
— Хочешь обратно переодеться? — я пытался хоть как-то остановить её или притормозить.
— Да. Приберегу это платье! Не на лошади же в походе к нему привыкать!
— Да, разумно! — я уже почти верил, что разговор будет на бытовые темы.
— Что с тобой, любимый? — Тамара прижалась крепче.
«Ага! Щас! Её разве тормознёшь? Остановишь? Да, уж! Про пылесосы поговорить не получится!»
— Тамара!
— Ну, давай я тебя успокою, — Тамара обняла меня. Её руки начали скользить вниз по моему содрогавшемуся телу.
— Нет! Мы не будем делать этого здесь и сейчас, — я перехватил руки моей грузинки.
— Почему? — промурлыкала царица.
— Во-первых, я хочу, чтобы это было… — искал слова, — торжественно! А не так, на скорую руку.
— Угу, — продолжала мурлыкать Тамара. — А, во-вторых?
— Во-вторых, пока не поженимся, я тебя не трону!
Тамара рассмеялась.
— А как же твое: «мне плевать на правила»?
— Тут другое, Тома. Через это правило я не переступлю!
Не мог же я ей сказать, что не хочу лишить её девственности и через час после этого навсегда исчезнуть из её жизни! И, если честно, я никак не мог преодолеть в себе вбитое мне в СССР правило совершеннолетия. Когда нельзя трогать девушку до наступления её 18-летия. Хотя, уже достаточно пропитался «ядом» этого времени. Понимал, что смогу принять такую его вольность по отношению к возрасту девушки в постели.
— А, в-третьих… — продолжил я.
— Есть еще и в-третьих⁈ — Тамара явно издевалась над моей бухгалтерской дотошностью.
— Да, — я кашлянул и выдал вычитанный где-то факт. — В морской воде вредно этим заниматься. Можно подцепить заразу!
— Ай, яй, яй! Что ты говоришь? — зацокала Тамара, уже не скрывая издёвки.
— Ааааай! — психанул я и побежал на берег.
Тамара засмеялась вслед. Слава Богу, не обиделась.
— Отвернись! — приказал ей.
Тамара не реагировала.
— Пожалуйста, любимая!
Довольно хмыкнула, отвернулась. Я оделся.
— Долго не купайся.
— Это еще почему, мой ученый будущий муж?
— Застудишь там у себя… — черт, засмущался. — А тебе еще детей мне рожать!
— Хорошо, любимый! — царице понравилась моя забота.
Я выскочил из-за камней так стремительно, что всерьез напугал Бахадура. Он, как верный пес, охранял наш покой. Точнее, покой Тамары. Меня совсем не беспокоило то, что он мог подсмотреть. Зная алжирца и его отношение к Тамаре, я был уверен, что он скорее вырвет себе глаза, чем осмелится взглянуть на неё голую. Придя в себя, Бахадур не смог скрыть своего удивления. Он же был уверен, что я сейчас должен ублажать богиню. Я отмахнулся. Не было времени все объяснять. Вскочил на коня.
— Сейчас вернусь! Береги её!
Про «береги» зря, конечно, ляпнул. Уже один мой вид вызывал множество вопросов. А тут еще и чуть ли не прощальное слово сказал. Ну, да ладно. Не до этого. Сейчас важно другое.
Хватит уже бояться! Сейчас и здесь все нужно решить! Если суждено вернуться, что ж… Не хочу. Но — не мной записано! Так тому и быть. Суждено остаться? Отлично! Здесь и сейчас. Хватит шарахаться.
Шагомер в голове подсказал, что я на месте. В сотне-двух метров — «крепость». Какой там форт⁈ [1] Привычная уже глазу земляная насыпь. Большой деревянный склад. Убогие покосившиеся домишки. И лениво развалившиеся в тени казачки, гадавшие, подъеду я или нет. Погранзона? Погранцы? Или привычный российский бардак в крайней точке черноморского побережья империи Николая I?
Спрыгнул с коня. Осмотрелся. Берег не узнать. Сосновый лес на границе пляжа явно больше и гуще. Но я был уверен, что именно здесь получил по голове.
«И что? Сделаю несколько шагов, пересеку ту невидимую черту и перенесусь? Хрен ли гадать⁈ Вперед и с песней!»
Песню, конечно не запел. Пошел вперед. Инстинктивно зажмурил глаза. Шаг, другой, третий…. Открыл глаза. И…
И — ничего! Море по-прежнему лениво накатывало волны на пустынный песчаный берег. Папаха по-прежнему была на лысой голове Косты Варвакиса. Казаки-пограничники все также валялись в тени, не меняя позы.
Я не удержался, радостно крикнул. Потом побежал, описывая круги вокруг злополучного места. Никаких тоннелей не открывалось. Никуда меня не швырнуло. Я был там, где хотел быть! Здесь и сейчас! В этом времени, где реки крови и нет теплых туалетов. Но это было моё время!
«Благодарю тебя, Господи! — перекрестился. — За все! За то, что перенес меня сюда. И за то, что оставляешь меня здесь до оговоренного срока!»
Вскочил на коня. Поскакал обратно, оставив за спиной ошарашенных моей пантомимой казаков.
И Тамара, и Бахадур не смогли скрыть своего шока, когда увидели меня. И сейчас их тоже можно было понять. Совсем недавно перед ними был практически прощавшийся с жизнью человек. Дрожал, суетился. Сердце выскакивало из груди. А теперь? Умиравший чудесным образом ожил. И сиял самой широкой из возможных улыбок.
— Готовы? — весело крикнул я им. — В путь! В путь!
…Может быть, это была одна из самых счастливых недель обеих моих жизней. Освободившись от тяжкого груза, я вовсю радовался каждому дню. И, казалось, сам Господь нас хранил всю эту неделю. Не было ни одного неприятного происшествия, столкновения. Ни разу не потребовалось мне достать револьвер, а Бахадуру свои ножи. Дорога была чудесной. Легкой. Могли бы проходить и вёрст сорок за день. Но с Тамарой я не хотел таких испытаний на грани физических возможностей даже для здоровых мужиков. Поэтому мы с Бахадуром ориентировались на неё. Как только понимали, что царица устала, тут же останавливались. Даже, если она убеждала нас, что нам показалось и что она способна еще держаться в седле. Она была окружена такой заботой, что иногда жаловалась на то, что мы ей ничего не позволяем делать. Но я любил Тамару и боготворил её. Бахадур боготворил по-своему. По-иному у нас не получалось. Единственное занятие, которое доверялось ей — лечение алжирца. Все остальное, включая даже приготовление еды, мы брали на себя.
Тамара была редкостной чистюлей. Поэтому останавливались всегда у воды. Ей нужно было обязательно помыться с ног до головы. На помывку её всегда сопровождал Бахадур. Ни я, ни Тамара не сомневались в его порядочности. А вот я сомневался в собственной выдержке. Мог не устоять и все-таки посмотреть на неё, обнаженную.
Кроме того, Тамаре нужно было еще и все простирать. Тут я, конечно, корил себя. Мог бы догадаться. Так-то нам, мужикам, чего? Одними подштанниками неделями можем обойтись! А настоящие девочки, слава Богу, другие! Поэтому, на второй день заехали в село по дороге. Тамара купила все необходимое. Жаловалась, конечно, что качество ужасное. Я успокоил её, пообещав в будущем самое лучшее белье!
Ночи были прекрасными и, порой, невыносимыми. По-хорошему — невыносимыми. В первую же ночевку Тамара, не спрашивая меня, юркнула ко мне под бурку. Прижалась. Впилась в губы. Я понимал, что тут никакие возражения не подействуют. Я не смогу её прогнать. Целовались долго! Очень долго! Наконец, Тамара оторвалась. Посмотрела на меня с хитрой улыбкой.
— До свадьбы? Точно? — спросила, прищурившись.
— Вот же ты зараза! — я рассмеялся.
Тамара поддержала мой смех.
Я подумал, что для своего времени Тамара — выдающаяся девушка. Одна из тех, которые могут нарушить правила и патриархального общежития, и мужского мира. Такая, Софья Ковалевская и Валентина Терешкова в одном лице. Знала ведь, что никто её не одобрит. Наоборот, только проклянут. И все равно, на все наплевала, поверила мне, пошла за мной. В общем — во все тяжкие. Но такие сладостные тяжкие!
— Точно, любимая!
— Ну, держись тогда! — опять впилась.
И что мне оставалось? Держался! Хотя, конечно, было очень тяжело! И, ведь, так каждую ночь! К слову, Бахадур во время второй ночевки ушел от нас спать на добрый десяток метров. Потому что после первой ему стало все понятно. Выспаться под наше общее с Тамарой сопение, вздохи, вскрики было невозможно! Но алжирец не ворчал. Наоборот! С чистой душой радовался нашему счастью.
Тамара во время переходов теперь учила русский под моим чутким руководством. Не раз и не два мне приходилось тереть нывшее плечо. Я никак не мог сдержать смеха, когда слышал так мне знакомый с детства грузинский акцент! А царица, конечно, тоже не могла сдержаться. Начинала меня мутузить, требуя прекратить смеяться. Но это было выше моих сил.
— Канэшно, дарагая! — пародировал я её выговор и опять получал на орехи.
Она была способной ученицей. За несколько дней уже твердо выучила порядка трехсот самых необходимых слов, которых нам с лихвой хватало, чтобы объясниться. Занятия оказались полезными еще и потому, что Бахадур, прислушиваясь к нам, так же начал распознавать самые простые русские слова. Кто его знает? Всегда пригодится!
Между Поти и Вани порядка ста километров. Будь мы с Бахадуром вдвоем, управились бы за два, два с половиной дня. С Тамарой как раз и вышла неделя. Совсем не торопились. Во время последней ночевки, прижавшись ко мне, Тамара неожиданно затихла. Я удивился. Так привык к её страстным поцелуям.
— Что случилось, любимая?
Тамара вздохнула. Ответила на русском.
— Завтра Вани. Братья.
— Да. И что?
Перешла на грузинский. Заговорила горячо.
— Как что? Зачем мы вообще туда едем? Что ты от них хочешь…? — она так волновалась, что не могла закончить фразы.
— Не понимаю. Ты накануне решила мне сказать, что нет смысла ехать⁈
— Конечно, нет!
— Но это твои братья! Я должен им сообщить, что беру тебя в жены, попросить у них твою руку!
— Знаешь, любимый. Мне иногда кажется, что ты не от мира сего!
— Почему?
— Да потому что тебя и меня могут и на порог не пустить!
— Твои братья⁈
— Да, мои братья!
— Тамара!
— Коста! Я для них… Для всех — я испорченная. Я покрыта позором! Неужели ты этого не понимаешь?
— Нет, не понимаю! Потому что ты со мной! Тебя никто не тронул! Я честно к ним иду! Я не вор! Я хочу по-людски!
— Я же говорю: не от мира сего! Нет у них таких понятий! По-людски сейчас все считают меня прокаженной! Знаешь, что меня ждет?
— Что?
— В меня каждый… Каждый сможет кинуть в меня грязь!
Тут я присвистнул про себя. Вспомнил сразу «Древо желания»[2] Тенгиза Абуладзе. Главную героиню, девушку Мариту, должны были выдать замуж против её воли за богатого односельчанина. А она влюбляется в простого парня. Об этом все узнают. Я вспомнил финальную сцену. Когда под руководством сельского старосты Мариту провозят через всю деревню задом наперед на осле и забрасывают грязью.
Прямо все, как у нас с Тамарой. До момента с ослом.
— Что? — Тамара не могла понять причины моего молчания.
Я поцеловал её.
— Спи спокойно, любимая! Тот, кто посмеет лишь подобрать грязь с земли, чтобы швырнуть в тебя, в ту же грязь упадет мертвым!
Тамара не смогла сдержать улыбки. Уткнулась, словно ребенок, в грудь.
— А зачем нам все эти испытания? Я твоя жена. Ты мой муж. Зачем нам нужно сообщать братьям? И потом, ты же не собираешься все село перестрелять?
— Думаю, хватит одного. Другие испугаются.
— Почему ты так уверен?
— Людей хорошо знаю.
— И даже если и так… Можем избежать всего этого. А вдруг все пойдет не так, как ты думаешь? Никто не испугается. Вас с Бахадуром убьют, а меня все равно…
Тамара была готова заплакать.
— Ты веришь мне?
— Что за глупый вопрос⁈
Ах, как я её любил за эти моментальные вспышки! Когда она забывала о слезах, и тут же в ней просыпалась умная и гордая девушка, настоящее царское благородство, горячая кровь.
— Тогда, спи! — улыбнулся я.
Тамара вздохнула. Чуть похлюпала носом.
— Спи! Вот еще! Может, наша последняя ночь!
…В общем, даже в десятке метров от нас, Бахадур вряд ли смог выспаться. В эту ночь наша возня и вздохи, наверное, достигли небес!
… Ну, вот и Вани.
Мы с Бахадуром были уже готовы. Ждали Тамару. Она после завтрака отошла в лесок, ничего нам не объяснив.
— Опять моется? — спросил алжирца.
— Нет, — покачал он головой.
— А что?
— Не знаю, — пожал плечами.
За спинами раздались шаги. Мы обернулись. Наша царица шла к нам. Оказывается, переодевалась. И сейчас на ней было европейское платье. И ладно бы только платье. В руках она держала зонтик. Ну, прям: «Я, канечно, теперича благородна мадама в модном туалете»!
Мы с Бахадуром переглянулись. Нам обоим нравился и её наряд, и то, как она в нем держалась и выглядела. Тамара не обратила внимания на наши восторженные взгляды. Была сосредоточена. Подошла к своей лошади. Бахадур помог ей сесть.
Я, конечно, волновался. Но виду не подавал. Нельзя было. Тамару только моя уверенность сейчас заставляла держаться.
— Готова? — спросил с улыбкой.
Прежде чем ответить, Тамара эффектно раскрыла зонтик. Подняла над головой.
— Куда ты, туда и я! — было очевидно, что царица готова.
— Хорошо! Бахадур, будь внимателен! Твоя сторона — левая! Убивать — только в крайнем случае!
Вместо ответа, алжирец достал ножи. Причем в обе руки. Утром потребовал (!) у Тамары, чтобы она сняла все повязки. Возражений не слушал.
— Мне будут нужны обе руки! — только и «сказал». — Потом, если нужно будет, опять завяжешь.
— Но… — Тамара пыталась возразить.
— Я выдержу! — улыбнулся ей алжирец.
Въехали в село. Последнюю просьбу Тамары прибыть на рассвете, я отклонил.
— Мы прятаться не будем. Ни мне, ни тебе нечего стыдиться!
Тамара только вздохнула.
Так что село было оживлено. Первые же люди, повстречавшиеся по дороге, сразу застыли. Напряжение повисло в воздухе. Люди начали шептаться.
Я смотрел на них. Не терял при этом из виду Тамару. Она ехала между нами. Какая же девушка мне досталась! Голову держит прямо. Спокойно смотрит вперед! Ни тени страха! Хотя я представлял, каких усилий от неё сейчас требовалось, чтобы так себя нести сквозь толпу, уже бросавшую на неё злые взгляды.
В конце концов, это должно было произойти. Нашелся в толпе «смельчак». Что-то грозно зашипел. Потом наклонился вниз. Схватил комок грязи.
Я остановил коня. Посмотрел на него. Потом поднял револьвер.

[1] Удивительно, но на всех картах того времени — русских и иностранных — на русско-турецкой границе была неизменная надпись «крепость Св. Николая». Любому должно было показаться, что речь идет о мощном укреплении. На самом деле, это был не более чем пограничный пост самого убогого вида с командой из пятидесяти казаков и с офицером таможенно-карантинной службы.
[2] Снят в 1976 году. Второй фильм в режиссерской трилогии: «Мольба» — «Древо жизни» — «Покаяние». Выдающийся по художественной мощи образец грузинского кино.
* * *
 Уважаемые читатели! Мы рады, что вы до сих пор с нами! Признаться, это мотивирует! Мы были бы крайне признательны, если у вас найдется секундочка времени, чтобы поставить лайк книге. Спасибо, заранее благодарны. 



Глава 22
Разборки с Ваней в Вани

Началась игра в гляделки. Я смотрел, улыбаясь. Слишком хорошо знал грузин, поэтому был уверен, что случится дальше. Сельчанин уже не мог отступить от своего намерения. Его же никто не заставлял. Он проявил инициативу. На глазах у всего села. Теперь, если струсит, покроет себя позором. На всю жизнь. Кому охота жить с таким клеймом? Даже если он прекрасный человек, хороший семьянин, трудяга. Все одно: каждый, даже самое распоследнее ничтожество в селе, будет тыкать ему. Мол, а помнишь, когда везли Тамару? А ты струсил! Из серии: стоило только один раз трахнуть козу!
Мне было уже жалко его. Пауза затянулась. Он понимал, что еще пара секунд, и уже ничего не спасет его от позора. Я пришёл к нему на помощь. Продолжая улыбаться, моргнул. Он понял, что я подбадриваю его, призываю к действию. При этом обещаю, что ничего страшного с ним не случится. Он поверил. Что ему еще оставалось⁈ Выдохнул. Начал заносить руку. Я тут же выстрелил ему под ноги. Все закричали. Некоторые женщины даже прикрыли лица руками. Дым развеялся. Сельчанин стоял в той же позе, беспрерывно хлопал глазами. Посмотрел себе под ноги. Понял, что жив, здоров и даже не ранен. Выдохнул. Разжал пальцы. Комок грязи упал на землю.
Тут же сбоку раздался сначала такой знакомый мне свист летящего ножа Бахадура. Потом жалобный вой. Все повернулись в ту сторону. Еще один герой объявился слева, где была зона ответственности алжирца. Но этому сельчанину повезло меньше. Бахадур, полагаю, с ним в гляделки не играл. Тут же пресек на корню попытку заляпать грязью боготворимую им женщину. Вот и стоял теперь этот несчастный, растопырив ладонь, в центре которого торчала железная полоска. Я кивнул Бахадуру. Улыбаясь, покачал головой. Бахадур лишь пожал плечами. Что должно было означать: ну, жив же человек! Как ты и просил!
Этих двух уроков хватило, чтобы все «зрители» тут же с криком разбежались.
— Как ты? — спросил Тамару.
— Думала, будет сложнее, — улыбнулась моя грузинка.
— А что я говорил! — я даже подбоченился. — Я знаю людей!
— Коста! — одернула меня Тамара.
— Шучу, шучу!
Её беспокойство было понятно. Она всю жизнь жила в окружении бахвалящихся мужчин. Они ей оскомину набили. Меня, может, в первую очередь, полюбила из-за того, что я как раз совсем не был заражен этим «недугом». Спокойно относился к своим подвигам. И уж тем более, рассказывал про них просто, без пафоса. Не кичился, не хвастался. И царице совсем не светило, что и я окажусь в этом болоте куликов, где каждый поёт оду своим деяниям. Все просто. Будь мужчиной, поступай как мужчина. А уж оды про тебя пусть слагают другие!
Тамара успокоилась. Тронула коня. Повела его самым медленным из возможных шагом. Так же гордо и ровно держала голову. Смотрела только вперед.
"Вряд ли когда-нибудь до и вряд ли когда-нибудь после Тамары кто-то въедет в это село с таким невероятным триумфом!' — мы с Бахадуром, наверное, думали об одном и том же и с одинаковым восхищением смотрели на грузинку, удивляясь её выдержке.
За оставшееся до дома братьев время больше ничего не произошло. Ни одного шороха. Никто не пикнул. У ворот я спешился. Помог Тамаре. Бахадур уже был на ногах. Принял коней. Я на всякий случай еще раз посмотрел на Тамару. Она кивнула. Я постучал в ворота.
Все повторилось, как и в первый мой приезд сюда. Ворота открыл Баадур. Остолбенел. Тут же бросился в дом, звать братьев. Я, может быть, так и остался бы стоять на пороге. Но Тамара решительно вошла во двор. Мы с Бахадуром последовали за ней.
Решил подбодрить себя и алжирца. Тома явно в этом не нуждалась.
— Знаешь, как его зовут? — указал я на убегавшего слугу.
— Нет, — удивился Бахадур.
— Баадур! — я рассмеялся.
— Шутишь? — глаза Бахадура округлились.
— Нет. Тамара?
Тамара, складывая зонтик, кивнула, подтверждая мои слова.
— Тогда его не трону! — улыбаясь, прожестикулировал Бахадур.
— Надеюсь, никого не придется трогать! — выразил надежду.
А между тем движение во дворе тут же прекратилось. Все замерли. Казалось, в тех же позах, в которых их застал вход Тамары. Кто-то из слуг так и не смог разогнуться. Все смотрели со страхом. И только, как мне показалось, Манана в первую секунду вспыхнула улыбкой, завидев госпожу. Но тут же вернула на лицо каменную маску.
Выбежали братья. Также застыли на крыльце. Шагу больше ступить не могли. Понимая, что немая сцена может длиться бесконечно, я улыбнулся.
— Мир вашему дому! — выступил торжественно.
Мой голос стал аналогом «отомри». Все разом выдохнули. Приняли стойку «вольно». Теперь смотрели на братьев. Ждали их ответа.
— Как ты смела, — возопил Ваня, — явиться сюда в таком платье, да еще и без накидки! Небось, через все село так проехала! Тебе мало того позора, который…
— Бахадур, столб! — коротко приказала царица.
В следующую секунду рядом с головой Вани в столб, поддерживающий крышу над крыльцом, вонзился нож алжирца. Всеобщий выдох. Ваня заткнулся.
Меня же переполняла смесь детского негодования и восторга.
«Да, твою ж мать! Как такое возможно⁈ Я с алжирцом неделями разучивал жесты и прочее! Только-только начали друг друга понимать! А эта фифа приказывает ему на грузинском (!), в котором он ни бельмеса! И Бахадур в точности выполняет её приказ! Как⁈ Обидно, ну! Я уже боюсь думать о том, что алжирец мог неправильно понять её пожелание. И тогда нож сейчас торчал бы в одной из глазниц несчастного и глупого брата царицы! Это, во-первых. А, во-вторых, эта восхитительная зараза, оказывается, мало того, что в европейском платье проехалась через все село, так еще и без накидки. А я ж ни сном, ни духом! Она же права: я же не от мира сего! Откуда у неё такие, прости Господи, стальные яйца⁈ Взяла и решила: раз идем в пекло, так, чтобы уже отрезать все пути к отступлению! Без полутонов, нюансов, экивоков! Чтобы раз и навсегда решить проблему! Нет, ну какая женщина!»
— Это я покрыла вас позором⁈ — раздался гневный крик Тамары.
Я и Бахадур расслабились, «запаслись поп-корном», готовые насладиться предстоящей головомойкой. Бахадур чуть приблизился ко мне. Явно хотел, чтобы я переводил ему. Это опять меня возмутило.
«То есть, все-таки не понимаешь грузинского! А приказ выполнил в точности! Блин, как же обидно!»
Я начал переводить шепотом.
— Я⁈ — повторила Тамара.
Гнев её в эти секунды был настолько велик, настолько её переполнял, что требовал незамедлительного выброса. «Котёл» был опять на грани взрыва.
«Выпускай пар, Тома!» — попросил её мысленно.
Кажется, Тамара и сама это понимала. Неожиданно для всех она кааак шарахнула зонтиком по столбу ворот. Зонтик вдребезги! Все вокруг вздрогнули!
Я застыл в восхищении. Сам-то год назад всего лишь клак запустил в полет. А она…
«Тамара! Я твой навеки!»
— Вы продали меня как овцу!
Пар-то она выпустила, но уровень громкости не понизила, а, наоборот. Вполне возможно, что в эту минуту вся затаившаяся деревня слышала её громогласный крик.
— Хотя я просила вас этого не делать. Умоляла. Призналась, что люблю его.
Тут Тамара указала на меня. Я оторопел! Нет! У меня челюсть отвисла!
«Нет у меня уже слов, чтобы наградить эту женщину! Вот же…! Словом, ведь, не обмолвилась! Не рассказала, не предупредила! Сейчас братья набросятся на меня. Обвинят, и справедливо обвинят, что я воспользовался их гостеприимством и поступил, как последний вор! У них за спинами сговорился с Тамарой. Надо ей всыпать… Надо найти в себе силы и всыпать!»
Но, братья были так припечатаны гневными криками сестры, что мало что могли сейчас сообразить. Тамара, между тем, оборотов не снижала.
— Клялась, что мы с ним сговорились. Что он вернётся за мной! — продолжала Тамара. — А вы? Отмахнулись. Плюнули. Забрали золото. Сидите тут. Пропиваете и проедаете это золото. Потому что больше ничего на свете не умеете делать. И вам плевать, что со мной случилось. Вы же знали, что меня похитили! Но вы продолжали тут сидеть, пить, жрать…
— Ну, это «жрать», — грубовато немного. Не к лицу ей, — поделился я своим мнением с Бахадуром.
— Нормально! Ей все к лицу! — алжирец не сводил влюбленных глаз с грузинской фурии.
— Задницы свои не подняли, чтобы разыскать меня, спасти!
«Ну, хоть не „жопы“ сказала», — подумал я.
— И меня еще хулой покрываете⁈ Вы, считающие себя моими братьями! Вы — братья⁈ Вы, считающие себя мужчинами! Вы — мужчины⁈ Манана!
Манана, наверное, даже не понимала, что с самого начала речи госпожи стала улыбаться. Оклик Тамары заставил её вздрогнуть, принять подобающий строгий вид. Отвечать не стала. Но смотрела на Тамару во все глаза.
— Приготовь им к завтрашнему утру две юбки! Это их настоящая одежда должна быть! Штаны созданы для других! Для настоящих мужчин!
Здесь Бахадур не выдержал. Начал смеяться. Братьев его смех не напугал до смерти, а вывел их из ступора. Бывает же такое!. Тут же начали оба орать!
Крик их был бессвязным. Набор оскорблений. Ну, и как резюме, мол, пошла отсюда и чтобы ноги твоей…!
Тут я напрягся. Потому что Тамара опять посмотрела на Бахадура. Алжирец, конечно, моментально занёс руку.
— Эээ! — я сделал шаг вперёд, придержав руку Бахадура. — Давайте, для начала, все успокоимся!
Тамара фыркнула.
— Прошу тебя!
Тамара фыркнула еще раз. Но потом выдохнула. Кивнула головой, соглашаясь. Братья уже молчали. Занесённая рука Бахадура подействовала на них сильнее, чем мои увещевания.
— Опусти! — приказал я Бахадуру.
Так этот человек, обязанный мне своей свободой, сначала посмотрел на Тамару! И только после того, как она кивнула, исполнил мой приказ! Нет! Нужно после разговора с братьями решительно разобраться с этой парочкой! И восстановить иерархию внутри нашего небольшого коллектива! Еще мгновение я потерял, все-таки, не удержавшись и бросив злой взгляд на Бахадура. Алжирец только пожал плечами. Мол, я понимаю, конечно. Ты — это ты! Но ослушаться её никак не могу! Хоть режь меня!
— Мы не с того начали! — «закурил» я трубку мира. — Криком дела не решишь! Тем более что мы к вам не с войной пришли. А с просьбой.
Братья приосанились, услышав про «просьбу». Для них, наверное, в этот момент, река вернулась в столь привычное для них русло грузинского сценария «достойной» беседы.
— Мы готовы выслушать твою просьбу! — «смилостивился» Ваня.
Тамара набрала воздуха. Я взял её за руку. Прислушалась. Смолчала.
— Мы с Тамарой любим друг друга. Как вы уже это поняли. Я хочу жениться на вашей сестре. И это вы уже знаете. Поэтому я прошу у вас её руки! И вашего благословения!
— Ты, наверное, издеваешься над нами⁈ — это Малхаз чуть не взревел.
Я опять малость оторопел.
— Мало того позора, что наша сестра неизвестно где была столько времени, — подхватил Ваня, — и никто не может поручиться за её девственность. Так еще и ты, безродный уорк, просишь руки у дворянки!
Тут я совсем опешил. На мгновение. В следующее меня уже стала удерживать Тамара, заметив, что внутри меня растёт цунами гнева!
«Нет, ну, ё… твою мать! Козлоё… ы несчастные! Дворяне хреновы! Все, что можно просрали! Сидят тут в дыре! Ни хрена не делают! Потому что, Тамара права, ничего не умеют делать. Только пить, есть и на каждом углу фасониться! Выпендриваться! По извечной грузинской привычке: мэ вар![1]»
— Погодите! Погодите! — я выдохнул. — Значит, вы… — Тамара опять придержала меня за руку, чтобы я еще раз выдохнул, и не сказал летевшие из уст матерные слова, — продали сестру, живёте за счёт вырученного за нее золота. Действительно, пальцем о палец не ударили, чтобы спасти её! И сразу отвернулись от неё! И она, значит, вас опозорила⁈ Во-первых, её опередила природа![2] Вы мизинца её не стоите! Во-вторых, черт с вами! Никто от вас не требует сейчас ничего, кроме того, чтобы вы на пару минут включили свои куриные мозги! Вам тут предлагают выгодный для всех вариант! Так я, оказывается, рожей не вышел, чтобы встать в ваш калашный ряд⁈ То есть, вы готовы потерять сестру, жить с этим, как вы говорите, позором⁈ И отказываете ей? Не хотите, чтобы она была счастлива?
— Да! — Ваня выпятил грудь. — Мы дворяне! Мы никогда не согласимся на то, чтобы породниться с…
— Предупреждаю тебя, Ваня, подбирай слова! — я остановил напыщенного дворянина. — Иначе, я отпущу руку Бахадура. И достану свой револьвер!
Бахадур, услышав свое имя, кровожадно улыбнулся.
— Деревенщины вы! И дураки! — улыбнулся я. — Ваша сестра, чтобы вы знали, избежала позора. И сама себя защитила. А одному поганцу, который хотел надругаться над ней, воткнула в горло нож. А вы — напыщенные индюки. Права, Тамара! Не штаны вам нужно носить! Юбки — ваша одежда! Поехали отсюда, любимая! Ты, как всегда, была права! Зря, я все это затеял!
Мы сели на коней.
— Предупреждаю! — я говорил спокойно, но с оттенком презрения. — Если до меня дойдет, что вы распускаете грязные слухи про мою будущую жену, пеняйте на себя. Из-под земли вас достану и глотки перережу! Не хотите больше считать её своей сестрой — Бог вам судья. Но не смейте в таком случае даже имя её произносить. Меня можете поносить сколь угодно! Мне на это плевать с высокой колокольни. Я понятно объяснил?
Братья молчали.
— Как говорится, молчание — знак согласия, — я улыбнулся, кровожадно оскалив зубы. — Еще одно, братья-дворяне. Напоследок. Никогда не говорите «никогда»! Почему? Объясню. Чтобы вы знали. Мы сейчас едем в Тифлис. Там я получу российский орден и звание офицера. Понимаете, к чему я веду?
Ваня и Малхаз синхронно кивнули.
— Да, вижу, понимаете. Я стану дворянином. И я точно знаю, настанет тот день, когда вы все проедите и пропьете. И тогда вы приползёте к порогу нашего с Тамарой дома и попросите о помощи. Но учтите. Не я буду решать, пускать вас на порог или нет. Помогать или нет. Будет решать она. Моя царица и ваша сестра. Вот тогда и посмотрим, что означает настоящий позор!
— Этому не бывать! — заорал Ваня.
— Никогда не говори «никогда»! — повторил я со смехом.
— И не смейте вытаскивать этот нож! — Тамара ткнула в пластину Бахадура, торчащую из столба. — Будет вам напоминанием!
Мы покинули негостеприимный дом.
В душе мне было немного жалко братьев. Совсем чуть-чуть. Они были рабами устоев, принятых правил поведения. И не могли поступить по-другому. Но это только на первый взгляд. Потому что для них эти правила послужили лишь оправданием их мерзкого поведения. Недостойного звания настоящих мужчин. А как иначе воспринять их бездействие? Другие бы наплевали на такие правила, бросились спасать сестру. А там бы, уверен, смогли бы и со слухами разобраться, и с недобрыми взглядами. Да даже просто, отправили бы сестру куда подальше. Нашли бы нового жениха. Да мало ли? Так нет же! Золото за сестру они взять не забыли! А про все остальное — напрочь! С чего их жалеть? Вон, Тамара, по возрасту только-только из детских штанишек выпрыгнула. А по характеру и поступкам с ротой мужиков может сравниться. Хотя, подумал я, даже в современной, свободной и передовой Грузии расскажи кому подобную историю, выложи весь расклад, уверен, что большинство и женщин, и мужчин по привычке встали бы на сторону братьев. И осудили бы Тамару. Мол, женщина не должна себя так вести. Если есть правила, надо их соблюдать. Если положено с покрытой головой… И т. д., и т. п. А спросить их: а мужчинам так можно поступать? Потупят глаза. А что они могли сделать, ответят? Такие правила! Может, и передергиваю по поводу современной Грузии. И рад бы ошибиться.
…Примерно через километр, когда село скрылось из виду, Тамара остановилась. Спрыгнула с коня. Мы с Бахадуром остановились тоже. Бахадур недоумевал. Я, кажется, догадывался, что сейчас последует вторая часть марлезонского балета. Меня ожидало очередное избиение. Взгляд Тамары ничего другого не обещал.
Догадаться было несложно. После того, как мы с триумфом покинули дом Вани, Тамара совсем не наслаждалась победой. Все время бросала на меня свои взгляды-молнии. Причина была очевидной: она только несколько минут назад узнала про мою настоящую «работу». Её не волновало, что я по каким-то высшим соображениям не мог ей все выложить начистоту раньше. Я её мужчина. У меня от неё не может быть и не должно быть никаких секретов. Вот и всё! И по-другому не будет, если я хочу нести звание её мужа.
— Слезай! — приказала она.
Меня стал разбирать смех. Я вспомнил прекрасный детский фильм «Волшебная лампа Аладдина». Момент, когда злой волшебник трёт лампу. Джин не реагирует, хотя обязан.
— Выходи! — требует волшебник.
— Не выйду! — по-детски отвечает джин.
— Выходи! — шипит волшебник.
— Не выйду! — «капризничает» джин.
Еле сдержавшись, я принял на вооружение тактику джина.
— Не слезу! — отвечал, как ребёнок.
Тамара явно почувствовала игру. Теперь сама с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Видимо, я хорошо сыграл.
— Слезай! — повторила она, закусывая губы, чтобы смех не смог вырваться.
— Не слезу!
— Ах, так!
Тамара бросила взгляд вниз.
«Камень выискивает, — догадался я. — Поувесистей».
Так и есть! Наклонилась. Подобрала нехилый такой «камешек». Опять посмотрела на меня.
— В последний раз добром прошу: слезай! Не то — хуже будет!
Я не стал больше испытывать судьбу. Спрыгнул с коня. Встал напротив Тамары. Голову опустил. Тамара продолжала бороться со смехом. Поэтому тяжело дышала. Я поднял на неё глаза. Тоже играл вдохновенно. Сейчас был похож на того пацана с картины «Опять двойка»!
— Я жду! — Тамара для вящей убедительности пару раз хлопнула ладошкой по своему бедру.
— А что? Что? Я не виноват!
— Ах, ты не виноват⁈
— Нет! — глаза мои были подобны безоблачному небу. — Я много раз пытался тебе сказать!
— Да что ты⁈ Ай-яй-яй! И что же тебе помешало?
— Ты!
— Коста!
— Что? Что? Я же рот только открывал, чтобы признаться, так ты сразу с поцелуями на меня набрасывалась! Слова не давала сказать! Ты же такая ненасытная!
После этого пустился бежать.
— И я ещё должен тебе всыпать за то, что не рассказала мне, что предупредила братьев про наши клятвы друг другу! — вспомнил я.
— Так в чём же дело? Я тут! Иди, всыпь! — Тамара бросилась за мной.
Но в этот раз удержаться не смогла. Расхохоталась.
— Я тебя прощаю! — вопил я.
— Стой, трус! — захлёбывалась Тамара.
Мы смеялись оба. Я позволял ей нагнать меня. Позволял отвести душу, охотно принимая удары её прекрасных рук. Бежал дальше.
Бахадур заботливо отошёл с лошадьми в сторону, оставив нам свободной «детскую» площадку. Стоял в стороне. Улыбался.
А мы бегали и бегали по кругу. Я получал свои удары. Изображал «боль и муки». Просил прощения. Но Тамара была неумолима. Считая удары, вспоминала все мои «грехи».
Наконец, когда мы оба поняли, что окончательно отошли от утреннего проезда по деревне, от разговора с братьями… Что все эти напасти позади… И нам сейчас легко… Я подхватил Тамару на руки и уже сам впился в её губы, закрывая счёт своим «подвигам». Тамара сразу размякла. Подчинилась. Нежно отвечала.
Перестали целоваться. Смотрели друг на друга.
— Ты счастлива, любовь моя?
— Да! — Тамара тихо улыбнулась.
— Тогда в Тифлис?
— Да.
Тамара спрыгнула с моих рук. Бахадур уже подвел ей коня. Помог сесть.
— Только теперь ты мне все расскажешь!
— Расскажу, расскажу, — ворчал я, взбираясь на коня. — Куда я денусь?
— Теперь уж никуда! — улыбнулась моя грузинка.
…Между Вани и Тифлисом порядка двухсот пятидесяти километров. Памятуя о нашем недельном переходе из Поти в Вани с расстоянием всего в сотню, можно было предположить, что нам потребуется, как минимум, две недели. Но не тут-то было! Наша грузинка задала такой темп, что уже мне с Бахадуром впору было взмолиться, и просить её попридержать коней! Мы, конечно, с мольбой не взывали, но мягко намекали. На что Тома всегда отвечала нам смехом. Потом обвиняла в отсутствии мужества. И заставляла нас гнать и гнать! При этом и ночью мне не было покоя! Юная дева не успокаивалась, пока мои губы не начинали напоминать две сосиски! Между поцелуями я еще должен был рассказывать ей всю свою подноготную. Я, таким образом, еще и превратился на время перегона в мужской аналог Шахерезады! Мои «сказки» убаюкивали царицу. Она засыпала. Казалось, можно было, наконец, и самому отдохнуть. И тут уже после первой ночевки мы с Бахадуром поняли, что зря рассчитывали на полноценный ночной отдых. С первыми лучами солнца мы оба обнаруживали над собой уже готовую к очередному броску грузинскую амазонку. Она, особо не утруждая себя, просто пинала нас своими ножками, заставляя подниматься. Пресекала все наши ворчания. Совала нам в руки нехитрый завтрак. Стояла над нами, как воспитательница в детском саду, следившая за тем, чтобы детки съели всю кашку. И побыстрее! И плевать, что каша манная, загустевшая, с комками. Брррр! Потом также пинками заставляла быстрее собираться. Что в её понимании означало быстро пописать, плеснуть один раз водичкой на лицо. И в путь!
На третий день я не удержался. Во время обеденного привала, после подначки Бахадура, спросил:
— Любимая, из-за чего такая спешка? Пожар? Посмотри, во что платье превратилось! — я думал, что нашел самую больную точку любой настоящей женщины.
— Платье до Тифлиса. Я в нём там ходить не буду. Сразу купишь мне несколько новых!
Спрашивается: я реально мог надеяться, что получу иной ответ⁈ Ну, не идиот⁈
Пока я размышлял о своем недальновидном поведении, не заметил, что увеличил лимит времени, который мне был отведен на то, чтобы дать должный ответ царице. Строго говоря, никакого лимита и не было. Я должен был ответить сразу. Поэтому сейчас Тамара вскинула на меня свои прекрасные черные глаза, в которых уже начинала зарождаться очередная молния.
— Да, конечно! — я поспешил ответить, пока молния меня не испепелила.
Царица милостиво кивнула. И вдруг…
— Ты помнишь, я отказалась пойти с тобой на обед к генералу?
— Да.
— Я тогда отговорилась, что устала.
— А на самом деле?
— А на самом деле я сейчас совсем не готова сидеть за такими столами, общаться с такими людьми. С такими женщинами, — Тамара усмехнулась. — Я дикая, необразованная деревенская девушка. Хоть и дворянка. Я знаю только грузинский и пару сотен слов на русском. Я не умею носить такие платья, как у русских дам. И у меня немного времени, чтобы всему этому обучиться. Я должна соответствовать моему супругу. Своему званию. С тем, чтобы ни тебе, ни мне не было стыдно жить рядом с этими людьми, общаться с ними. Обедать… Поэтому я так спешу в Тифлис. Мне нужно многому научиться. И чем быстрее я начну, тем быстрее мы с тобой сможем спокойно выходить в люди, в свет.
Я подошёл к Тамаре со спины, обнял её.
— Значит, русский, французский! — начал её чуть раскачивать.
— Да, — улыбнулась Тамара.
— Мазурки, полонезы?
— Угу.
— Роскошные платья, кружевные чепчики, булавки?
— Обязательно!
«А мне, соответственно, — подумал я, — полагаются батистовые портянки и крем-марго!»
— Зная тебя, готов биться об заклад, что и года не пройдёт…
Тамара фыркнула.
— Полгода?
Тамара согласилась.
— Господь мне тебя послал. Какая же ты удивительная девушка! Откуда в тебе такой огонь горит⁈
— Сам же сказал. От Господа! — Тамара улыбнулась. — Что? Не можешь поверить своему счастью?
— А возможно?
— Даже не смей! Ты должен каждый день мной восхищаться!
Тамара повернулась ко мне. Поцеловала.
— И, кстати. Тебе тоже нужно выучить французский. И танцы.
Я вздохнул.
— Не слышу!
— Все уже ты слышала. Я же тебе уже говорил: куда я денусь⁈
— Хороший муж! — рассмеялась Тамара. — Всё. По коням!
…Мы мчались. Я смотрел на Тамару. Она была сосредоточена и спокойна. Все уже решила и распланировала. И все воплотит в жизнь по высшему уровню. В этом можно было не сомневаться. И тут я подумал, что моя жена станет одной из первых грузинок, которая перевернет многие из патриархальных устоев. На моих глазах будет происходить зарождение грузинской культурной элиты и интеллигенции. Той, которая впоследствии была так знаменита в бытность СССР. И вызывала всеобщий восторг великой страны.
На седьмой день нашей бешеной скачки мы добрались до города моего детства.
Въехали в столицу Закавказья через Гарцискарскую рогатку. Окраинная воинская застава с полосатым шлагбаумом и будкой. И продольный брус с вбитыми крест-накрест палисадинами для недопущения конного прорыва — та самая рогатка.
Старший, бросив на нас мимолетный взгляд, потребовал подорожные. Меня его спокойная реакция удивила. Я-то считал, что наше трио иначе, как пестрым, назвать было нельзя. Непонятный грек в виде горца. Покалеченная «мавра» в виде алжирца. (Тамара настояла на перевязке руки Бахадура после успешной операции в Вани). И юная девушка, грузинка. Какого чина — не разберёшь. Тамара сейчас выглядела, как и полагалось кавказским женщинам. Накидка на месте. Все закрыто, видны только глаза.
— Подорожных нет, — ответил я.
Служивый пожал плечами.
— Тогда я не смогу разрешить вам въехать в город!

[1] Буквальный перевод с грузинского: «Я», «Я есть». В данном контексте, хвастливое «Это я!»
[2] Коста воспользовался блестящей репликой С. Довлатова.



Глава 23
Тифлис не Тбилиси

Я достал свою бумагу-«вездеход». Часовой принялся ее изучать. Наконец, спокойствие ему изменило. Было видно, что он не знает, как с нами поступить. Все-таки моя бумажка-броня что-то да значила. «Почесав репу», старшой принял единственно верное решение, столь характерное для российской действительности. В деле «Лисицы» я вдосталь налюбовался на такую манеру что у армейцев или флотских, что у чиновников. Смысл простой: кабы чего не вышло. Отсюда выход: вот буду я теперь с вами разбираться⁈ Оно мне надо? Вон, есть начальство, пусть они головы ломают! У них и зарплата побольше! А моё дело маленькое!
Все это было написано на лице служаки. Так что я был почти на сто процентов уверен, какое решение он примет.
— Я дам вам сопровождающего. Он препроводит вас в корпусной Штаб. Пусть там решают, что с вами делать!
Кто бы сомневался!
— Милютин! — позвал старший одного из подчиненных.
Милютин подбежал к нам.
— Проводи до штаба! — приказал, передав ему мои бумаги. — Пропусти!
Это он крикнул уже рядовому у шлагбаума. Тот быстро исполнил приказ. Мы пересекли линию. Теперь, наверное, можно было сказать, что въехали в город.
Но так можно было сказать только на словах. Застава была выдвинута далеко в поле. Не иначе как с запасом на расширение города. И нам пришлось довольно значительное время ехать по извилистой дороге через, практически, пустырь. Справа были обрывистые возвышения. Слева — овраги, упирающиеся в берег Куры.
И тем не менее, сердце моё билось учащённо. В голове я лихорадочно «лопатил» карту Тбилиси моего детства, представляя, что тут будет через сотню лет. Примерно представлял. И пустырь уже не вызывал удивления. Наоборот, умилял. Тем более, что впереди показался великолепный сад. Я не удержался. Просто ткнул рукой в его направлении, взглянув на Милютина. Тот охотно взял на себя роль гида.
— Мадатовский остров…
— Остров? — я не удержался.
Сколько себя помнил, ни о каком острове в Тбилиси речи не было.
— Ну да. Остров. Там Кура. Там протока, — Милютин тыкал рукой в нужном направлении.
Тогда понятно! Протоку явно потом засыпали. Стало даже немного стыдно за то, что не знал такого факта о родном городе. Стоп! Теперь, кажется, понятно, почему один из каменных мостов у нас назывался Сухим! Наверняка, был перекинут через эту протоку.
— Принадлежит генералу Мадатову, — продолжал Милютин. — Он купил его у князя Орбелиани. И засадил виноградом, яблонями и персиками.
Я поймал себя на мысли, что не ошарашен. Не сбит с толку и не хочу рыдать от увиденной картины — от совершенно азиатского города с плоскими крышами и куполами домов-дорбази[1]. Что-что, а историю родины знал неплохо. И был морально готов к столкновению веков. Не как в Стамбуле с его Средневековьем. Не как в Одессе, утонувшей в пыли. Не как в Ялте, которую застал в детских штанишках на лямках. Нет. Тут все было по-другому. Тут я домой вернулся! А декорации… Главные же на месте! Замок, гора, церковь Давида. И Куру уже облепили домики. И шашлыком, на сухой лозе запеченным, пахнет. И вино льется рекой!
Я всегда больше всего любил сентябрь и октябрь в Тбилиси. Но можно было порадоваться, что мы попали в него в мае. Тоже дивное время. Ещё нет удушающей жары летних месяцев. И всё цветёт! Даже Бахадур впечатлился. Улыбался, вертел головой, с шумом вдыхал аромат цветения. Тамара вела себя спокойнее. Хотя мне казалось, что тоже должна радоваться возвращению в столицу. Но в случае с моей грузинкой следовало бы реже употреблять понятие «спокойно». А то и вовсе убрать из лексикона. С нею — «вечный бой»! Что она и доказала всем нам, вдруг резко поворотив коня в сторону. Мы ошалели. Застыли, не понимая, что происходит.
— Эээээ, — единственное, что смог произнести опешивший Милютин, вытягивая руку в сторону Тамары.
Но она уже напугала сначала извозчика, а потом двух дам, сидящих в странном экипаже с продольной скамейкой вместо сидения[2]. Двоим там устроиться без риска выпасть на повороте было сложно. Но женщины — судя по всему, мама и дочь — нашли выход. Старшая усадила младшую себе на колени так, чтобы получился наездник о двух спаренных ногах.
Милютин было рванулся за Томой. Я его придержал.
— Все в порядке. Не волнуйся. И не обращай внимания. Сейчас вернется.
Милютин поверил. Стали наблюдать.
Моя фифа, так напугавшая благородное армянское семейство, уже через пару секунд после начала разговора заставила мамашу расплыться в улыбке. Армянская маман тут же взяла Тамару за руку, затараторила. Тамара кивала головой. Потом, очевидно, поблагодарила. Маман заставила Тамару наклониться к ней, чтобы поцеловаться. Потом бросила взгляд на меня. Кивнула. Я низко склонил голову. Маман улыбнулась, покачала головой. Готов был биться об заклад, что она хотела мне сказать, как мне повезло с Томой! Моя грузинка еще раз поблагодарила семью. Подъехала к нам.
— Что это было? — я не возмущался. Меня съедало любопытство.
— Когда устроимся, я лягу спать. Ты пойдёшь на Армянский базар. Найдёшь лавку Мнацакана Папоева. Скажешь, что от Ануш Тамамшевой. И выкупишь платье, отложенное для её дочери! Я договорилась!
Она, видите ли, договорилась! Зевс-громовержец! Где предел её обаянию и наглости⁈ Как⁈ Как ей это удаётся⁈ За полминуты она мамашу и дочь так перетянула на свою сторону, что они уступили ей платье! Не удивился бы, что если бы захотела, то и ночевала бы сегодня в их доме!
— Как⁈ — я не удержался.
— Так! — улыбнулась.
— А размер, если…?
— На меня сшито!
Бесполезно! Просто нужно признать и с этим жить. Этой женщине, кажется, все подвластно! Я махнул рукой.
Мы уже двигались в приличной толпе людей. Многоязычный гомон со всех сторон. В основном — на армянском. Для меня в этом не было ровным счетом ничего удивительного. Факт, конечно, неохотно признаваемый грузинами. Но что было, то было. Грузины только в начале XX века смогли по численности опередить армян. В тот момент, когда мы оказались в Тифлисе три четверти всего населения города были армяне! Я, например, хорошо помнил вычитанную где-то цифру, что в 1803 году из 2700 домов, насчитываемых тогда в Тифлисе, 2500 принадлежало армянам. И еще наизусть помнил неутешительную для грузин финальную цитату по этому поводу: "Таким образом, столица составляла тогда вполне собственность армянскую'[3]. Конечно, за прошедшие тридцать пять лет соотношение изменилось. Но, думаю, ненамного. Если, вообще, изменилось.
Соответственно все, что касалось строительства, ремесел, торговли также было заслугой армян.[4] Большинство домов в европейском стиле было обязано своим возникновением не только русской администрации, но и армянской предприимчивости.
Наверняка, именно эта особенность Тифлиса была одной из главных причин вечных взаимных подколок между грузинами и армянами. Эпиграфом к этой перепалке поневоле следует поставить знаменитый анекдот. Грузины (армяне) лучше, чем армяне (грузины). Чем лучше⁈ Чем армяне (грузины). В зависимости от того, кто его рассказывал. Нам, грекам, русским, азербайджанцам и прочим, всегда было весело наблюдать за этой «войной». В городе моего детства она была беззлобной. Город моего детства всегда с гордостью сообщал во всех путеводителях, победных рапортах, что Тбилиси — один из самых многонациональных городов страны, в котором мирно уживаются представители 106 национальностей и народностей! И это так и было! Пока не пришла кучка идиотов, решившая, что 106 наций — это слишком много. Достаточно одной. Титульной. И не стало того города Тбилиси, который я знал. Поэтому, когда меня довольно часто спрашивали, а не скучаю ли я по Тбилиси, я всегда отвечал: и да, и нет. Я скучаю по тому великолепному городу, настоящему театру под открытым небом, в котором я вырос. И совсем не скучаю по нынешнему. Хотя всегда желаю ему процветания и счастья.
«Так что, — я улыбнулся своим мыслям, — я уехал из города, который уже не был моим. И въехал в город, который еще не стал моим».
Добрались до Эриванской площади.[5] Тут я не мог не остановить коня. Глазам своим не поверил. Центральная площадь города. Площадь Ленина моего детства. Площадь Независимости свободной Грузии. И так выглядит! Нет, на ней красовались штаб, гимназия, полиция и домов пять новейшей архитектуры. И даже настоящая французская ресторация, принадлежащая, судя по вывеске, некоему Жан-Полю Матасси[6]. Но больше поражала широко размытая, проточенная водой рытвина, которая рассекала площадь во всю ее длину, с юга на север, после чего сворачивала на восток, по направлению к Куре. Этакая миргородская лужа тифлисского разлива!
…Милютин уже готов был с нами распрощаться, когда я спросил его про гостиницу.
— В городе только одна гостиница, — «обрадовал» нас Милютин. — Еврейская. Соломона. Называется «Справедливая Россия».
Здесь он вынужден был переждать, пока я справился со смехом.
— Извини, извини! Это у меня… Про своё. Так, так. И что это за «Справедливая Россия». Как найти? Что с нумерами?
— Найти легко, — Милютин указал направление. — Ни с чем не спутаете. Там на вывеске лев, терзающий огромную змею. Но я вам туда не советую соваться.
— ?
— Уверен, что все нумера заняты. И пансион такой… Господа офицеры ругают.
— Тогда?
— Переезжайте через реку. Ищите квартиру на Песках. У немецких колонистов. Там пять или шесть колонистских домов стоят на самом берегу реки, под Авлабарской горой. У них дома на две половины. В одной помещаются сами, а в другую пускают наемщиков поденно и понедельно. И, если угодно, с полным продовольствием. И прямо вам скажу: комнаты у них светлее, чище, постели несравненно опрятнее и обед удобосваримее, чем в «Справедливой России»!
Я от всей души поблагодарил его за столь ценную информацию. Милютин пожелал нам удачи. Сдал нас на руки дежурному по штабу и ушёл.
Я ждал приёма. Поневоле задумался о «Справедливой России», продолжая умирать от хохота. Что символизирует вывеска? Справедливость для России по-еврейски? Этому Соломону — прямая дорога в Одессу! Если он честно предупреждает постояльцев, что, как гордый еврейский лев, готов растерзать гостя-змея, то на фиг, на фиг такой отель! Если же он предложил аллегорию, где все тот же еврейский лев готов растерзать любую конкурирующую фирму — тех же колонистов — и в это заключена, по его мнению, российская справедливость, то стоит вспомнить вечную истину: патриотизм — последнее прибежище негодяя!
— Господин Варваци! Подойдите к столу формулярных списков! — прервал мой внутренний стенд-ап чиновник канцелярии корпусного Штаба.
Я вздрогнул. Что за странное обращение? Что за дьявольский привет из прошлой жизни⁈
— Прошу меня извинить, но моя фамилия Варвакис. Константин Спиридонович, к вашим услугам.
Мы прошли в большой зал, заставленный столами. Собственно, весь штаб огромного Кавказского Отдельного корпуса и был этим самым залом! И пустующий стол под портретом императора был не иначе как «кабинетом» его начальника — отсутствующего ныне генерала Вольховского.
Пребывание начштаба на мысе Адлер сказалось не лучшим образом на состоянии дел во вверенной его заботам армейской структуре. Офицеры в форме артиллеристов и военные чиновники-письмоводители вид имели расслабленный. Лицом и фигурой изображали скуку, которую не разогнало даже мое появление.
— Вынужден вас огорчить, — елейным голоском уведомил меня чиновник. — В документы вкралась досадная ошибка. Мой предшественник, служивший ранее в интендантском комиссионерстве, почему-то решил, что вы сродственник таганрогских икорных королей Варваци. Дабы избежать досадного промаха, он внес вас в формулярные списки именно как Варваци, а не Варвакиса. Теперь же, видя бумагу от господина Фонтона, понимаю, что ошибся штаб. Но ничего поделать не могу! Не переписывать же все ведомости и отчеты за полгода!
— Постойте, постойте… Объясните толком! Я ничего не понимаю! Какие списки? Какие формуляры?
— Что ж тут непонятного⁈ По представлению секретной части Канцелярии главноначальствующего на Кавказе вы были зачислены в декабре прошлого года в 13-й Эриванский лейб-гренадерский полк и прикомандированы к означенной секретной части в унтер-офицерском звании. Юнкером! В ведомостях на получение довольствия и кормовых денег не расписывались, формы с полкового цейхгауза не получали. Я понимаю, что по роду вашей деятельности, на кою недвусмысленно намекает ваш наряд, вы пребываете на службе в качестве лазутчика. Но хоть раз за полгода можно явиться в штаб, чтобы подписать все бумаги⁈
Проделки Фонтона! Это все проделки чертова Фонтона! Он же намекал мне на поступление на службу! Но я и помыслить не мог, что все будет так скоропалительно!
— Почему юнкер? — выдавил из себя первое, что пришло в голову.
Теперь пришла очередь удивляться чиновнику.
— А как еще следует называть вольноопределяющегося из студентов? По происхождению, увы, вы сами знаете, чем не вышли, чтобы на унтер-офицерское звание рассчитывать. Вот Азиатский Департамент МИД и передал нам ваши документы об обучении языкам. Вы же языками владеете?
Я машинально кивнул и прохрипел:
— Шестью.
— Выходит, минимум в драгоманы полковые годитесь! А то и дивизионные! Глядишь, годика через два экзамен на офицерский чин сдадите. А то и раньше, если начальство отметит!
Ну, Фонтон! Ну, сукин сын! Подлог и подделка — главное оружие шпиона!
— Константин Спиридонович! Ау! Очнитесь! — позвал меня чиновник. — Ну что вы, право, так близко к сердцу приняли сей анекдотец⁈ Ну, вкралась ошибочка! С кем не бывает! По глубокому моему разумению, поимеете больше выгод от связи — пусть и эфемерной — с богатым торговым домом.
Я помотал головой и перекрестился: чур меня, чур! Вот и новый пазл встал на свое место в истории рода Варвакисов-Варваци. Какая ирония судьбы! Я в прошлой жизни носил фамилию, исковерканную по прихоти чиновника-интенданта!
— Могу я увидеть полковника Хан-Гирея?
— Жаловаться будете? — тоскливо протянул чиновник.
— Доложиться о прибытии!
— Он прав, — вмешался один из офицеров штаба. По-моему, он с товарищами с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться. — Доложиться по команде — наипервейшее дело!
Он, часом, не родня Ване Мавромихали?
— Полковник в штабе бывает редко. Вам его следует искать во дворце наместника, где располагается секретная часть. Вы уж, голубчик, про нас не забудьте. Как доложитесь, извольте явиться в Штаб и подписать все бумаги! Хватит вам на все про все трех дней? — Я кивнул. — В таком случае, не задерживаю. Дежурный офицер! Извольте проводить!
— А моя бумага?
— Вот подпишите все, и бумага не понадобится! Пущай пока в Штабе побудет.
Я расстроено махнул рукой и поплелся на выход. Перед дверью обернулся и спросил, понимая всю глупость моего вопроса:
— Где здесь ордена выдают?
Ответом мне стал взрыв хохота всего зала.
Вышел на улицу.
— Ну, как у тебя все прошло? — спросила обеспокоенно Тамара, оценив мой растерянный вид.
— Дали три дня на разграбление города! — попытался за шуткой скрыть недоумение. — Поехали в предместье напротив монастыря святого Давида.
Милютин, спасибо ему, дал хорошую наводку. Быстро нашли приличный дом, с двумя сдаваемыми комнатами. Бахадур, по-моему, еле сдержал слёзы, когда я ему указал на его отдельную комнату. Чтобы остановить его благодарности, спросил, не пойдет ли со мной исполнять повеление царицы. Он сослался на усталость. Хотя, думаю, хотел вовсю насладиться ощущением хозяина отдельной жилплощади. Тома, как и грозилась, тут же завалилась спать. Не удержалась от соблазна и еще раз проверила меня, насколько я запомнил необходимые инструкции и имена. Удовлетворилась. Как только её головка коснулась подушки, тихо засопела. Я поцеловал её в щёчку. Пошёл на Армянский базар.
Сразу на себе почувствовал, насколько утомительна и в чем-то даже была опасна пешая прогулка по Тифлису середины XIX века. В городе почти не существовало мостовой. Благо, что сейчас было сухо. Но я представлял, что будет, если пройдет дождь. Пусть даже легкий. Очевидно, что все улицы тут же покроются непроходимой грязью. На некоторых улицах мостовая местами присутствовала. Но, наверное, её клали любители квестов. Или шутники. Поскольку они были такого рода головоломными, что поневоле рука тянулась осенить себя крестным знамением, дабы избежать напасти. При этом от меня требовалось не только смотреть под ноги, но и стараться не попасть под чьи-то другие. Или под копыта.
Потому что мимо меня беспрерывным потоком двигалась пестрая кавалькада. Здесь были верховые на конях со стриженными гривами и идущая гусем пара лошадок с подвешенными между ними крытыми носилками. Армяне с навьюченными верблюдами (!), грузины с арбами, ослы с вязанками дров, кони с кожаными мехами на спине, налитыми водою или кахетинским вином. Плюс еще и женщины, покрытые белыми покрывалами.
Их цеплять не стоило ни в коем случае. Лучше уж верблюду под брюхо! Благо на улицах женщин было мало. Едва встретилась одна на сорок человек мужчин. Себе дороже выйдет толкать женщин в городе, в котором все мужчины поголовно вооружены! Причем, многие не только традиционными кинжалами, но и ружьями с пистолетами! Куда только полиция смотрит⁈
Дошёл до базара. Ряд одно-, двухэтажных домов с плоскими крышами и крытыми галереями образовывали тесную кривую улицу, упиравшуюся в мост через Куру. Ну, тут картина была привычной. Что-что, а восточный базар, наверное, практически не подвергся никаким изменениям за века. Забитый до отказа всем! Фруктовые лавки соседствовали с лавками портных, сапожников, брадобреев, чеканщиков и других ремесленников. Тонкие шелковые платочки и кашемировые шали, ковры… И через пару шагов — оружие с богатейшей и щегольской отделкой серебром: ружья, пистолеты, шашки и кинжалы. Вино-водочные магазинчики примыкали к жаровням, на которых пекли чурек. Тут же рот наполнялся слюной, потому что уже никуда нельзя было деться от запаха готовящейся баранины и плова. Мимо проходили довольные мужчины, только что от стола, с лоснящимися щеками, с глазами навыкате, затуманенными винным жаром! Так хотелось приобрести такой же сытый, пьяный и лоснящийся вид! Но прежде следовало выполнить обязательную программу! Произвольную оставим на вечер. Исполним с Тамарой и Бахадуром.
Нашел лавку. Мнацакан, как я и ожидал, несколько опешил, когда я ему передал указание Ануш Тамамшевой относительно платья. Задумался. С понятным недоверием смотрел на меня. Я же как раз рассчитывал на такую реакцию. У меня были свои планы.
— Уважаемый Мнацакан! — я был сама вежливость. — Мне понятны ваши опасения. Давайте, поступим так. Я сейчас отлучусь на пару часов. Вы за это время сможете все проверить. Успокоитесь. Потому что это — правда. Уважаемая госпожа Тамашева так и распорядилась. Я вернусь и заберу платье. Только предупреждаю. Это платье позарез нужно моей жене. Если я вернусь без него — мне не жить!
Мнацакан тут рассмеялся. Я поддержал его.
— Вы же не хотите лишить меня жизни? — поинтересовался я.
— Я думаю, что в таком случае, вы уйдете на тот свет, прихватив и меня! — парировал Мнацакан.
— Вы правильно думаете!
Мы опять дружно заржали.
— Договорились! — согласился Мнацакан. — Только зачем вам беспокоиться? Скажите адрес, я пошлю сына с платьем туда.
— Благодарю вас! Я остановился у колонистов. Но я хочу сам принести платье жене. И… — я замялся.
— К такому платью, — улыбнулся Мнацакан, понимая причину моего замешательства, — требуются и особые женские… штучки. Вы это имели в виду, уважаемый?
Везет же мне на мудрых армянских лавочников!
— От вашего опытного глаза и острого ума ничего не скроешь, уважаемый, Мнацакан. Именно это я и имел в виду!
— Я все подготовлю! — уверил меня лавочник. — Жена будет довольна, а вы сохраните жизнь! Более того, я уверен, что она вас вознаградит за такое внимание!
Мы не отказали себе в удовольствии еще раз синхронно рассмеяться.
— Мне очень приятно, уважаемый Мнацакан, встретить в вашем лице такого приятного собеседника.
— В таком случае, могу ли я удовлетворить своё любопытство и спросить? — Мнацакан прищурился.
— Конечно. Отвечу без утайки!
— Ваш вид… Вроде, настоящий горец. Но я впервые встречаю горца с таким знанием армянского!
— Ваши сомнения справедливы. Я грек. Мой внешний вид пусть вас не пугает. Необходимость.
— Фуф! — выдохнул Мнацакан. — Гора с плеч! И последний вопрос.
— Да.
— Как вам удалось убедить госпожу Тамамшеву отдать такое платье?
— Это не я. Это жена провернула. Не поверите, но ей потребовалось на это две минуты!
— Ах-ха-ха! — восхищенно воскликнул лавочник. — Теперь все встало на места. Я бы сам опасался гнева такой женщины! Все, друг! Жду вас через два часа. В городе впервые? Что-нибудь подсказать?
— Нет. Спасибо! — улыбнулся, но не стал говорить, что родился здесь. Правда, через полтора века.
… Вышел с базара. У меня было два полновесных часа. И я не желал ими с кем-нибудь делиться. Я жаждал посвятить их себе любимому.
«А, иди-ка, ты, Коста, в баню!» — послал я сам себя.

[1] Дорбазы (дорбази) — весьма распространённый тип жилых зданий в Закавказье и, в частности, в Тифлисе до 1840-х. Представляли собой конические сооружения со световым и дымовым люком наверху купола с одним общим помещением на всю семью, с общей тахтой и очагом для приготовления пищи.

[2] Экипаж-гитара. Место для пассажиров — это, по сути, продольная скамейка, мало подходящая для дам. Но лихие тифлисские армянки наловчились ездить на ней вчетвером, цепко переплетая руки и сажая двух спутниц на колени. Сзади ещё умудрялся цепляться мальчик-бичо.
[3] «Путеводитель и собеседник в путешествии по Кавказу М. Владыкина» (Москва, 1885).
[4] Ну, например, «Кавказский календарь на 1849 год, изданный от Канцелярии Наместника Кавказского» (Тифлис, 1848), сообщает: «Здешние ремесла производятся большею частью армянами — из 1 926 ремесленников, по сведениям 1845 г., армян считалось 1 448».
[5] Площадь получила название в честь побед Паскевича-Эриванского, с 1827 года и до революции ее называли площадью генерал-фельдмаршала Паскевича, графа Эриванского, или просто — площадью Эриванского.
[6] Кухмистерская Жан-Поля Матасси, французского гренадера, попавшего в плен в 1812 г. и привезенного в Тифлис А. П. Ермоловым, открылась в 1834 г. До этого француз держал небольшую гостиницу со столом, в которой останавливался А. С. Пушкин в 1829 г. По сути, ресторацию Матасси на Эриванской площади следует считать первым рестораном Тифлиса европейского образца. По мнению других исследователей, уже в 1818 г. при гостинице Матасси был ресторан-клуб, который часто посещал А. С. Грибоедов.



Глава 24
Султан черкесского просвещения

По пути к своей мечте, пришлось преодолеть несколько небольших площадок, примыкавших к Армянскому базару. Каждая из них имела свое особенное назначение. На одной покоились отдыхающие верблюды, оглядывавшие проходящих с «декадентским» выражением, как бы сказал Довлатов. Другая была запружена сотнями ишаков, навьюченных корзинами с углем для мангалов. Третья была так плотно заставлена арбами с огромными буйволиными бурдюками, наполненными вином, что пришлось постараться, чтобы протиснуться.
Четыре бани, никогда не оставались пустыми. Летом они посещались преимущественно от заката до восхода солнца. Поочередно две бани отводились для женщин, а две остались в распоряжении мужчин.
Наружным видом тифлисские бани мало отличались от тех же стамбульских. Построены по общему образцу. За одним важным исключением! Бани стояли на теплых серных источниках, подаривших городу его название — «тбили» — тёплый. Название же «Тифлис», и я, признаться, не без хвастовства, часто этим козырял, имело греческие корни.
Лучшей считалась баня, носившая название «архиерейской», потому что доходы с нее поступали в пользу тифлисского архиерея. Я прошел к ней через два двора, следуя за банщиком. Родом он был из Персии, откуда набирались самые талантливые теллаки. Они охотно переходили в Грузию, дороже ценившую их талант.
Он повел меня в особенное отделение. В этом отделении все было из камня: ванны, пол, скамейки, стены. Просидев минут десять в теплой ванне с температурой в 27°, я вышел с помощью банщика и лег на широкую скамейку. Он натер меня мыльными пузырями, взбитыми с помощью фланелевой наволочки, и начал мыть меня по-своему. По очереди поднимал он то правую, то левую руку мою, тер их мылом, давил в изгибах, то складывал, то вытягивал, так что кости затрещали. Потом начал те же манипуляции с ногами. И действовал с таким исступлением, будто я ему чем-то насолил. Я уже был рад, что он не переломил мне костей. От ударов его иногда было больно. Я постанывал, иногда и вскрикивал. Но банщик не обращал внимания. Продолжал гнуть… свою линию! Знал, что ни секундные вспышки боли, ни порой устрашающий хруст суставов и рядом не стоят с тем наслаждением и удовольствием, которые испытывают клиенты!
После «силовой разминки» повел меня в ванну и начал окатывать водой. И тут уже мне довелось испытать полноценное счастье и удовольствие. Нега, кейф и в чистом виде изнеможение! Я даже не заметил, как пролетели два часа.
Вышел «свежим кавалером», пусть пока и без ордена Станислава[1]. Пошёл за платьем. Вспомнил Константина, друга-банщика из Стамбула. Мысленно обратился к нему.
«Не скрою, дорогой друг, в Стамбуле бани красивее и богаче! Но! Что касается искусства мыть, растирать и переминать суставы… И делать это так приятно, что купающийся погружается в какое-то неопределимо-сладостную истому… Тут, прости, но тифлисские банщики — круче! Равных им нет!»[2].
Мнацакан ждал меня. Встретил с улыбкой, широко раскинув руки. Я после банного кайфа тут же предложил перейти на «ты». Лавочник радостно согласился.
— Все, все подготовил! — говорил он, выложив пару свертков на прилавок. — Поверь мне, жена будет счастлива.
— Верю и не сомневаюсь! Спасибо! Сколько я должен, дорогой друг?
— Погоди! — Мнацакан хитро прищурился. — Есть два вопроса.
Я поощрительно кивнул.
— Раз ты остановился у колонистов, нужно понимать, что в планах — общение с русскими офицерами и с их женами, — утвердительно произнес мастер.
— Не удивлен твоей проницательности!
— В таком случае позволю себе совет. Замените чадри на мантилью.
— Вах!
— Да-да. В кругу грузинских дворянок уже заметно желание к сближению с русским обществом. Следующий шаг — станут привыкать к белым лайковым перчаткам и порядочной обуви.
— Как я понимаю, мантилья уже лежит в моем свертке?
— Истинно так, прозорливый грек! Теперь следующий вопрос. Ты хочешь для такой женщины только одно платье⁈
— Мнацакан, Мнацакан! — я шутливо погрозил ему пальцем. — Конечно, я хочу, чтобы у неё было сотни платьев.
— Со временем так и будет! Я не сомневаюсь. Но сейчас ей понадобится хотя бы пара. Не будет же она все время ходить в одном⁈
— Справедливо! Что ты предлагаешь?
Мнацакан тут же выложил на прилавок еще один сверток.
— Тоже у кого-то «отнял»? — пошутил я.
— Нет. Это еще никому не показывал. Сшито по французской моде! Рискнешь?
— Погоди! А туфли к этому платью?
— К этому нет. И к первому — нет. Надо мерку снимать. К французскому идут ботиночки со шнуровкой, а к традиционному — на каблуке, с загнутыми носами и с голой пяткой!
— Загнутыми? Как турецкие?
— Ну да!
— Значит…
— Конечно, они понадобятся! — Мнацакан предвосхищал мои вопросы. — Но тут уже приходи со своей царицей. Примерить нужно! Чтобы честь по чести. Чтобы сели на ногу. Не болтались и не давили! Мой дядя Артур делает шикарную обувь!
— Да, ты прав!
— Ну что? — улыбнулся Мнацакан.
Я вздохнул.
— Объявляй приговор!
— Какой приговор, друг⁈ Даже не торгуйся, как это принято!
— Почему?
— Я сделал тебе царскую скидку!
Мнацакан назвал сумму. Я не присел, хотя цифра была впечатляющая. Но, очевидно, что лавочник меня не обманывал. Примерно представляя порядок цен, я убедился в том, что скидка, действительно, была значительной.
Расплатился. Оба, не удержавшись, обнялись.
— Спасибо! Скоро зайду с Тамарой за туфлями. Может так статься, сам не смогу. Тогда придет она с нашим другом. Ты его не пугайся, пожалуйста. Как увидишь безъязыкого страшилу разбойного вида, знай: это — от меня! Меня, кстати, Костой зовут.
— Всегда буду рад, Коста! — уверил меня Мнацакан. — Все исполню в лучшем виде! И запомни: коли говоришь, что хочешь сотню платьев для жены, так Мнацакан Папоев тебя ими обеспечит! И сотнями пар обуви к ним!
… Тамара, по-прежнему, спала, когда я вернулся. Судя по храпу, доносившемуся из соседней комнаты, Бахадур также пребывал в объятиях морфея. Я положил свертки на стол. Не удержался, поцеловал Тому.
Вышел. Направился во Дворец наместника, в двухэтажный дом, украшенный арками и колоннами во всю длину фасада. Боковой фас уступами взбирался в гору. К нему примыкал обширный сад. Перед этим зданием, положившим начало европейскому преобразованию Тифлиса, располагалась та самая площадка, о которой грезили братья Тамары. Именно там проходила тамаша.
В секретной части за столом сидел молодой смугловатый офицер с полковничьими эполетами без бахромы и звездочек, но с царским вензелем и серебряным аксельбантом на самом странном мундире, который я видел в жизни. Красная незастегнутая черкеска, отделанная золотым галуном — скорее чоха с коротким рукавом — была надета поверх блестящей кольчуги тонкого плетения. Сюрреалистичность наряда подчеркивал лежащий перед полковником островерхий шлем-тадж с длинной кольчужной бармицей и двумя красными «языками»[3].
Я представился. Офицер вздохнул. Видимо, я был не первым, кого повергал в изумление его экзотический наряд. На умном изящном лице с тонкими шелковистыми усиками и аккуратными бакенбардами, с явной примесью крымско-татарской крови проскользнула и тут же исчезла гримаска недовольства. Какая-то неуловимая деталь выдавала в нем аристократа, завсегдатая петербургских салонов и лейб-гвардейских офицерских пирушек. Этакая холеность или пресыщенный взгляд, гордо посаженная голова или манера держаться, свидетельствующая о привычке повелевать — я затруднялся точно определить. Такие люди безошибочно выделяются даже в толпе израненных офицеров в полевом лазарете. Кровь крымских ханов Гиреев давала о себе знать. Как и годы, проведенные в северной столице в блестящем обществе.
— Рад видеть вас в этих стенах, юнкер Варваци! Наслышан о ваших подвигах!
Теперь пришла моя очередь вздыхать. Не стал жаловаться на военных чиновников штаба и на странный выверт моей судьбы. Я уже привык к тому, что многое в моей жизни происходит если не вопреки моей воли, то без ее участия. «Веди меня, мой искупитель» — это точно про меня написано.
— Я ознакомился с бумагами, посвященными вашей особе. Хотелось бы вникнуть в детали. А также в перспективы, способные воспоследовать в свете последних событий, участником коих вам довелось побывать. Попрошу докладывать коротко и по существу дела, не упуская важных, с вашей точки зрения, деталей.
В моем случае «коротко и по существу» было сродни «быстро, дешево, но качественно». Совершенный оксюморон! Я принялся рассказывать свою историю последовательно — начиная со знакомства со Спенсером.
Стоило мне упомянуть Эдмонда и его работу над книгой, скучающее выражение на лице Хан-Гирея сменилось на крайне заинтересованное. Он вскочил, продемонстрировав мне новые детали своей экипировки — традиционные ноговицы и красные сафьяновые чувяки. Прошелся по кабинету. Остановил меня властным взмахом руки.
— Какая жалость, что вы передали тома с «Путешествием» Спенсера в наше посольство. Мне было бы интересно ознакомиться с книгой, содержащей такой важный этнографический материал. Дело в том, что я сам — автор похожего труда. В прошлом году по поручению моего шефа графа Бенкендорфа мной были составлены обстоятельные «Записки о Черкесии». Государь готовится к визиту на Кавказ, и ему понадобились сведения о нравах и обычаях народов адыге. Моя работа получила самую лестную оценку — как за содержание, так и за кратчайшие сроки ее исполнения[4]. Император удостоил меня ласковым прозванием «наш черкесский Карамзин»! Наградил меня флигель-адъютантским званием и чином полковника.
— Ваше Сиятельство! Не сочтите за грубость, но не могу удержаться от вопроса. Ваш разговорный русский — выше всяческих похвал. Но одно дело рассказать, и совсем другое — написать грамотным языком научную работу…
— Вопрос уместен, юнкер! Я, действительно, не знаток грамотных синтаксических конструкций. Посему мне была оказана помощь. Мой патрон, граф Бенкендорф, отправил меня к литератору Николаю Гречу, коего отрекомендовал как «генерал-полицмейстера русской грамматики». Тот сказался бедностью досуга и препоручил меня заботам литератора Бурнашева, оставив за собой финальную правку.
— Есть ли у меня возможность ознакомиться со столь выдающимся трудом? — польстил я своему непосредственному начальнику. Наверное, нет ни одного автора, готового безразлично относиться к оценке его труда.
— Увы, мой дорогой Варваци, — вот что лесть животворящая делает! Я уже «дорогой»! — Мои «Записки» признаны секретным документом, не подлежащим опубликованию. Все три их части хранятся ныне в Генеральном Штабе и выдаются лишь тем, кому положено. Я дам вам посмотреть мой проект «О мерах и средствах приведения черкесского народа в гражданское состояние кроткими мерами, с возможным избежанием кровопролития».
— Буду премного обязан!
— Продолжайте же ваше повествование!
Я последовал начальственному указанию. История со шхуной «Виксен» Хан-Гирея особо не заинтересовала. Она широко освещалась в прессе, а мои ремарки по поводу флота оставили князя равнодушным. Но рассказ про эпопею с Беллом снова буквально выдернул его из-за стола. Он заметался по кабинету, заламывая руки.
— Поимка купца Беля, а также его товарищей поручена моему попечению! Мне даже выделены особые ассигнования для выплаты премий и подкупа тех, кто готов все устроить. Вот! Почитайте!
Он сунул мне проект «секретного отношения подполковнику Могукорову». Там черным по белому было записано: «Найдите охотников поймать этих бродяг, распускающих ложные слухи. За Беля и более значительных его товарищей, они получат от Вас по 2000 и за каждого иностранца, прибывшего в горы с разными обещаниями и вестями, по 1000 ₽ серебром».
Далее следовали инструкции из четырех пунктов:
'1) Узнать с положительною достоверностию о месте пребывания Беля и его товарищей.
2) О связях их между шапсугами, натухайцами и абадзехами, так же кто именно из них покровителей и приверженцев в местах их пребывания, с кем из мирных племен состоит в ближайших отношениях.
3) Какие способы для поддержания своих действий в горах имеют Бель и его товарищи, много ли они подарков делают горцам и от себя ли или от имени какого либо Правительства или уполномоченных лиц. Так же и всех прочих обстоятельствах и подробностях их пребывания в горах и
4) Какие лица из шапсугов и натухайцев способны решиться и могут иметь возможность предать в нашу власть сих агентов или кого-нибудь из них'[5].
Я воздержался от критики стилистических ошибок. Вместо этого, обратил внимание князя Султана на очевидное противоречие:
— Кто же поверит в то, что господа Белл и Лонгварт — суть обычные бродяги, если за них готовы платить такие деньжищи⁈
— Не могу же я написать, что они агенты английского правительства!
— Но они и в самом деле таковые агенты!
— Лорд Дарэм, посол Великобритании в Петербурге, это категорически отрицает.
— Что не отменяет того факта, что его коллега в Царьграде, лорд Понсонби, и его помощник Уркварт непосредственно руководят деятельностью своих агентов на Кавказе. Я предоставлю вам тотчас же неопровержимые тому доказательства.
Я протянул Хан-Гирею перехваченные мною письма Стюарта. Он жадно схватил бумаги, но, увидев, что они написаны по-английски, жалобно на меня взглянул. Я тут же пришел на помощь и все перевел. Даже свою характеристику как «важного фактора политики на Кавказе».
— Что же мне делать? — растерянно спросил Хан-Гирей. Впрочем, это был риторический вопрос. В моих подсказках князь не нуждался. — Я перешлю копии писем в Петербург, но ходу им дать мы не сможем, не раскрывая вас как нашего агента. Да и Нессельроде предпочитает лавировку прямой атаке. Перед отъездом меня ознакомили с его перепиской с лордом Палмерстоном. Эти два лиса еще долго будут кружить вокруг «Лисицы», пока не растворят ее дело в бюрократических крючкотворствах. Воевать никто не станет. Но гадить из-за угла? О, это излюбленный прием англичан. Так мне сказали важные чиновники из Министерства Иностранных дел.
— Могу я позволить себе еще вопрос?
— Извольте.
— Кто такой подполковник Могукоров? Это руководитель разведки Кавказской линии?
— Нет! — усмехнулся князь. — Пшекуй Довлет-Черей — мой опекун-аталык и муж моей сестры. Самый мой доверенный человек и бесстрашный воин. Он — пламенный патриот Черкесии, считающий, что только под крылом России народ адыге сможет обрести благоденствие и встать на путь гражданского совершенствования!
— Но почему вы хотите именно ему поручить поимку англичан? Ведь канцелярия генерала Вельяминова обладает разветвленной сетью прикормленных лазутчиков!
— Генерал-лейтенант Вельяминов, командующий войсками на Кавказской линии и Черномории, и его правая рука генерал-майор Засс, командир Кубанской укрепленной линии, желают исключительно войны и уничтожения черкесов. Им дела нет до Беля. Ловить шпионов? Когда можно обрести славу, ордена и добычу⁈ Не из того теста слеплена эта парочка. Мой проект генералы окрестили литературными упражнениями. Это о многом говорит. И в Петербурге хорошо понимают мотивы генералов. Вот почему Бенкендорф наделил меня особыми полномочиями и отправил сюда решать вопросы с подготовкой визита Императора. Также в столице не исключают, — добавил он, понизив голос, — что с англичан станется организовать покушение на священную особу Государя!
— Все так серьезно⁈ — изумился я. — По мне, так Белл не производит впечатление цареубийцы.
— Нам следует исходить из худшего. Но у меня есть особое мнение. Я хотел бы вернуться к обсуждению этого вопроса после того, как вы ознакомитесь с моим «Проектом», — он сунул мне в руки тетрадь с цифрой три на обложке. — Жду вас завтра прямо с утра.
— Ваше Сиятельство! Позвольте передать вам еще одно письмо.
Я вручил князю конверт с бумагами от генерал-майора Пацовского. Князь Султан недоуменно повертел послание, не распечатывая, и добавил:
— Все вопросы — завтра! От вашего отношения к моему «Проекту» зависит ход наших дальнейших дискуссий.
…Вернулся домой. И Тамара, и Бахадур уже проснулись. Оба в нетерпении ждали меня. Бахадур был голоден. Тамара была голодна не меньше. Но более жаждала, конечно, продемонстрировать мне обнову. Я не успел разглядеть нового платья. Тома сразу бросилась ко мне, обняла. Хвалила, благодарила, подарила с десяток поцелуев. Только после этого сделала несколько шагов назад, давая возможность полюбоваться обновкой. Мне не пришлось изображать восторг. Платье было великолепным. Атласное. Насыщенного зеленого цвета. Лиф был отделан бисером, золотой тесьмой и жемчугом. Золотое шитье сразу указывало на знатность дамы. Пояс был из бархата. Его широкие концы, богато расшитые золотом, спереди спускались почти до пола.
Действительно, платье сидело на Тамаре, как влитое. И царица в нем выглядела так, как я не видел её прежде. Я так растерялся, что поневоле оглянулся на Бахадура. Тот, понимая мой восторг, выпятил губы в знак признания очевидного.
— Ну, как? — спросила Тамара.
— Мне страшно за себя!
— Почему? — Тамара не испугалась. Улыбнулась, догадываясь, что я имею в виду.
— Потому что мне принадлежит самый ценный клад в этом мире! Ты такая красивая! Ты затмишь всех в этом городе!
— В городе? — фыркнула Тома.
— В мире. В мире! — поспешил я исправить оплошность. — Только об одном прошу!
— Да!
Я указал Томе на головной убор и повязку. Она по привычке следовала грузинскому варианту, который мне не нравился. Эта повязка, закрывающая брови — фррр…
— Там же в свертке должна быть мантилья. Лавочник сказал, что сейчас знатные грузинки переходят на них. Поверь, тебе в ней будет во сто крат лучше!
Тамара опять бросилась на шею. Наградила поцелуями.
— Я просто не решилась… — призналась она. — Обязательно примерю. Но потом. А теперь — есть! Умираю от голода!
Пошли к столу, накрытому хозяйкой дома в уродливом национальном немецком костюме. Здесь, в краю элегантности и восточного шика, колонисты зачем-то упорно держались за своё.
— Второе вечером покажу, — шепнула царица. — И остальное, — тут неожиданно покраснела.
Но после ужина парочка не выдержала. Перегон из Вани не прошёл для них бесследно. Бахадур сразу пошёл спать. Тамару я убедил, что, во-первых, времени у нас много. Все успеется. А, во-вторых, будет лучше сначала сходить к Мнацакану и купить полагающуюся обувь. Чтобы я мог насладиться максимальным эффектом! Тамара согласилась. Легла. Заснула.
Я присел за стол. Достал тетрадь Хан-Гирея.
Мне уже доводилось слышать от разных людей, что в Петербурге царила мания создания прожектов замирения Кавказа. Во времена наполеоновских войн каждый второй мнил себя единственным носителем знания, как победить корсиканское чудовище. Так и сейчас «диванные стратеги» изобретали все мыслимые и немыслимые способы превращения немирных горцев в верноподданных Государя. Апогеем этого «творчества» называли проект некоего коллежского советника из министерства внутренних дел, который предложил развивать вдоль кубанской линии музыкальные школы. Мол, музыка будет способствовать смягчению нравов в Черкесии, и, по мере продвижения музыкальной культуры в массы, на Северном Кавказе восторжествует мир!
Поэтому, когда я раскрыл тетрадь Хан-Гирея, я был готов к знакомству с очередным творением непризнанного «гения». Как же я ошибался!
С первого же пункта «Проекта» мне стало ясно: все крайне серьезно! Ибо флигель-адъютант Императора предлагал ни много ни мало физически уничтожить всех лидеров черкесов, которые ратуют за войну с русскими! Это был абсолютно восточный и, вместе с тем, прагматичный взгляд на решение политической проблемы. Как и его предки крымские Гиреи, как князь Михаил Шервашидзе и грузинские цари, как многие турецкие султаны давили свою ближнюю родню, вступив на престол, так и полковник русской службы, желая добра своему народу, был готов вырезать безжалостной рукой раковую опухоль, питающую войну на Кавказе. Так, как будет действовать в будущем товарищ Сталин! И я догадывался, кому поручат подобную операцию, кого прочат в местные Судоплатовы!
Остальные пункты «Проекта» резко контрастировали с первым. Хан-Гирей предлагал широкий спектр мер по образованию населения, созданию адыгейской письменности, смягчению нравов, приучению к оседлому земледелию, утверждению законов, способных обуздать произвол местных князьков, развитию торговли и речного судоходства. Если бы он считал, что подобное могло воспроизвести черкесское сообщество, я бы посчитал его наивным мечтателем. Но, нет. Все надежды на преобразования князь Султан связывал с действиями военной и гражданской администрации России.
Теперь я понимал, что имели в виду Вельяминов и Засс. Им было проще и понятнее — особенно «очеркесившемуся» Зассу — решать все вопросы силой. Запугиванием отрубленными головами. Сожжением аулов. В общем, тотальным геноцидом.
И Хан-Гирей, общаясь с прибывающими в Петербург соплеменниками, имел более или менее объективную картину творящегося ужаса наяву. Вопрос лишь в том, готов ли был император и его ближайшее окружение последовать мудрому совету, как из этого ужаса выбираться? Или они видели в князе лишь забавную обезьянку, которой можно при случае похвалиться?
Ему было важно мое мнение. Это стало понятно по тому, как он приветствовал меня на утро. Тонкий в талии и грациозно-стремительный в движении, он выскочил из-за стола, когда я вошел. Приблизился, напряженно вглядываясь.
— Ваше сиятельство! Ничего более волнующе-восхитительного я не читал. Я — с вами!
Мигом исчез тот пресыщенный жизнью фаталист, встретивший меня вчера. На смену пришел человек живой, добрый и привлекательный. Он протянул мне обе руки. Я осторожно пожал их.
— До визита императора не стоит предпринимать поспешных действий. Как бы мне не хотелось убрать со сцены Берзега или Мансура, не будем торопиться. Все ж я надеюсь получить разрешение на ликвидацию, а не прослыть расчетливым убийцей, рвущимся к власти над народом бжедугов, из которых я происхожу.
— Но как же быть с Беллом и прочими? — спросил я, получив разрешение сесть.
— У меня есть план. Мой Могукоров очень влиятелен среди закубанцев. Ему я поручу постараться воздействовать на покровителей англичан, чтобы выдали лазутчиков. Пусть убедит знатных черкесов, с одной стороны, в необходимости заблаговременно заслужить внимание и доверенность Русского Правительства, которое рано или поздно будет иметь полную власть над ними. А с другой — укажет на несбыточность лживых обещаний ими покровительствуемых агентов и известного Сефер-Бея Занокова. Но толку от сих словесных баталий будет немного. Тем более, что зять скорее рубака, чем дипломат.
— Тогда к чему все?
— К тому, что англичан следует не ловить, а оберегать.
— Это предательство! — вскипел я.
— Отнюдь! Вы не понимаете сложности моего плана.
— Какая уж тут сложность, если есть приказ их доставить живым или мертвыми? Зная черкесов, скорее предположу последнее.
— Истинно! Найдутся желающие подстрелить Белла или его спутников из засады, чтобы обогатиться. Я же вижу очевидное наше преимущество в том, чтоб позволить им и дальше болтать. Чем больше будет дано обещаний, чем больше обманных посулов прозвучит из уст агентов, чем больше явят они примеров своей двуличности, тем сильнее к ним будет отвращение. Тем на дольше, если не навсегда, оттолкнут от себя Кавказ. Мне ль не знать, как работают мозги у князей и узденей. Только нам позволено вводить врага в заблуждение!
— Коварный план! — не мог я не признать византийскую хитрость Хан-Гирея. — И вы думаете, это сработает?
— Уверен!
— В чем же будет моя задача?
— Снова оказаться в окружении Белла. Вам же не нужно завоевывать его доверие. И сводить на нет все его практические действия, позволяя болтать языком, сколько заблагорассудится!
— Понятно.
— Это еще не все!
— Чего же боле⁈
— Вы забыли про письмо от генералов и старших офицеров Правого Крыла Кавказского Отдельного корпуса! Прапорщик Варваци! Вам поручается миссия по спасению поручика Торнау!



Примечания

[1] На картине П. А. Федотова «Свежий кавалер» именно орден Св. Станислава был предметом гордости бедного чиновника.
[2] В честь 200-летия А. С. Пушкина на стене Орбелиановской бани была повешена табличка с такими словами поэта: «Отроду не встречал я ничего роскошнее тифлисских бань».
[3] Мундиры офицеров и нижних чинов горского полуэскадрона и их снаряжение были разработаны специальным комитетом при Гвардейском штабе, в который входили три генерала, казачий полковник и первый командир горского царского конвоя Султан-Азамат-Гирей. Изготавливались на Тульском оружейном заводе, кроме кольчужных элементов (художник Джонс). Самая яркая деталь — сафьяновый саадак с луком и стрелами, вызывавший восхищение у иностранных наблюдателей. Допускаем, что подчеркнутая средневековая экзотичность мундира и снаряжения должна была доказывать архаичность народов Северного Кавказа
[4] На создание «Записок» — этого выдающегося труда, превратившего Хан-Гирея в самую значимую фигуру черкесского просвещения — у автора ушло всего несколько месяцев, если считать от момента получения задания от Бенкендорфа и до передачи «Записок» царю. Вероятно, сами «Записки» были готовы в черновике, на создание которого ушло пять лет. В отпущенный Хан-Гирею период произошла лишь литературная обработка текста.
[5] Фрагмент подлинного документа, вышедшего из-под пера Хан-Гирея. Разительно отличается от его «Записок» как по стилю, так и грамотности. Очевидно, что черкесскому Карамзину постоянно требовалась помощь «полицмейстеров от словесности», что вовсе не умаляет достоинств его главного труда.